Глава 4

Самое отвратительное в семейных ссорах – это невозможность выяснить отношения «тет-на-тет»: обязательно окажутся вовлеченными дети, родители, друзья, бабки-дедки, внучки-Жучки – все! И каждый воспользуется шансом пополоскаться в чужой грязи, посоветовать и посочувствовать. Черт, как же все это достает! Но надо отдать должное моей матери: она не любительница душевного стриптиза; когда я нарисовался у нее на пороге с сумкой и компом, она только понимающе прищурилась:

– Что, выгнала тебя Татиана твоя драгоценная? Этого и следовало ожидать!

Даже не полюбопытствовала, что между нами произошло, и кто виноват – для нее ответ и так очевиден: ты! Она воспитала примерного сына по образу и подобию Великого Отца, а ты испортила результат ее трудов. Как удобно было бы в это поверить, особенно сейчас…

Черт, как же я устал разрываться между вами двумя – с самого первого раза, когда мать увидела тебя в моей постели. Помнишь? Я привел тебя, зная, что она задержится на работе допоздна – у них там ожидалась какая-то комиссия из министерства. А нам с тобой хронически не хватало места, где можно было бы побыть наедине, полизаться и потрахаться в свое удовольствие. Летом мы ездили за город на электричках, выходили на дальних станциях и шли в лес, как какие-нибудь заправские грибники или ягодники, чтобы там, на позеленевшей от травы подстилке, сорвать хмельные ягодки нашей страсти. Но как только наступили холода, стало туго; иногда нас пускал к себе кто-то из друзей, но это случалось невыносимо редко. А тут – пустая квартира на целый вечер!

Но комиссия почему-то не приехала, а дальше все получилось, как в бородатом анекдоте: мама ворвалась к нам в самый неподходящий момент, и ты, растрепанная, потная, выглянула из-под голого меня и нагло заявила: «Стучаться надо!». Мать, естественно, взорвалась – нам было приказано немедленно прекратить то безобразие, которым мы занимались, одеться и выйти на кухню для расправы.

Тебя назвали бесстыжей девицей, что сами прыгают в постели к мужчинам, и ты с вызовом посмотрела на меня. Это был сильный ход! Ты недвусмысленно дала понять, что если сейчас я не смогу защитить тебя, мою женщину, то потеряю навсегда. Я должен был сделать выбор, кто я: маменькин сынок или взрослый мужчина? И я его сделал.

– Мам, пожалуйста, не кричи! Татьяна – моя невеста, и мы собираемся пожениться.

Помнится, мать так и окаменела на середине гневной тирады – с криво распахнутым ртом и неверящими глазами.

После свадьбы мы обосновались здесь, в моей комнате, и начали с того, что установили на двери защелку – отделили нашу жизнь от материнской. Мама восприняла эту долбаную защелку как оскорбление: неделю со мной не разговаривала, а тебя так никогда и не простила, даже когда ты родила ей внуков.

Считается, что бабушки обожают внуков. Но с моей матерью все не так: она – пример классической однолюбки. Отец был старше ее на двадцать шесть лет; когда он внезапно умер в метро от сердечного приступа, ей только-только исполнилось двадцать восемь, а мне – четыре. Мама была молодой интересной женщиной, кандидатом наук с трехкомнатной квартирой на Ленинском: могла бы запросто устроить свою жизнь, даже несмотря на ребенка. Но она так и не захотела пустить в свою жизнь другого мужчину – отец был ее божеством! Леонтий Митрофанович Звягин – ученый, лауреат государственной премии, профессор; мама была его аспиранткой. На фоне Звягинского величия все остальные мужчины выглядели жалкими пигмеями!

Представляешь, что такое сорок лет одиночества! Это два наших брака. Нет, поклонники, конечно, были: они приходили к нам в дом с букетами и конфетами, с игрушками для меня, но никто и никогда не оставался. Я помню, как однажды, когда мне было лет шесть, я внезапно проснулся среди ночи. Мне стало страшно, и я по привычке рванул в спальню к матери, но ее постель оказалась пустой. Я испугался еще больше, заметался по дому и вдруг услышал из отцовского кабинета приглушенные рыдания. Распахнул дверь: мать в длинной ночной рубашке на коленях стояла перед письменным столом, вцепившись сведенными пальцами в портрет отца, и тихо повторяла: «Леонтий, мне так плохо без тебя! Как ты мог оставить меня одну, Леонтий?» Увы, я не унаследовал материнского таланта верности.

Отца я совсем не помню – только по портретам и маминым рассказам, подозрительно похожим на жития святых. В них отец изрекал мудрые мысли и совершал образцовые поступки, и с каждым годом предания становились все абстрактней: черты живого человека стирались, зато все ярче проступало неотмирное божественное свечение.

Мать хотела вырастить из меня клон Леонтия Звягина – мужа, которого лишилась слишком рано. Если я проказничал или получал в школе плохую отметку, она вела меня в отцовский кабинет – наш домашний мавзолей – ставила навытяжку перед портретом, заставляла просить прощения и клясться, что я исправлюсь и буду достойным сыном.

Пока я был маленьким, угроза покаяния заставляла меня цепенеть, как обморочную козу: я жутко боялся, что отец заберет меня к себе в могилу. И только став старше, я понял, что страшиться гнева покойника глупо – просто матери, уставшей от единоличной ответственности за меня, нужен был высший авторитет, источник легитимности ее решений.

Я разочаровал ее: не поступил в аспирантуру, не стал великим ученым, как отец. У меня появилась ты, и наука страсти нежной оказалась важнее и физики, и математики. Я ушел в бизнес, чтобы содержать семью, и мама этого не простила, но не мне – тебе! Она до сих пор считает, что именно из-за тебя я не стал, не достиг, не повторил… Но это не так: я отнюдь не теоретик, я – практик, только мать все равно не переубедишь.

Есть еще один пункт в шорт-листе твоих смертных грехов: когда ты была беременна Данилой, предложила сделать из отцовского кабинета детскую. Тебе, видите ли, некуда было поставить пеленальный столик. Да это то же самое, что в храме устроить музей атеизма – кощунство!

Интересно, что бы сказала мать, если б я ушел от тебя к Миле, как отреагировала бы на смену невестки? Думаю, вряд ли бы ей понравилось: привычное зло лучше нового и неизвестного, мама очень консервативна в своих вкусах – за сорок лет даже мебель в квартире ни разу не переставила.

В первый мой холостяцкий вечер, в субботу, я вышел к ужину в чем приехал – в джемпере и джинсах, и мама недовольно поинтересовалась, неужели в моей семье не принято снимать дома уличную одежду. Я признался, что не взял с собой ничего подходящего, просто забыл. Тогда она покопалась в огромном, похожем на домовину, гардеробе и достала слежавшуюся от времени темно-синюю шелковую тряпочку, пропахшую нафталином.

– Что это? – не понял я.

– Пижама Леонтия. Он ее и поносить-то толком не успел. Надевай.

– Зачем, мам? Не надо, я и так могу перекантоваться, надеюсь, что я у тебя ненадолго.

– Жизнь покажет насколько. А пока надень.

Мать смотрела умоляюще, и у меня не хватило духа отказать ей в этом невинном ностальгическом маскараде – я пошел и безропотно облачился в отцовскую пижаму. Естественно, она оказалась велика: отец был грузным мужчиной, и я явно не дотягивал до его авторитетных габаритов. Зато рукава и брючины были коротки, хоть в чем-то я перерос великого Леонтия Звягина. Так и предстал перед матерью – мальчиком в одежке с чужого плеча. Она подошла ко мне вплотную, заботливо разгладила невидимую складочку на лацкане, и внезапно коротко припала седой головой то ли к моей груди, то ли к старой пижаме, помнившей контуры тела ее мертвого мужа. Какой маленькой и хрупкой стала Железная Леди! Я хотел, было, обнять ее, но мама быстро отстранилась: «Все, садимся ужинать».

Не могу сказать, что мне комфортно здесь, в родительском доме, который давно уже перестал быть моим: я забыл здешние правила, отвык от маминых привычек. Все время кажется, что я не развлекаю мать в ее одиночестве, а отвлекаю на ненужные ей заботы о великовозрастном сыне-оболтусе. Может, лучше было бы завалиться на несколько дней к Миле? Раз уж история моей измены выплыла наружу, и я уже получил от тебя за свое «предательство» по полной. Соблазнительно, но риск слишком велик: если ты узнаешь, то снова впадешь в истерику, и мое возвращение в семью может затянуться на неопределенный срок. И потом все равно у Милы сейчас месячные: ехать к ней – только слюни пускать.

Я так и не сказал Миле, что мы с тобой поссорились. Сначала хотел позвонить, наорать на нее за то, что она меня спалила, но сдержался: тактически неправильно рушить сразу все. Пусть Мила пока повисит в режиме ожидания, а когда мы с тобой помиримся, с ней придется расстаться; жалко, конечно, до чертиков – мне такой страстной девчонки уже не найти, но семья приоритетней.

Но это потом. А сейчас я, как образцовый муж, звонил домой каждый день, но разговаривал только с детьми. Данька едва цедил слова сквозь зубы – ты уже обработала его на тему, какой я предатель и подлец. А уж сын-то должен был бы меня понять как мужик мужика; он сам меняет подружек как расходники и всегда носит в кармане пачку презервативов. Это я научил его предохраняться, чтобы не вляпался ненароком в какое-нибудь дерьмо. Но Данила встал на твою сторону. Зато голос Катёнка в трубке звенел откровенным счастьем:

– Папочка, ты когда приедешь?

– Скоро, Катёнок, скоро. Как только бабушке станет лучше.

– А когда ей станет лучше?

Да, когда, по твоим расчетам, бабушке Зое станет лучше? Недели хватит или ты планируешь, что моя мать впадет в длительную кому? Такая перспектива тебя бы очень порадовала!

Ты ни разу не подошла к трубке, хотя я постоянно просил дочку позвать тебя – чем отговаривалась перед ребенком, солнышко? А по мобильнику сразу же давала отбой. Надеюсь, у тебя хватило ума не заносить мой номер в черный список? Танька, сколько можно разыгрывать из себя оскорбленную невинность? Ты же не дура, понимаешь, что мы не можем просто так разбежаться: у нас дети, дом, совместное имущество. Да и не хочу я разбегаться! А ты уперлась в своем долбаном упрямстве.

В общем, я решил слегка ускорить события: обычно после зарплаты я сразу же перебрасываю деньги на твою карточку, но в этот раз решил ненадолго придержать перевод и посмотреть, как ты отреагируешь. Ведь на твой нищенский галерейный оклад больше недели не протянешь, да и то в режиме жесткой экономии – так что придется тебе, солнышко, отказаться от глупых обид и вступить со мной в переговоры.

Деньги – это вечный повод для семейных ссор. Деньги и моя работа, важность которой ты категорически не хочешь признавать – тебя всегда раздражало, что я много работаю. Ты бы хотела, чтобы я сидел дома, играл с детишками, а деньги сами собой капали на счет? Но надо быть реалисткой! Состояний в наследство мне никто не оставлял; всего, что имею, я добился сам, своим собственным горбом.

Ты не возражала, когда через два года после свадьбы я решил создать собственный бизнес – у нас только-только родился Данька, и твой конфликт с матерью перешел в острую фазу. А денег, чтобы снять отдельное жилье, не было – мы существовали на мою более чем скромную зарплату и редкие благотворительные подачки от твоих родителей. Я должен был взять на себя ответственность за материальное положение семьи!

В первое время я приходил домой только спать – валился в койку и сразу же отрубался. Мне, как технарю, нужно было многому учиться на ходу – разбираться в нечеловеческом законодательстве, хрен знает, для кого написанном, въезжать в финансы, налоги, в бухгалтерский, мать его, учет… Черт, у меня голова пухла от всех этих долбанных премудростей. Стартовый капитал, собранный с миру по нитке, таял со скоростью мартовского сугроба, и я не представлял, когда же начнется отдача, хоть самая мизерная. А пока я всем был должен, должен, должен.

Ты сидела дома с Данькой и ныла, что тупеешь от ежедневных кашек и какашек, злилась, что я уделяю тебе слишком мало внимания, и ты совсем не видишь меня. Говорила: наш сын забыл, как выглядит его отец. Сын был нашим, а бизнес – только моим, хотя я впрягся в него ради вас. А тебе не приходило в голову, солнышко, что создать компанию с нуля – это почти то же самое, что вырастить ребенка? День за днем я нянчил ее, кормил деньгами и идеями, выгребал дерьмо. Я не рассчитывал, что ты будешь помогать – хотя бы не мешала, надеялся, ты оценишь мою жертву: я отказался от аспирантуры, хотя все вокруг твердили, что сын Леонтия Звягина просто обязан пойти по стопам Великого Отца и внести достойный вклад в российскую науку. Но в науке платили жалкие гроши: ты бы до сих пор так и ругалась на кухне со свекровью.

Но постепенно от бизнеса закапали кое-какие денежки, и тебе это понравилось. Сначала мы сняли квартиру в жопе мира – в Южном Бутове – и съехали от матери, а еще через год купили собственную двушку. Какой это был для нас праздник, помнишь? Ты танцевала по комнатам и мечтала, как все здесь переделаешь и обустроишь по-новому. Тогда я был частично оправдан и даже вознагражден длинным марафоном супружеской любви.

Бизнес раскрутился, и наше благосостояние стало расти с каждым годом: квартира на Садовом, машина, вторая – для тебя, загородный коттедж на Новой Риге. Но каждый новый приз на лестнице жизненного успеха воспринимался тобой как нечто само собой разумеющееся. Почему-то в твоей голове никак не выстраивалась очевидная причинно-следственная связь: моя ломовая работа и результат в виде притока материальных благ.

Компания по-прежнему сжирала все мое время; ее невозможно было никому поручить, чтобы самому жить на дивиденды, да я и не хотел – мне было интересно заниматься бизнесом. Надо было постоянно мелькать в деловой тусовке, поддерживать связи, заводить нужные контакты, отслеживать, что новенького появлялось на рынке и в какую сторону развивались технологии. В общем, если ты вошел в эту реку, обратно тебя может вынести только трупом.

А ты, видите ли, устала сидеть дома, тебе было скучно, и ты доставала меня своими бесконечными жалобами и претензиями – брюзжание стало звуковым сопровождением нашей семейной жизни. И чтобы хоть чем-то занять тебя, я предложил нанять для Даньки няню, а самой пойти на работу: вот тут-то и подвернулась твоя подружка Инка с подаренной Барацем галереей. Денег твоя работа не приносила, да и не нужно было: я был счастлив, что ты перестала меня пилить! Мы стали благополучной семейной парой: я – успешный предприниматель, ты – профессиональная галеристка, эксперт по современной живописи. Вместе мы посещали разные светские тусовки: выставки, премьеры, хэппининги-опенинги, бизнес-ужины, где ты с наслаждением играла роль светской дамы и ненавязчиво хвасталась перед новыми знакомыми нашими последними приобретениями.

А потом настал чертов две тысячи восьмой. В мае мы пережили стресс президентских выборов, но закончились они предсказуемо – к власти пришел политический мутант Медвепут. Летом стали доноситься тревожные слухи про кризис ипотечного рынка в Штатах; казалось, что нам до Штатов – у них свои проблемы, у нас – свои. Я по этому поводу не особо парился, а следовало бы… В августе грянула Грузинская война, все опять напряглись, но через пять дней мы победили, и в памяти остался только образ жалкого клоуна Мишико, пожирающего собственный галстук. Год перевалил за середину, мне показалось, что все испытания уже позади. Хрен собачий! Все только начиналось: в ноябре стабильность рухнула к черту вместе с рублем. У меня все было завязано на китайские поставки, расчеты по которым шли, естественно, в долларах. И я, дебил, додумался взять в конце августа долларовый кредит на развитие бизнеса.

Ты даже представить себе не можешь, что это такое – сидеть, будто примороженный, перед монитором и следить, как ползет вверх этот долбанный биржевой курс. Абстрактные циферки, которые, казалось бы, не имеют к тебе никакого отношения, но в них – твоя судьба.

Вскоре жизнь превратилась в ночной кошмар: ты мечешься в суетливых попытках приостановить крах, пытаешься цивилизованно о чем-то договориться, но везде – полная жопа, и от тебя ничего не зависит. Клиенты разрывают договора, на балансе одна дебиторка, и я не знаю, как выбить деньги – у всех стандартный ответ: денег нет, ждите. А как ждать, если долг растет каждый день потому, что меняются эти сраные абстрактные циферки?

Единственный разумный выход – перекредитоваться и зафиксировать курс доллара. Иду в банк, а там сидит этакий лощеный пацанчик в пиджачке с галстучком – сразу видно, что только вчера из института выскочил. Сам из себя ни черта не представляет: ничего не создал, ничем не рисковал. Но он, хрен собачий, – сотрудник солидного банка и едва не лопается от чувства собственного достоинства. И начинает засирать мне мозг на тему: «Я понимаю ваши проблемы, но вы сами подписывали кредитный договор, и его условия надо выполнять». Он понимает мои проблемы… Да мои проблемы ему даже не снились! Короче, ничего не вышло.

А у меня в штате люди, им зарплату платить надо. На счете ноль; то, что изредка капает, банк списывает в безакцептном порядке. Я прошу людей потерпеть, подождать, когда появятся деньги; они меня слушают, а сами соображают: пора валить. Даже мои высокооплачиваемые топы, дебилы, только имитируют антикризисную активность, они-то знают, что рискуют только зарплатой. А я – всем! Конечно, в восьмом году за долги уже не стреляли и не взрывали, как в девяностых. Но риск оказаться вместе с тобой и сыном на улице реально был.

Знаешь, каково это – чувствовать полную беспомощность, и осознавать, что не смог, не оправдал, что подвел всех? Особенно когда только-только распробовал вкус успеха. Черт, мне так нужна была твоя поддержка, твоя вера в меня. Неужели ты не понимала, как мне было дерьмово? Я не спал ночами – не мог остановить поток мыслей об одном и том же: «Где взять деньги? Где, черт побери, взять эти сраные деньги?» Да, я не грузил тебя своими проблемами – не хотел, чтобы ты считала меня слабаком. И до последнего скрывал, насколько хреново шли мои дела.

Помню, как однажды пришел домой; у меня в тот день уволился коммерческий. Настроение – дерьмо, хотелось залиться коньяком по самое горлышко и побыстрее вырубиться. А тут ты:

– Звонила Юлия Сергеевна. Данила принес в школу крысу. Он практически сорвал урок: Юлию Сергеевну чуть удар не хватил. Ты должен поговорить с сыном. Он растет хулиганом!

Черт, не хватало мне только разборок по поводу крысы! В, конце концов, это ты, мать, отвечаешь за воспитание ребенка! Я в сердцах рявкнул на тебя, а ты раскричалась, что я эгоист, и что мне наплевать на семью. Вот так мы и жили!

В начале две тысячи девятого я сломался и произвел бизнес-эвтаназию: ликвидировал компанию, распродал активы и выплатил долги. Денег, естественно, не хватило, пришлось расстаться с кое-каким семейным имуществом. Ты плакала и упрекала меня, но иного выхода все равно не было: мы лишись коттеджа, одной машины и гаража, зато квартиру удалось сохранить. Месяца три я сидел без работы, раскидывал резюме по крупным компаниям, но отовсюду получал отказ – таких, как я – жертв кризиса – на рынке оказалась чертова пропасть, предложение явно превышало спрос. А потом позвонил Вовка Львов (человечище!) и пригласил меня к себе в госструктуру. Я думал, это временно, пока кризис не кончится, но потом привык и оценил положение наемного работника: денег меньше, зато по ночам лучше спишь, и зарплату получаешь гарантировано и без задержек. Стресс, видишь ли, отлично прочищает мозги и помогает правильно расставить приоритеты.

Может, и ты, наконец, поймешь, что для тебя важнее: твое уязвленное самолюбие или нормальная семья. Сколько времени тебе нужно для просветления, солнышко?