Алкоголик – человек не разумный

(Почти по Гоголю)

Автор

Алкоголь разрушает сознание, способствует деградации и одуряет настолько, что алконавт не может ответить на простейший вопрос, а только разинув рот, пускает пузыри и глядит тупо перед собой, ничего при этом не видя. Разбуди такого внезапно и задай задачку:

– А, скажи-ка мне, уважаемый, сколько будет дважды два?

И он вначале встрепенется, как на что-то знакомое, блеск мысли промелькнет в его глазах, но тут же свое возьмет давешняя тупость и будто кто набросит покрывало на его способность логически мыслить. Пьяница махнет рукой и устало повернется носом к стенке, бурча себе под нос:

– Ходют тут всякие, спать не дают!

Хорошо было бы открыть этак, исподволь, черепную коробку у такого алкоголика и подсмотреть, как же работает мозг у него или может, не работает вовсе? И хорошо бы при этом поймать некоего умника, считаря и говоруна, любителя полистать толстые умные журналы, и у него открыть, этак, незаметненько, черепную коробку, да и сравнить обоих! Неужели нет разницы? Наверняка, есть! У умника поди-ка извилины, аж, сверкают в умопомрачительных идеях и как хорошо смазанные стрелки, пощелкивают, знай себе, переключаются. А у алкоголика? Мозг паутиной зарос, а может уже и сожран медлительными червями, точно так же, как бывает сожрано свежее румяное яблоко. Сорвешь его в предвкушении сладости, а оттуда высовывается, вдруг, сердитая рожа червяка, жующего вовсю мякоть и бросаешь в сердцах, на землю изъеденный плод, а ну его!

Но, впрочем, что это мы? И среди алкоголиков есть умники, вы не поверите, есть! Но только одно плохо, их интересуют странные вопросы, мимо которых обыкновенный, не пьющий умник пройдет мимо и не заметит.

С пеной у рта умники из алкашей будут спорить, а почему это у дам работающих, скажем, в мэрии города, такие обширные задницы? А у молодых секретарш из офисов ноги, как у кузнечиков, вывернуты назад? Почему дворничихи – все сплошь толстые мужеподобные бабы? Может их изменяет род деятельности? И как бы проследить за начинающей дворничихой, кричат умные алкоголики, как бы понять, как измениться ее фигура, скажем, через месяц после усиленного махания метлой? Умные алкоголики ломают головы и над судьбоносными вопросами о школе и решают неразрешимую задачку, морща в напряжении сократовские лбы. Их крайне интересует, например, почему злые учительницы похожи на сердитых ос, а добрые на растолстевших гуманных фей?..

Однако, мы с вами упускаем из вида еще одну разновидность алкоголиков, уже не тупых, но еще и не умных. Нечто среднее. Такому алкоголику тяжело общаться с себе подобными, он часто не «догоняет», и либо молчит, напуская на себя все понимающий вид, либо идет на хитрости и вырабатывает специальный метод пускания пыли в глаза.

Для того он говорит медленно, очень любит иностранные слова, которые использует президент и думские депутятелы и даже записывает эти самые слова, вслушиваясь в речь мудрого мужа, порой глубокомысленно мычит, вглядываясь в телевизор, чтобы получше разглядеть физиономию власть имущего человека, для него все равно что прилетевшего с другой планеты. Как большинство русских такой алкоголик не понимает ничего, что говорит официальный деятель, но вникает в смысл, как вникает в смысл произнесенного в сердцах витиеватого мата алкоголик, которому не хватает на заветные сто грамм водки, какого-нибудь рубля или скольких-то копеек.

Средненький алкоголик учится произносить свои речи со значением, всегда при этом закрывает глаза и немного молчит в конце всех слов, приводя, тем самым, собеседников в легкое замешательство. Его начинают уважать, но не любят слушать, даже избегают порой, а завидев, где-нибудь тут же сворачивают, чтобы поспешно скрыться.

Вступать со средненьким алкоголиком в дебаты совершенно невозможно. Он недоверчиво выслушивает возражения и тут же повторяет свою речь, говорит он теми же словами и тем же тоном, несколько правда, повышая голос, немного нервничая. Средненький быстро обращается в зануду и только так его, и рассматривают тупые и умные алкоголики.

Но нельзя обойти в нашем кратком изучении алкоголиков, как людей не разумных еще одну странную и непостижимую диковинку – алкоголиков спящих! Нет, нет, глаза у них открыты, рот на лету заглатывает рюмки с пойлом и говорить такой алкоголик умеет, и что-то еще разумное выполняет, не вызывая подозрений со стороны пьющих товарищей. Но вот он встречает на улице давнюю свою возлюбленную и сразу превращается в нечто:

– Ишь, как раскормил тебя твой мужик! – удивленно восклицает такой алкоголик, оглядывая ее всю, с ног до головы. – А была ведь тростиночкой!

Она поджимает губы, глядит на него неодобрительно:

– Ишь, чего вспомнил, тростиночкой! Мне, почитай, уж шестьдесят годков, детей трое да пятеро внучат!

И гневно кивая, одаряет его ненавидящим взглядом, в который вкладывает все свое презрение к нему и к его основному занятию – к пьянству. Тут все: и порушенные мечты, и несостоявшаяся семья, и поруганная любовь.

Алкоголик ничего не замечает и только растерянно моргает, не в силах подобрать слов, разглядывает ее огромную, но уже седую косу, сложенную на голове в два ряда.

И поводит руками, изумленно оглядываясь, как бы ища эти самые шестьдесят лет, не в состоянии постигнуть, где же он сам-то все эти годы пропадал и как это он хода времени не заметил, а?..

Подруги

Моей матери Тамаре Ивановне Кременской посвящаю…

Наконец-то выпал снег! Закончилась слякоть, лужи замёрзли. И всезнающие бабушки «Селькупской деревни» закивали головами, утверждая уверенно, что да, зима пришла.

Васька по примеру детворы, схватила ледянки и кинулась к реке. Возле реки, с крутого откоса уже катались. Визг, шум, треск санок, но главное, чистый холодный воздух так были заманчивы. Но Васька, всё-таки, первым делом подбежала к реке.

Повсюду, куда ни кинь взгляд, сиял и лучился под лучами зимнего солнца, ослепительный лёд. Сквозь прижмуренные веки так и казались Ваське нежные, как бы мерцающие серебристые оттенки, дрожащие снежной пыльцой в воздухе. Река замёрзла, присыпанная снегом, она переливалась жемчужным и розоватым светом. Васька спустилась, осторожно потрогала лед ногой, убедилась, что крепкий, но не рискнула отойти от надёжного берега, а уселась тут же, на мелководье и с любопытством уставилась сквозь лёд, в темную глубину замёрзшей воды. Но ничего не увидела. Разве только отливающие всеми цветами радуги пузырьки воздуха застывшие во льду привлекли ее ненасытное внимание.

Васька любила подводный мир. Она никогда не тосковала, а только всё сидела дома перед аквариумом и наблюдала. Водный мир был полон для нее тайн и загадок. Под лучами искусственного солнца, теплой лампы, полным ходом шла деятельная жизнь.

Сверкая разноцветными хвостами, то и дело шмыгали из стороны в сторону ковровые гуппи. У поверхности воды воинственной толпой носились рыжеватые активные меченосцы. Изящные гурами неторопливо и вдумчиво обследовали каждый камушек на дне.

Рогатые улитки кормились, бодро проползая по прозрачным стенкам аквариума и подбирая жадными ртами невидимые для человеческого зрения, частицы еды со стекла.

Аквариум Ваське подарил ее родной дядя. Он шумно ворвался в деревенский быт Васьки, перевернул всю её жизнь вверх ногами и умчался обратно в Печору, к своим буровым вышкам, где и работал не хилым начальником. А она только и запомнила ласковые смеющиеся глаза, лучики морщинок, разбегающиеся по всему лицу от смеха и пышные белые усы, которыми дядя так и норовил пощекотать ее щеку. Запомнила сильные руки и крепкое плечо. На плече у дяди она разъезжала без страха, на зависть босоногим друзьям и подружкам.

Все за нее радовались. Все. Одна лишь косоглазая Катька бросила ее скакалку в деревянную уборную. Белую скакалку с красными ручками подарил Ваське дядя. Завистливой Катьке Васька разбила нос. Воспитательница хмыкнула и скорее для порядка поставила Ваську в угол, а зареванную Катьку отвела к медсестре. Лучшего наказания и придумать было нельзя, Катька год назад переболела воспалением лёгких и долго еще после больницы сидела на стуле на подушке, твердого сидения не могла вынести. Подружки с ужасом разглядывали как-то ее исколотую, синюю от уколов, тощую попу. Людей в белых халатах она стала бояться, как огня, сразу поднимала дикий рёв. Ваське не было жаль её. Катькину родню во всей деревне не любили. Косоглазые, так говорили про них и подозревали в колдовстве. Бабка Кати косила, у матери тоже что-то такое было с одним глазом, дед вообще никому в глаза не смотрел, а только хмурился и прятал взгляд. Разве что отец у Катьки, вечно пьяненький, весело скакал по улицам, беспечно толкался у совхозной конторы, где сердитый бригадир хватался за голову, не зная, на какую работу пристроить пьянчужку и обычно давал самое грязное, самое противное дело, вроде, как выгребать навоз из-под свиней.

Васька с Катькой не дружила и враждовала, интуитивно чувствуя недобрую зависть исходящую, пожалуй, даже от ее куцых косичек перевязанных обычными канцелярскими резинками, что уж говорить о косом взгляде полном презрения и скрытого вызова.

У самой Васьки в косичках всегда были вплетены цветастые шелковые ленты.

Банты, капроновые, атласные, во множестве валялись в верхнем ящике комода, выбирай, какой хочешь. Носила Васька красивые платья, которые присылали многочисленные родственники со всей страны. Вот и дядя привез из Печоры три трикотажных платья в горошек. Платья на вырост, еще великоватые, свободно висели на плечиках в шкафу, и Васька трогала их трепетной рукой. Она любила наряжаться.

И часто вертелась перед зеркалом, поднимая то одну руку, то другую, изображала балерину, делала ласточку и была рада всякой новой вещице. А сорока, что жила неподалеку, на высокой сосне, заглядывала к ней в окно и трещала, кивая. Наверное, одобряла очередной цветастый наряд Васьки. Каждое приобретение, будь то новый бант или блестящая брошка вызывали целую волну восхищения и со стороны вездесущей сороки, и со стороны Васьки. У нее даже игрушки сплошь состояли из разных пуговиц, хранящихся у матери в большой круглой коробке из-под шляпы. Васька могла часами раскладывать цветные пуговицы на круглом столе в комнате. Что она видела в это время в своем воображении, во что играла, неведомо, только глаза у нее разгорались и она что-то такое шептала, а взволнованная сорока на сосне трещала, усиленно лезла к окну и раз не выдержала, с шумом обрушилась на подоконник норовя ворваться в комнату и вероятно унести одну из блестящих пуговиц в клюве, но сорвалась и рухнула под окно, в клумбу белых ромашек. Васька увидела, как промелькнул длинный хвост, впрочем, через пару дней, сорока опять восседала на ветке сосны и трещала оттуда, как ни в чем не бывало.

Дядя привез аквариум. Это было целое событие не только в жизни Васьки, но и деревенских детей, никогда не видывавших не то, что аквариумов, но и вообще ничего, кроме деревни и природы вокруг деревни. Конечно, она позволила любознательной детворе поглядеть на аквариум и створки окошка для удобства раскрыла, в дом, правда, не впустила никого, опасаясь катькиной негативной реакции. А Катька повисела-повисела на подоконнике, поглядела-поглядела то так, то этак и полная высокомерного презрения высказалась вслух, что рыбы, как рыбы, вон в реке таких полно плавает…

Наверное, на сей раз Катька оказалась права. Действительно, летом, в жару и Васька, и Катька, и все деревенские дети из реки не вылезали.

Сухой склон берега, весь в пятнах солнечного света, нагревался за день, будто горячий бок печки. В воде полоскала темно-зеленые листья плакучая ива, несколько желтых кувшинок неторопливо покачивались под ее ветвями. Река приятно журчала, перекатывая белые и цветные камушки, и текла себе куда-то, извилисто петляя, и то, становясь глубокой-глубокой, то делаясь мелкой-мелкой, так что плывущим вслед за течением стайкам рыб приходилось прыгать из одной глубины в другую, перепрыгивая через мелководье и часто-часто можно было наблюдать следующую картину. Большой серьезный полосатый окунь застигнутый врасплох мелководьем ложился на бок и принимался кувыркаться, пока не достигал заветной глубины, где приходил в себя, расправлял плавники, кружился на месте, как бы стараясь освоиться, заглядывал зачем-то в темные норки к речным ракам и устремлялся дальше, чтобы опять через какой-то поворот реки выпрыгнуть на мелководье кувыркаться.

Катькин отец, бывало, часто притаскивался вслед за детьми к реке. Долго лазал по мелководью, пытаясь схватить за жабры вертлявую рыбу. И его семейные трусы в полоску промокали насквозь, обнажая бесстыдно, то, что в обыкновении даже дети скрывают друг от друга. Но он увлеченный ловлей рыбы, не замечал ехидных насмешек глазастых зрителей, всегда толпившихся тут же, на берегу. И только Катька злилась, косила сильнее обыкновенного, негодовала на насмешников, кидалась, потрясая сухенькими кулачками. Своими действиями она, наоборот, распаляла насмешников. А ее глупый пьяненький отец улыбался безмятежно и пофыркивал на пойманного окуня, бьющегося у него в скрюченных от усилия, пальцах. Так, под жабры и нёс драгоценную рыбину, вышагивая босиком, в мокрых семейниках до колен, от реки, через деревню, до дома. А злая Катька, сгорая со стыда, несла следом его вещи.

Васька была из нормальной семьи. Веселая здоровая мать, работящая, никогда не унывала, никогда не сердилась. Всегда работала, Васька ее без работы и не видывала, всё, она была либо в поле, либо в совхозных теплицах, либо при малых телятах. Без ропота и слез. Дома также либо воду таскала в ведрах на коромысле, либо корову доила, либо дрова рубила, либо огород пропалывала. Да и сама Васька от нее не отставала, прибиралась, убиралась, крутилась по огороду и по дому. Есть особая порода людей, называется она – крестьяне. Крестьяне не могут жить в городе, им там заняться нечем. Они недоумевают на городских, как это можно сидеть и ничего не делать?! Крестьяне от зари до зари заняты, такова их доля, гнуть спину. Но при этом крестьяне не чувствуют особенного напряжения.

Они рады восходу солнца и как древние язычники кланяются долгожданному светилу, правда, при этом бормочут вслух православные молитвы, навязанные им упрямыми христианами еще тысячу лет назад.

Они разговаривают с курами и цыплятами, а горделивого петуха любят и поощряют любые его выходки.

Они обихаживают яблони и вишни, посаженные возле дома, и обязательно рассказывают деревьям о своих опасениях и проблемах, не понимая, что также поступали, и язычники, их предки, жившие в России еще до христовых времен.

Они сердятся на сорняки в огороде и советуют им поискать другие места для роста, есть же пустоши и дикие поляны.

Была у Васьки бабушка, но уже настолько больная, да старая, что с печи не слезала. По ее просьбе, Васька часто ей таскала что-то из мира природы. Для нее она вырастила в горшке укроп. Для нее преждевременно расцвела молоденькая верба, посаженная Васькой, как есть, в большой горшок. Слабая бабушка улыбалась любимым растениям и тянулась понюхать. Была она уже настолько хрупкой и легкой, что часто снилась Ваське летающей над печкой. Тусклые глаза ее тогда разгорались и светились таким же ярким лучистым светом, как и у матери.

Правда, в доме отсутствовали мужчины, не было у Васьки отца, не было и деда. Дед лежал на деревенском кладбище. Каким он был при жизни, Васька судила только по старым пожелтевшим фотографиям. Откуда он смотрел на нее напряженным недоверчивым взглядом, будто всегда ожидающим от нее какой-нибудь пакости. Васька, чтобы умилостивить деда, сама посадила на его могиле землянику. И ей показалось, что взгляд деда смягчился.

На вопрос об отце, мать только отмахивалась и смеялась, что, мол, отец у Василисы никто иной, как вольный ветер, полетал-полетал да и улетел, а она, дочурка осталась…

Васька, сидя на льду, как-то не чувствовала холода, ей отчего-то было жарко, появилось нечто новое и еще неосознанное, вдруг, она почувствовала какое-то странное ощущение в затылке и сразу поняла, что за спиной кто-то есть.

Она резко обернулась и, конечно же обнаружила Катьку, кого же еще можно было увидеть, как не косую девчонку?..

Губы Катьки обветрились, словно в лихорадке и косые глаза сверкали из-под темных ресниц странной решимостью.

Васька подозрительно вглядывалась в закутанную, перевязанную дырявым шерстяным платком, нескладную мелкую фигурку Катьки. Чего ей надо?

Катька сделала выпад, схватила за веревочку ледянки и сразу же, бегом ринулась к горке. Васька проводила ее недоумевающим взглядом. Она, итак санки бы дала, стоило Катьке попросить. Ей самой кататься расхотелось, какая-то слабость внезапно охватила все тело Васьки. Она тяжело поднялась со льда и, преодолевая ломоту, побрела домой.

А ликующая легкой победой, Катька, словно заводная игрушка, скатывалась с горки на васькиных ледянках и тут же лезла с ними, обратно, в гору.

Вечером пришла с работы мать и нашла пылающую простудой, изможденную Ваську. У девочки еще хватило сил добраться до кровати, но раздеться не смогла, так и валялась в тяжелом пальто и шапке, мокрая от пота. Мать, пахнущая теплым хлебом, молоком и телятами, быстро сбегала за фельдшерицей. Врачиха без разговоров вколола Ваське укол понижающий температуру. Всю ночь у них в избе горел свет, металась мать с лекарствами и холодными компрессами, а слабая бабушка свешивалась с печи, спрашивала скрипуче и однообразно, что с Васькой?