Дух-хранитель Мадины ждал меня там. И едва я появилась, шагнул, стремительно уменьшаясь, прыгнул и остался на моей черной мантии крохотным белым ландышем. Забавная бутоньерка для черной ведьмы. Дохрая видно не было, но учитывая, что покосившаяся дверь толком не закрывалась, сегодня он будет на страже весь день, обыкновенно его открывающаяся дверь пробуждает.

Молча вышла из лавки в суетливое утро и, ни на кого не глядя, даже на приветствия не отвечая, направилась к цветочному рынку. Люди расступались передо мной, несколько удивленные торжественным одеянием: на мне была черная мантия с символом смерти – тускло сияющим черепом, шляпа, самая большая из имеющихся, туфли с узким длинным загибающимся носком, и образ дополняло мое белое, почти ненакрашенное лицо. Ведьминский наряд для погребения – такое тут видели впервые. Впервые надела его и я. Даже бирки посрезала утром.

На цветочном рынке выбрала шесть белых лилий. Торговка Улла вопросов не задавала, просто открыла для меня склад, пустила внутрь и цену не назвала – сунула ей шесть серебряных, дико переплатив за цветы, но никаких сожалений по этому поводу не было.

Когда выходила, увидела Люсинду, та выбрала шесть белых роз.

К домику Мадины мы шли молча через весь город. Молча, неспешно, с горечью в сердцах. И странное дело – с рынка мы вышли одни, а когда почти дошли до окраины города, услышали голоса позади, обернулись – горожане, человек восемьсот, в черном траурном, с белыми цветами в руках, стараясь не шуметь, шли за нами.

– Удивительно, – хмыкнула Люсинда, – впервые вижу, чтобы население городка шло выразить почтение ведьме.

– Может, не знают, что мы к Мадине идем? – предположила я.

– Знают. – Люсинда грустно улыбнулась. – Им белый маг про смерть ведьмы обмолвился, с утра весь рынок гудел, причем в изложении народа это была неправильная, безвременная, дикая и мучительная смерть.

Прижав цветы к груди, тихо спросила:

– А ты не почувствовала?

– Нет, Телль. – Ведьма вдохнула аромат роз, которые, и я точно это знаю, ненавидела. Даже хуже – розы ее всегда бесили. – Что-то плохо мне в последнее время, слабость какая-то… С магом этим и то справиться не сумела. Вблизи источника и не сумела – отбился, силен гад.

Силен-то силен, белый показал себя нехилым специалистом, но чтобы ведьма да вблизи источника магу уступила?!

Мне хотелось расспросить об этом, но не положено, и мы в молчании завершили траурное шествие. Еще издали дом Мадины сообщал о том, что ведьмы больше нет в живых. Мы, ведьмы, к месту жительства сильно привязаны, и дом привязывается к нам, а потому, стоит ведьме погибнуть безвременно, так же безвременно гибнет и ее жилище. Вот и сейчас среди светлых деревянных домиков лесорубов чернотой и разрушением выделялся еще неделю назад яркий, крепкий дом Мадины. Она любила цветы. Белые. И перед ее домиком был садик с цветами, где постоянно цвели ландыши, гордо сверкали капельками росы розы, одуряли ароматом лилии… А сейчас было черно и пусто. И черный дом, покосившийся, с распахнутыми дверями и окнами, разрушался на глазах…

Люсинда подошла к дому первая. Медленно опустилась на колено, медленно положила розы на гниющие, осыпающиеся трухой ступени. Ее губы беззвучно проговорили слова прощания. Их было немного, черные ведьмы не дружат между собой.

Затем подошла моя очередь. Я приблизилась к дому, опустилась на одно колено, положила цветы и поняла страшное – нарушая к Тьме весь регламент, по моим щекам текли слезы. Да, черные ведьмы не дружат, да у нас не принято даже ходить друг к другу в гости, но Мадина с самого первого дня стала мне гораздо большим, чем просто коллегой. Она нередко заглядывала ко мне, особенно поначалу, я без опасений входила к ней в дом, и Гардэм, обращаясь черным котом с зелеными глазами, прыгал ко мне на руки, чтобы ему за ушком почесали. И Мадина была единственной из знакомых мне ведьм, кто не чурался громкого веселого смеха, мог танцевать с метлой по всему дому просто так, от хорошего настроения, и был способен на добрые поступки и эмоции.

– Мне будет не хватать тебя, Мадина, – прошептала едва слышно. – И я позабочусь о Гардэме и посажу белые ландыши в память о тебе.

Достав платок, торопливо вытерла слезы. У нас плакать не принято, совсем не принято, я знала, что Люсинда осудит.

И вот когда платок совала в карман, увидела клочок белой бумаги. Оборванный. И хоть не принято касаться имущества погибшей ведьмы, позволяя ему обернуться тленом, но повинуясь интуитивному порыву, взяла, развернула и… похолодела.

На бумажке было написано: «Скоро буду. Мадина».

– Телль, оставь, – прошипела подошедшая Люсинда.

Полагалось оставить. Запрещалось касаться чего-либо… Но я встала и, сжимая записку, решительно вошла в разрушающийся дом.

У каждой ведьмы свои правила – в мой дом можно было войти смело, Дохрай пропускал, а вот решившемуся что-либо украсть или же причинить мне вред я бы не позавидовала. Гардэм у Мадины был совершенно иным – не впускал никого в отсутствие хозяйки, оттого, уходя куда-то ненадолго, ведьма вывешивала на дверь записку. И если записка была, значит, ведьма планировала вернуться в течение получаса, не больше. И это не поездка в город – рынок меньше часа не занимает, значит, Мадина куда-то поблизости отправилась.

Дом откровенно устрашал своей чернотой и творящимся на моих глазах разрушением. Рушилось все: срывались с окон гардины, истлевая в момент падения, гнили цветы, тлен как пожар пожирал дерево. Но стол в лавке у Мадины был каменный, и на нем стоял поднос с гниющими уже булочками. И чайничек заварной, накрытый гниющим полотенцем… Мадина вкусно готовила. Не раз и даже не два раза бывало, что напечет булочек и едет ко мне, погоняя извозчика, чтобы привезти еще теплыми.

– Аэтелль! – Люсинда не оставила меня одну, вошла следом. – Аэтелль, нельзя входить.

Ничего не говоря, я схватила ведьму за руку и потащила к разрушающейся лестнице. Люсинда выругалась, наложила на ступени стабилизирующее заклятие и, проклиная все на свете, позволила увлечь себя наверх. На втором этаже, по щиколотку проваливаясь в гниющий пол, я подтащила ведьму к шкафу Мадины. Это у меня бардак и все в сундуке перемешано, а Мадина хозяйственная очень была, у нее каждое платье соответственно регламенту висело на подписанной вешалочке. И распахнув дверцы гниющего шкафа, которые тут же трухой осыпались, я с ужасом смотрела на единственные пустые плечики, над которыми все еще была видна надпись «повседневное платье».

– Телль, – Люсинда взяла за руку, – Телль, это неуважение к Мадине, идем.

Мотнув головой, срывающимся от бешенства голосом проговорила:

– Она не вступала в бой. И не рискнула жизнью, совершая какой-нибудь из запрещенных ритуалов, Люсинда! Она напекла булочек, заварила себе чай и побежала кому-то отнести несколько еще горячими, чтобы вернувшись попить чаю!

– Телль, понимаю, ты расстроена, но…

– Из платьев нет только одного повседневного! – Я указала на шкаф, который начал разрушаться. – Смотри сама! Ее убили, Люсинда, убил кто-то, кому она понесла булочки!

Но ведьма, ухватив меня посильнее за руку, повела к лестнице. Вовремя – едва мы начали спускаться по удерживаемым заклинанием ступенькам, как пол второго этажа рухнул и начала осыпаться крыша.

Мы покинули дом ведьмы, оказавшись на поляне, усыпанной белыми цветами. Жители города, видимо следуя нашему примеру, подходили к домику, шептали несколько слов и оставляли цветы. Это было так трогательно… мы не ожидали. Мимо лавки мертвой черной ведьмы редко кто пройдет, не плюнув, а тут…

Мы с Люсиндой постояли еще некоторое время, в молчании созерцая разрушение домика Мадины… Не прошло и часа, как он рухнул. Остались лишь ступени, на которых было заклинание Люсинды, да почему-то сопротивлялся тлену внушительный котел для колдовства, совсем как мой. Когда дом осыпался черной трухой, я отвернулась, пытаясь скрыть слезы.

И напрасно я так сделала – позади, шагах в десяти, стояли белый маг и морда. У Арвейна в руках было два белых цветка. Он улыбнулся мне, и через мгновение в моей ладони оказался совершенно черный платок. Прошептала «Спасибо», торопливо вытерла слезы и с невозмутимым лицом повернулась к месту, где еще недавно стоял домик гостеприимной черной ведьмы…

Потом Люсинда подозвала извозчика, мы сели в двуколку и уехали, а народ начал потихоньку расходиться.

У моей лавки ведьма остановила извозчика и решительно вошла ко мне первая, демонстрируя доверие, которого раньше между нами не было. Я на миг остановилась, заметив, что мне не просто починили дверь – ее заменили другой, более новой и крепкой. Войдя, обнаружила на столике связку ключей, видимо от нового замка.

– Гардэм у тебя! – удивленно воскликнула Люсинда.

– Ночью пришел, – пояснила я.

– Белый!

– Ты же знаешь, у меня был второй источник от двоюродного деда, к нему и привязала. Чай?

– Настойка есть?

* * *

К вечеру две черные ведьмы напились в хлам. Ничего удивительного, ведь еды у меня толком и не было, не до нее как-то оказалось в последнее время. Я напилась первая и, стащив мантию, пошла красить свежеустановленную дверь в черный цвет. Получалось плохо, потому что рука постоянно соскальзывала вместе с кисточкой, и в результате у меня оказалась покрашена и дверь, и стекло… Оригинально вышло.

– Телль, ты вывеску заляпала, ик, – сообщила Люсинда.

Она к малярным работам приобщаться не пожелала, но, вытащив на порог кресло-качалку и прихватив бутылку с черничной настойкой, продолжала пить, командуя фронтом работ.

Но вывеску я никак не могла заляпать. Вывеска же выше…

Присмотрелась. Сфокусировав зрение, которое отказывалось читать прыгающие буквы, прочла «Продается».

Ах ты ж гад!

Нет, в другое время отнесла бы вывеску сама и к мэрии тоже бы сама прибила, но после всех возлияний с прямохождением имелись непреодолимые трудности…

– Таксарн элдарриэ агартайн! – скомандовала я, направив палец на вывеску.

Вывеска встряхнулась, оторвалась от фасада, прыгнула на четыре тоненькие черные ножки и бодро заковыляла через всю площадь к мэрии. Раздались крики, преимущественно мужские, и выстрелы. Снова выстрелы… еще выстрелы…

Поскуливая, вернулась простреленная в нескольких местах вывеска, как побитый пес забилась мне под ноги, дрожа и продолжая скулить.

– Не поняла… – пробормотала в хлам пьяная ведьма.

– Гарнизон утром прибыл, – покачиваясь и размахивая бутылкой, пропела Люсинда.

Наклонившись, взяла поскуливающий предмет, продемонстрировала коллеге и пожаловалась:

– Они мне вывеску прострелили!

– Серьезно? – Люсинда пыталась сфокусировать взгляд на мне.

– Абсолютно! – Я была возмущена до глубины всей свой черноведьминской души.

– Надо воспитывать, – решила ведьма.

Я придерживалась того же мнения. Поправила косынку, нет, краска, конечно, черная и черные волосы не сильно бы испортила, но регламент проведения малярно-строительных работ предписывает быть в косынке, а не в шляпе, потом рубашку, пояс на брюках, заткнула за пояс кисточку… с нее, кажется, капало, но не суть. И, держа вывеску под мышкой, направилась на разбирательства с теми, кто посмел неуважительно отнестись к черной магии.

Встречный народ несколько расплывался, но заклинание «Дакрахео» окрасило зеленоватым тех, кто вообще в вывеску стрелял. Группка солдат обнаружилась неподалеку стоящими и взирающими на злую пьяную ведьму – видимо, они тут охотиться на мою вывеску собрались. Пошатываясь, подошла к неучам и злобно спросила:

– Вы стреляли? – Вопрос риторический, заклинание четко на них указывало.

Да и вывеска, заскулив, торопливо закивала.

– Э-э-э, – протянули солдаты.

Пехотинцы, к слову. Форма песчаная походная, мундиры слегка потрепанные, оружие явно часто стреляющее, лица дебиловатые, что свидетельствует об участии в боевых действиях. Просто кто поумнее, те или в командовании, или в тылу, или как морда – в разведке, а эти типичное пушечное мясо.

– Ну?! – Я когда пьяная, я вообще грозная.

Солдаты переглянулись, тот, что постарше и, судя по физиономии, из боев вообще не вылезал, пробасил:

– А у нас техника отработанная – увидал нечисть, стреляй.

Треснула вывеской. Молча. Спокойно. Чисто для профилактики.

Солдат обалдел. Шишка на его лбу начала стремительно краснеть и надуваться.

– Нечисть, идиот, это живое существо. А вывеска – неодушевленный магический предмет! Осознай разницу!

А еще когда я пьяная, я вообще ни разу не вежливая.

Но и они не далекого ума оказались.

– Сдурела, девка?! – взревел шишастый, хватаясь за приклад.

Да, и никакого чувства самосохранения… Придется учить.

И тут позади меня раздалось очень робкое:

– Кхм, госпожа ведьма, так мало солдат пришло.

Мы оторопели. Я – от наглости заговорившей позади меня девицы, солдаты на меня вылупились по типу «Ведьма?!».

– И что, что их мало? – свирепея, вопросила я.

Девица Бронич, худенькая, невзрачная, тридцати лет отроду, окончательно робея, приблизилась и жалобно заныла:

– Так не хватит солдат на всех-то, госпожа ведьма. У вас-то горе, мы все понимаем, хорошая она была ведьма, Мадина-то, да только вы с горя сейчас всех солдат переполовинете, а нам потом без женихов оставайся, да? А пожалейте вы их, госпожа ведьма, ну дурни неразумные.

У кого-то задергался глаз.

У меня.

– Или, стало быть, пусть вывеску вашу отремонтируют, – продолжила девица Бронич.

Я посмотрела на вывеску, вывеска сделала морду кирпичом – типа «этим не дамся», солдаты в свою очередь изобразили мины «да ни за что на свете». Минус на минус…

– Аэт кам датарр! – и щелчок пальцами, заставивший вспыхнуть зеленым огоньком солдат.

И тут кто-то заиграл что-то веселое на скрипке. Мелодия была такая легкая, игривая, и как-то само собой вышло:

– Пибоди пабоди гранс!

И солдаты, пританцовывая под мелодию, взяли у меня сопротивляющуюся вывеску и с танцами и плясками потащили прибивать ее на мэрское здание. У меня же взяла и выпала из-за пояса кисточка. И пока я ее поднимала, чуть не свалилась – нет, ну тут мало что меня шатает, еще и земля тоже шатается. Выпрямилась, посмотрела на солдат, которые уже к вывескоприбивательным работам приступили, посмотрела на кисточку… вспомнила, что у меня еще ведро черной краски осталось, и…

– Эт ирмаин! – скомандовала кисточке и ведру.

А что, сколько можно, все я да я, надоело уже.

И, собственно, после этого настоящая дико злобная и мстительная ведьма отправилась спать. Когда забралась на порог, обнаружила, что Люсинда давно посапывает в кресле-качалке, и приказала Гардэму, он на пороге сидел, затащить ведьму с креслом в лавку. Скромненький белый котик мгновенно увеличился, встал на задние лапы, подхватил кресло, внес. Я кое-как следом зашла, доползла до душа, даже, кажется, помылась, а не тока сидя под струями воды раздеться умудрилась, потом было ползковое движение до постели, потом… тьма.

* * *

– Госпожа ведьма, я понимаю, что у вас траур, но это не повод весь город раскрашивать в черное! – прошипел кто-то совсем рядом.

И судя по всему, шипело это там уже давно…

– Госпожа ведьма!

Ой, моя голова…

– Аэтелль!

Глаза открылись мгновенно. Злые такие глаза. Повернув голову на источник звука, узрела морду. Он сидел на стуле рядом с моей кроватью и делал то, что явно очень хорошо умел – предавался бессильной ярости.

– Вон отсюда, – хриплым голосом приказала я.

После чего закрыла глаза и погрузилась с сон.

Но заснуть мне не дали, произнеся перед экзекуцией:

– Как пожелаете, госпожа Герминштейн.

И на меня обрушился ливень! Из ледяной воды! На меня! На постель! Ведро воды не меньше!

Подскочив с диким воплем, я уставилась на охамевшую морду, который деловито опустил ведро, в котором, видимо, и принес воду. Мэр глянул на обалдевшую меня в мокрой насквозь ночной рубашке, быстренько отвернулся, затем произнес:

– Я вас внизу подожду, госпожа ведьма.

Ты… ты… ты!

Вскочив, стянула с себя мокрую ночную рубашку, схватила халат, надела и, завязывая пояс, босиком слетела по ступеням вниз. На площади, что примечательно, оказалось очень светло, огней много, людей…

– На вашем месте, госпожа ведьма, я бы оделся поприличнее, – мрачно произнес господин мэр, стоя у двери.

– Дохрай! – Дух явился незамедлительно. – Этого, – я указала на мэра, – больше не впускать!

Храп Люсинды был со мной полностью солидарен.

Градоначальник покивал, прошел к вешалке, снял мой ведьминский плащ, подойдя, подал мне. Яростно надела и вышла на порог, а там…

Во имя Тьмы…

– С другой стороны, таким этот город мне нравится больше, – заметила я, чувствуя, как босые ступни подмерзают на холодном пороге.

А чего – город был выкрашен в черный цвет, от чего освещенные окна напоминали звезды на ночном небосводе: готичненько, мрачненько, но очень даже глазу приятно.

Глухо выругавшись, мэр прошипел:

– Госпожа ведьма, мэтр Октарион снял первую часть вашего заклятья, но ему совершенно неизвестна вторая. Объясните, почему эта компания, возглавляемая моей вывеской, до сих пор красит город?!

Компания, возглавляемая вывеской? Заклинание? А какое это было заклинание? Похмельная голова отозвалась безбрежной пустотой…

– Ну?! – потребовал ответа господин мэр. – Вашу мать, ведьма, трезвейте и вспоминайте уже!

Вот после такого ни одна уважающая себя ведьма отвечать не станет. Гордо вскинув подбородок, я вошла в лавку, храня не менее гордое молчание. Ошалевшая морда сунулся было за мной и нарвался на Дохрая.

А я ушла к себе наверх, чтобы рвануть к сундуку, достать гримуар и начать судорожно искать заклинание, противодействующее малярным работам!

И не нашла!

Я произнесла с десяток, сидя на балконе, но каждый раз заклинание разбивалось, едва долетев до активной группы солдат, которым моя вывеска все таскала и таскала откуда-то черную краску. И казалось бы, вот что вывеска делает рядом с солдатами, когда ей полагалось висеть на мэрии, но все стало ясно, едва я к мэрии присмотрелась – они закрасили все, кроме белых мест, которые и составляли надпись «Продается». То есть месть все же состоялась.

– Танрам экваэр даван! – зачитала я очередное заклинание.

Оно зеленоватой дымкой полетело к малярам-красильщикам… окутало их… рассыпалось.

– Я это пробовал, – раздался внезапно голос белого мага. – Книгу дайте.

Повернув голову, увидела белого, вольготно сидящего на перилах моего балкона.

– Левитация? – просто уточнила, протягивая гремуар.

– Да, – ответил Арвейн, осторожно беря книгу.

Осторожно – это он правильно, неосторожным черномагический фолиант может и палец откусить, до локтя примерно. Что меня поразило – на правильном разделе открыл, посуровев, вчитался, подсветив себе синим огоньком, после авторитетно сообщил:

– Нет, я все использовал, тут в другом затык – они танцуют, видишь? Ты спьяну на другом заклинании все замкнула.

Нахмурившись, попыталась припомнить.

– Самое дурацкое заклинание из всех? – спросил маг.

И я не задумываясь, ответила:

– Пибоди пабоди гранс!

Арвейн чуть не свалился от удивления, потом повернулся к малярствующим и провозгласил:

– Пибоди пабоди энгранс!

И маляры остановились. Вывеска и вовсе к нам повернулась и призрачным кулаком погрозила. А солдаты, ошалевшие от усталости, повалились наземь, прям кто где стоял. Черная краска разлилась по площади…

Внизу, под моим балконом обнаружился господин мэр…

– Пожалуй, я пойду спать, – решила черная ведьма, поднимаясь и забирая у белого мага свой гримуар.

– Мм-м, приглашение? – поинтересовался Арвейн.

– Жить надоело? – очень мило улыбаясь, спросила я.

– Ладно, подожду, – сверкнул улыбкой маг.

Неопределенно поведя плечом, я ушла в спальню и нырнула в кровать… Зря! Кровать вся была мокрая!

Послав мэру в спальню ливень ведер на пять, перестелила собственную постель, высушив матрас, и только после этого провалилась в сон.

* * *

Люсинда ушла под утро, прихватив еще бутылку настойки и опустошив тем самым почти все мои запасы. Не страшно, я вообще пить не люблю. Потом ко мне притопал Гардэм – вполне осязаемый, что в общем-то, учитывая привязку к белому источнику, совсем неудивительно. Кот устроился под бочком, и спать сразу стало приятнее и теплее.

На рассвете захотелось встать, но я подавила желание усилием воли – не желаю сталкиваться с мэром после того купания, которое вчера ожидало его в его спальне. А после мне стало обидно. Нет, правда, почему из-за кого-то я должна лишать себя удовольствия?! Мы, черные ведьмы, вообще очень трепетно относимся к своим удовольствиям!