Глава вторая
«Рыцарская гвардия»

Может быть, нигде не было такой близости между офицером и солдатом, каковая всегда была одной из отличительных черт полка <…> отношения между кавалергардами не кончались одними лишь строевыми занятиями. Вся частная, семейная жизнь кавалергардов была хорошо известна офицерам, и солдаты знали, что они всегда найдут и доброе слово, и совет, и материальную помощь у своих командиров.

Г. В. Бибиков. История кавалергардов^[40]

В декабре 1890 года корнет Маннергейм вернулся в Петербург, чтобы приступить к служебным обязанностям в Кавалергардском ее величества полку^[41]. Он получил назначение в лейб-эскадрон ее величества: шефом кавалергардского полка по традиции была императрица Мария Федоровна, супруга Александра III, урожденная датская принцесса Дагмар. Императрица знала по имени и в лицо каждого офицера своего полка; когда она после революции поселилась на родине, в Дании, Маннергейм не раз навещал ее, да и другие кавалергарды не забывали своего шефа.

Чтобы достойно начать службу, пришлось вновь прибегнуть к помощи родственников, поскольку своих денег у Густава не было, а ему предстояли большие расходы: офицер-кавалергард должен был иметь несколько видов формы – походную, парадную, дворцовую парадную и бальную (кавалергарды обязаны были присутствовать на дворцовых балах, которые устраивались два раза в год). Кроме того, выходя в гвардейский кавалерийский полк, офицер обязан был представить двух строевых коней. Так или иначе, Густав 7 января 1891 года оказался наконец в том полку, куда так давно стремился. Был ли он счастлив этим? Поначалу, видимо, да.

Граф А. А. Игнатьев^[42], поступивший в полк в 1896 году, свидетельствовал полвека спустя, что никогда офицеры кавалергардского полка «…не позволяли себе рукоприкладства. <…> У некоторых старинных русских родов, как у Шереметевых, Гагариных, Мусиных-Пушкиных, Араповых, Пашковых и др., была традиция служить из поколения в поколение в этом полку. <…> Полковые традиции предусматривали известное равенство в отношениях между офицерами независимо от их титула. Надев форму полка, всякий становился полноправным его членом, точь-в-точь как в каком-нибудь аристократическом клубе. Сходство с подобным клубом выражалось особенно ярко в подборе офицеров, принятие которых в полк зависело не от начальства и даже не от царя, а прежде всего от вынесенного общим офицерским собранием решения. Это собрание через избираемый им суд чести следило и за частной жизнью офицеров, главным образом, за выбором невест. Офицерские жены составляли как бы часть полка, и потому в их среду не могли допускаться не только еврейки, но даже дамы, происходящие из самых богатых и культурных русских, однако не дворянских семейств»^[43].

В полку было даже свое привидение: Белая дама, появлявшаяся в залах офицерского собрания перед какими-либо событиями. «Она выходила из глубины биллиардной, проходила через столовую и скрывалась в портретной, где висели изображения всех командиров Кавалергардского корпуса и полка от Петра Великого и до последних дней империи»^[44]. Не случайно полковым гимном был выбран марш из оперы французского композитора Буальдье «Белая дама»^[45].

Но, пожалуй, самая замечательная традиция кавалергардов – прочные связи между бывшими сослуживцами и готовность в любой момент прийти на помощь товарищу: когда бы он ни вышел в отставку и где бы ни жил, он всегда мог обратиться к кавалергарду за поддержкой. Как видно будет из дальнейшего повествования, Маннергейм дорожил этой дружбой и следовал полковой традиции в течение всей жизни. Будничная обстановка в полку и детали быта офицеров и солдат тоже были освящены традициями и не менялись в течение десятилетий. Достаточно вспомнить «Анну Каренину» и кавалергарда Вронского: «…В день красносельских скачек Вронский раньше обыкновенного пришел съесть бифстек в общую залу артели полка. Ему не нужно было очень строго выдерживать себя, так как вес его как раз равнялся положенным четырем пудам с половиною, но надо было и не потолстеть, и потому он избегал мучного и сладкого. Он сидел в расстегнутом над белым жилетом сюртуке, облокотившись обеими руками на стол и, ожидая заказанного бифстека, смотрел в книгу французского романа, лежавшую на тарелке. …В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех…»^[46]

Точно так же перед скачками мог сидеть в столовой артели (офицерского собрания) и Густав Маннергейм, листая французский роман, взятый в читальном зале на первом этаже. Правда, в течение первых полутора лет кавалергардской службы в его положении, по сравнению со многими товарищами по полку, имелась существенная и неприятная деталь: у него не было состояния. Он был по-прежнему беден, как церковная крыса. Офицеров обязывали столоваться в артели, находившейся на Захарьевской улице напротив полковой церкви, но Густаву это было не по карману, и он часто старался обедать у себя на квартире или в каком-нибудь трактире неподалеку. И вообще расходы гвардейского офицера значительно превышали его жалованье. В опере кавалергард должен был сидеть на дорогих местах в партере, ему нужно было посылать цветы светским знакомым, давать щедрые чаевые швейцарам и так далее. Возможно, потому барон Маннергейм исполнял свои служебные обязанности с большим рвением – другой возможности сделать карьеру у него не было. Между тем отпрыски богатых аристократических семей зачастую служили в этом элитном полку только в силу семейных традиций и при первом удобном случае выходили в отставку. Граф Игнатьев в своих мемуарах именует их «штатскими в военной форме». Маннергейму он дает весьма противоречивую характеристику – злопыхательскую и восторженную одновременно. Правда, если учесть, что в конце 50-х годов XX века, когда Игнатьев опубликовал свои мемуары, он был советским генералом, едкий тон его становится вполне понятен: «…Непосредственным моим начальником оказался поручик барон Маннергейм, будущий душитель революции в Финляндии. Швед по происхождению, финляндец по образованию, этот образцовый наемник понимал службу как ремесло. Он все умел делать образцово и даже пить так, чтобы оставаться трезвым. Он, конечно, в душе глубоко презирал наших штатских в военной форме, но умел выражать это в такой полушутливой форме, что большинство так и принимало это за шутки хорошего, но недалекого барона. Меня он взял в оборот тоже умело и постепенно доказал, что я, кроме посредственной верховой езды да еще, пожалуй, гимнастики, попросту ничего не знаю. <…> Смотр молодых солдат Маннергейм провел блестяще, я получаю вместе с ним благодарность в приказе по полку»^[47].

Впрочем, когда Игнатьев в 1896 году поступил под начало Маннергейма, Густав Карлович, как его на русский манер величали, был уже довольно состоятельным человеком. Образцовая служба просто была его образом жизни.

Летом все гвардейские полки Петербурга выезжали в лагеря Красного Села, где проводились учения, маневры и скачки. Маннергейм был страстным лошадником и уже в то время большим знатоком лошадей, но участие в скачках тоже требовало средств. В Красном кипела светская жизнь, шли спектакли Мариинского театра, было множество развлечений и соблазнов.

Нужно было что-то придумать. Самым простым и естественным решением, открывавшим путь к обеспеченной жизни, представлялась женитьба на богатой наследнице. Выбор был сделан весьма удачно и в полном соответствии с традициями полка (тут опять похлопотала крестная Альфильд Скалон и полковые друзья). Анастасия Арапова, дочь кавалергарда, бывшего полицмейстера Москвы, генерала Николая Устиновича Арапова, была завидной партией: помимо унаследованного состояния, она приносила в приданое два поместья под Москвой. Родители невесты к тому времени уже умерли. Братья ее тоже были кавалергардами, а младшая сестра Софья год спустя вышла замуж за товарища Маннергейма по кавалергардскому полку, барона Дмитрия Менгдена^[48]. О помолвке Густава Маннергейма и Анастасии Араповой было объявлено в январе 1892 года. Больше всего волнений перед женитьбой Густаву доставили две проблемы: разное с невестой вероисповедание и вопрос, не слишком ли она «русская»? Все в конце концов разрешилось благополучно. Молодые венчались два раза: по православному обряду в полковой церкви на Знаменской и по лютеранскому – в домовой церкви Звегинцевых, родственников невесты. Произошло это 2 мая (20 апреля по старому стилю). Как всегда при венчании кавалергарда, в церкви были все офицеры полка. Вечером, после всех церемоний, молодые отбыли в Успенское, подмосковное имение молодой жены. А по поводу излишней «русскости» Анастасии, или Наты, как ее называли домашние, Густав через несколько дней писал сестре.

Г. Маннергейм – сестре С. Маннергейм

9 мая 1892 г.

Дорогая София!

Получил в день свадьбы Твое нежное письмо, очень согревшее мне душу. Ты, милая сестра, всегда относишься ко мне с таким участием и теплом, что я был глубоко растроган, думая об этом. Наверняка Твои искренние пожелания принесут мне более счастья, чем чьи бы то ни было. По крайней мере, сейчас это так, потому что мне очень радостно и мы с женой подходим друг другу лучше, чем я даже осмеливался надеяться. Все время помолвки боязнь, что она слишком русская, мешала мне больше всего; теперь, слава Богу, я много спокойнее. Папа и Калле (брат Карл. – Э. И.) полностью завоевали ее расположение, и теперь она горит желанием познакомиться с другими моими братьями и сестрами. Я крепко раздумываю, не заехать ли летом в Финляндию, чтобы я мог представить Нату семье. Но не совсем уверен, осуществится ли замысел в этом году. Если бы у Тебя появилось желание провести каникулы здесь, в деревне, Ты доставила бы Нате большую радость, и нечего даже говорить, в каком восторге был бы я. Дорога из Гельсингфорса занимает ровно двое суток, но в целом она не слишком утомительна. Тебе нужно будет попросить Агнес Идестам или какого-нибудь другого из знакомых встретить Тебя в Петербурге и проводить на московский поезд. Я бы в Москве тебя встретил.