Кофточка с обезьянкой

На дне одного из глубоких ящиков старинного поставца лежит суконная детская кофточка с аппликацией в виде маленькой обезьянки. История этой скромной одежки связана с историей маминой семьи.

У маминого отца, Матвея Иосифовича Миримова, на центральной улице в Казани был магазин головных уборов и при нем мастерская. В этой мастерской изготавливали в основном меховые шапки и форменные фуражки, которые в то время должны были носить многие: от гимназистов до чиновников различных ведомств. Самым трудным элементом фуражки считалась узенькая выпушка (цветной кантик между околышем и тульей и по краю тульи) шириной не более 1–2 мм. Шили эту выпушку, разумеется, вручную, и по тому, насколько она была ровной, судили о качестве работы. Мой дед и его двоюродный брат, который тоже был мастером по изготовлению фуражек, устраивали время от времени соревнования, у кого ровнее получается выпушка. По семейному преданию, побеждал большей частью наш дедушка. Впрочем, возможно, что в семье его кузена на этот счет придерживаются другой точки зрения. Во всяком случае, и у того, и у другого работа шла хорошо. В мастерской деда трудились несколько рабочих, а в магазине за кассой сидела моя бабушка Мария Ефимовна – элегантная блондинка с голубыми глазами, что также немало способствовало успеху предприятия.

Семья Миримовых располагалась в большой, хорошо обставленной квартире в Александровском пассаже. На камине стояли черные мраморные часы, показывавшие не только время, но и дни недели, и дату. Они сохранились, но, несмотря на все наши усилия, ходить не желают. У детей – Веры (моей будущей мамы) и ее младших братьев Лёвы и Гриши, была гувернантка немка Маргарита Рудольфовна. Детей водили в частный детский садик. С ним связан драматический эпизод: из передней была похищена мамина новенькая котиковая шубка. Пришедшая за ребенком Мария Ефимовна, не устроив никакого скандала, завернула дочку в пальто, которое одолжила директриса сада, и отвезла ее домой. Лет через двадцать пять мама встретила эту директрису на какой-то педагогической конференции. Сначала директриса никак не могла вспомнить свою бывшую воспитанницу, но, когда в разговоре была упомянута украденная шубка, сразу подобрела и сказала: «Какие у тебя благородные родители!»

Кофточка с обезьянкой

Матвей Иосифович и Мария Ефимовна Миримовы, 1907

Маме 1 год

Эта идиллия закончилась в 1918 году, когда в Казани окончательно утвердилась власть большевиков. И хотя дед был первым, кто наладил в городе изготовление буденовок, он разделил участь всех «богачей»: магазин и мастерскую опечатали и объявили, что отныне все принадлежит народу. Тем не менее под покровом ночной темноты с черного хода, который опечатать не догадались, настоящие хозяева все-таки ухитрились вынести и припрятать у многочисленных родственников несколько штук сукна и кое-что из мехов. Дедушку выслали, предварительно экспроприировав все, что было ценного в квартире. При этом дележ добычи происходил тут же, на глазах у детей. Победившие пролетарии рассовывали по карманам золотые часы, цепочки, брошки, выронив только одну из дедушкиных запонок. Эта запонка была изготовлена в виде первой буквы дедушкиной фамилии – «М». Дед оставил ювелиру свою подпись, и тот в точности воспроизвел «М» из золота и мелких хризолитов. Позже одинокая запонка была преобразована в брошку.

Маме 2 года, (котиковая шуба, по-видимому, еще не сшита)

Вера, Лёва и Гриша Миримовы с Маргаритой Рудольфовной, 1914–1915 годы

Выпускной класс экспериментальной школы при Казанском университете. Первая справа сидит – Евгения Гинзбург, третья справа сидит на земле – мама, 1928

Из Казани все семейство – бабушка и трое детей – в конце 1920-х годов вынуждено было уехать. Мама успела к тому времени окончить школу в Казани. Это была просуществовавшая очень недолго экспериментальная школа при Казанском университете. Там преподавали университетские профессора, а обществознание вела Евгения Гинзбург – мать Василия Аксенова и автор известной книги «Крутой маршрут». Некоторые предметы вообще отсутствовали. А профессор химии пришел в класс, увидел своих будущих учеников и, сказав: «Я этих сопляков учить не буду!», развернулся и ушел. Так мама и прожила всю жизнь, ничего не зная об этом предмете, но большой ущербности, по-моему, от этого не чувствовала. Школу закрыли после того, как Луначарский назвал ее «буржуазной заводью».

Поступить в вуз в Казани маме не удалось, поскольку она честно написала в анкете, что происходит из буржуазной семьи. Наученная горьким опытом, она уехала в Ленинград и поступила там в институт иностранных языков им. Герцена, слегка скорректировав свое происхождение. Приняли ее сразу на второй курс в связи со свободным владением немецким, закрыв при этом глаза на несоответствие этого факта с пролетарским происхождением. Иногда «буржуйская» закваска все-таки давала себя знать, и однажды мама неосмотрительно пришила к своей повседневной кофточке белый воротничок, за что и была «прохвачена» в институтской стенгазете. Поступил в институт и дядя Лёва, а баба Маня с младшим сыном приютилась в деревенской избе где-то в Подмосковье.

Время было голодное и холодное, и спасенные во время революции запасы меха и сукна очень пригодились. Время от времени из них что-нибудь изготавливалось для всего семейства. У нас долгое время хранились юбка из сукна цвета «жандарм» и мамин берет из темно-зеленого сукна. Закончились эти запасы только после войны, когда дедушки уже не было в живых. Один из последних остатков синего сукна был употреблен в конце войны на изготовление для меня кофточки. Эту кофточку украшали красный суконный воротничок и маленькая, вырезанная из того же красного сукна обезьянка. Обезьянку нарисовал мамин младший брат Гриша. По тем временам это был шикарный наряд, и меня отвели в нем сфотографироваться, по семейному преданию, к знаменитому Наппельбауму. Мне эта фотография, в отличие от всех последующих, всегда очень нравилась, а вот мама почему-то осталась недовольна и даже сказала Наппельбауму, что он изуродовал ребенка.

Лена Юрова, 1945

Лет через пятьдесят эта фотография и чудом сохранившаяся кофточка были извлечены на свет божий в качестве материала для будущей книги Саши Васильева, который собирался писать об истории советской моды. Заодно была рассказана и история с фотографией. К моему большому изумлению, Саша немедленно все объяснил: «Ваша мама была совершенно права, – сказал он. – Посмотрите, ведь на фотографии обезьянка видна в зеркальном отображении. Значит, при печати пленка была поставлена не той стороной. А поскольку у всех людей лица немного асимметричны, ваше зеркальное отображение получилось, действительно, непохожим».

Открытка с фотографией Греты Гарбо

В нашем семейном архиве хранится немецкая открытка с фотографией Греты Гарбо. С ней связана необычная история, которую придется начать издалека.

Окончив институт иностранных языков им. Гер-цена в Ленинграде, мама переехала в Москву и в 1931 году начала свою педагогическую деятельность в МЭИ, где и проработала 42 года с кратким перерывом на эвакуацию.

В это время маме было всего 22 года, и студенты, особенно рабфаковцы, были зачастую значительно старше ее. Наверное, многие из них проявляли интерес к молоденькой преподавательнице.

Однако наибольшую настойчивость проявил Сережа Юров, успевший к тому времени окончить ФЗУ (фабрично-заводское училище) и поступить в МЭИ. Получить рабочую специальность было в то время необходимо все по той же причине: детей служащих в вузы не принимали так же, как и потомков прочих паразитических классов. Студент Юров на всю жизнь запомнил тот день, когда, зайдя на кафедру иностранных языков, увидел сидящую в непринужденной позе тоненькую элегантную даму в зеленом берете на пышных вьющихся волосах. Она что-то рассказывала, а все окружающие ловили каждое ее слово.

Сергей Гаврилович Юров, 1932

Вера Матвеевна Миримова, 1930

Первые студенты, 1931

Родители поженились в 1937 году, в 1939-м появилась на свет я, а папа защитил с отличием диплом и начал работать во Всесоюзном электротехническом институте (ВЭИ). Все студенческие годы папа увлекался альпинизмом и достиг в этом виде спорта вполне серьезных результатов. Но в 1939-м или следующем году во время очередного восхождения он упал в глубокую расщелину и едва не потерял ногу. Ко времени начала войны он передвигался только с палкой, но и это ему стоило большого труда. Поэтому научный сотрудник Юров вместе со своим институтом отправился в эвакуацию в Свердловск, где занялся разработкой прожекторов для нужд фронта. Это время подробно описано в его дневниках, которые папа вел с 1942 по 1948 год.

Папины дневники 1942–1948 годов изданы отдельной книжкой «Дневники С. Г. Юрова» (М.: Кругъ, 2010).

В Свердловске папа жил в лаборатории, где и работал, а мы с мамой и бабушкой были оставлены в Красноуфимске, поскольку в Свердловске найти жилье было совершенно невозможно. Первый год жизни в эвакуации был очень тяжелым: хозяйка всячески нас третировала как московских бездельников и нахлебников. Пропитание было чрезвычайно скудное, дров не было. На следующий год счастье нам улыбнулось, и в Красноуфимск был эвакуирован Харьковский механико-машиностроительный институт. У них отсутствовал заведующий кафедрой иностранных языков, и в 1942 году мама наконец обрела работу. Отношения с хозяйкой сразу потеплели, а когда к Новому году институт выделил маме живого поросенка, стали самыми сердечными. Несмотря на заметное улучшение нашего благосостояния, в начале 1943 года я тяжело заболела. В Красноуфимске, кроме военного госпиталя, практически никакой медицины не было, и детский врач, случайно там оказавшийся, посоветовал везти меня в Москву. К тому времени в Москву уже вернулся мой дед, который и оформил вызов мне и бабушке. В то время возвращение в столицу без вызова строго каралось. Вскоре в Москву переехал вместе с ВЭИ и папа. А маму еще несколько месяцев не отпускали с работы, поскольку ее институт не мог покинуть Красноуфимск до освобождения Харькова.

Лена Юрова. Красноуфимск, 1942

От пребывания в Красноуфимске никаких «сувениров», естественно, не осталось, кроме моей детской фотографии 1942 года.

В конце войны и сразу после ее окончания наступило время законных и не совсем законных репараций. Из Германии государство вывозило оборудование целых заводов, архивы, культурные ценности, а советские граждане просто везли кто что мог взять в нищий, разоренный советской властью и войной Советский Союз.

В 1945–1946 годах я еще в школу не ходила. У меня была единственная подружка Ирочка Бурзи. Наши бабушки водили нас вместе гулять, и мы по очереди ходили друг к другу в гости. Ирочка хотела стать балериной, а я астрономом, хотя и на балерину тоже иногда соглашалась. Кукол у нас практически не было, играли с довоенным пупсом и котом Микешкой. Но вот однажды из Германии вернулся Ирочкин папа, который работал там переводчиком. При нас начали распаковывать его многочисленные чемоданы. В каждом чемодане было что-то невероятно прекрасное. Я запомнила чемодан с чулками и еще один с искусственными цветами. Но самым восхитительным были, конечно, детские книжки и игрушки. Нам особенно полюбилась книжка-раскладушка, в которой кудрявая пухленькая девочка играла со своими куклами: она стирала белье, готовила, вызывала к ним доктора. Наши игры были очень далеки от этого идеала, но само его существование «меняло жизнь к лучшему». К какому-то празднику родители Ирочки тоже подарили мне немецкую куклу. У нее были закрывающиеся глаза, кудрявые черные волосы, за беленькими зубками вдвигающийся розовый язычок, а при покачивании она говорила «мама». На ней было надето великолепное атласное платье, а на голове незабываемый салатный чепчик с оборкой. Его я время от времени примеряла и на кота, что он терпел совершенно безропотно.

Еще одно соприкосновение с западной культурой произошло уже в школе. Когда я училась в третьем классе, у нас появилась новая девочка – хорошенькая Таня Белоусова. Ее отец тоже работал переводчиком в наших оккупационных войсках в Австрии, и они только что оттуда вернулись. Весь класс с восхищением разглядывал толстенькие тетради в плотных розовых обложках и пухлые ластики, которые действительно стирали, а не рвали бумагу. Жили Белоусовы в Зарядье в каком-то доходном доме, построенном для бедноты, в двух узких и мрачных комнатах. Там мы с Таней извлекали вечерние туалеты ее мамы, наряжались в шелковые и бархатные платья, расшитые блестками, и воображали себя неземными красавицами.

Но главным послевоенным событием в нашей семье была поездка в Германию моего папы, Сергея Гавриловича Юрова. Он к тому времени уже защитил диссертацию и по-прежнему работал в ВЭИ. Его и еще одного сотрудника института, его близкого друга – Ефима Самойловича (Фимочку) Ратнера, сразу после окончания войны командировали в Германию, чтобы они вывезли оборудование заводов Цейса. Хотя они и были людьми сугубо штатскими, для солидности им присвоили какие-то воинские звания и распорядились предоставить в их распоряжение целый эшелон. Германия лежала в руинах, отношение к нашим военным было не самое доброжелательное, приходилось постоянно быть настороже, следить за тем, чтобы не скрыли и не испортили какое-нибудь оборудование. Запомнился только один рассказанный папой эпизод. Когда они вдвоем с Фимой были на каком-то заводе, им захотелось пить, и они попросили у немцев воды. Один из немцев удалился и довольно долго не возвращался. У обоих появилось подозрение, не подмешивает ли он чего-нибудь в воду. Тем не менее принесенную воду они мужественно выпили, и их подозрения, к счастью, не оправдались. В Германии они по своим делам общались с заведующим складом трофейного имущества. Он чрезвычайно расположился к командированным, привел их на склад и предложил выбирать из хранившегося там имущества что душа пожелает. До сих пор помню папино описание этого склада: громадный ангар с уходящими куда-то вдаль полками, плотно уставленными всяким добром. Несмотря на щедрость начальника и наличие эшелона, папа взял только полевой бинокль, который у нас хранится до сих пор.

Моя мама достаточно хорошо знала папин характер и отчетливо представляла себе, что он будет заботиться только о порученном ему деле. Все же она была несколько обескуражена скудностью привезенных им подарков. Это был вышеупомянутый бинокль, немецкий энциклопедический словарь Duden, несколько немецких детективов, ночная рубашка и набор маленьких цветных репродукций картин знаменитых художников. Репродукции мне очень понравились, я их перебирала бесконечно, играла с изображенными на них персонажами и, наверное, именно тогда начала понимать прелесть ренессансных портретов и пейзажей импрессионистов. Везти с собой немецкие книги было делом рискованным, потому что разрешалось провозить все, кроме любых печатных изданий, поскольку они могли быть источником враждебной идеологии. Тогда сажали за гораздо более мелкие прегрешения, чем контрабандный ввоз на территорию СССР фашистской литературы. Но моя мама была преподавателем немецкого языка, для нее эти книги и словарь были, естественно, настоящим сокровищем, и папа умудрился провезти их через все пограничные кордоны. Голубая трикотажная ночная рубашка долгое время представлялась мне самым прекрасным швейным изделием в мире. Она была, действительно, исключительно лаконична и элегантна: спереди у нее был глубокий запа́х, а на талии широкая, выстроченная сеткой резинка, от которой начиналась длинная, до полу, юбка. По фасону она очень походила на модные тогда вечерние платья. Сходство ночных рубашек того времени и парадных платьев послужило основой ходивших тогда везде слухов о том, как жены наших офицеров появились в Германии в театре в ночных рубашках.

Мама, 1945

Грета Гарбо, 1940-е годы