Что было дальше, читатель знает получше самих героев. Они ослеплены любовью и ничего впереди не видят. А прошлое и вовсе закончилось для них, вроде никогда ничего и не было.

Ирина, впрочем, боролась. Заставляла себя не думать о нём, и чем больше заставляла…

«Он ведь даже не в городе, – уговаривала себя, – и явно не нашего круга. Ну, раз-другой вызову сюда по поводу ноги. На дорогах этой войны лейтенанты теряются сотнями тысяч. Бабий век короток. Это мужчина может не торопиться: и мать твою, и тебя, и дочерей твоих достанет. Тебе дай бог с одним удержаться. Права ведь бабка, хоть и объявлена сумасшедшей. Она-то знает: трёх мужей пережила с этими вечными войнами… Не знаю, вылечу ли ему ногу. Себе же точно переломаю всё…»

Мысли уплыли к отцу, который явно сватал её за нейрохирурга из госпиталя. Отец огорчится.

Стоило ей остаться одной и вспомнить Вдовина, лицо её горело. Она хмурилась, но уже понимала, что ей не до огорчений отца и что она теперь сама по себе.

Чуянов

Генерал Чуянов всё больше раздражался, знакомясь с районом, где придётся служить. Знал об этом пока только он один.

Вторую неделю он инспектировал артиллерийские части, арсеналы и училища. Встречался с представителями оборонных наркоматов.

По довоенным ориентировкам было-то здесь только два важных моста да два серьёзных завода: Сормовский и ГАЗ. Мосты и названия так и остались.

Сами же заводы выросли в десятки раз за счёт эвакуированных предприятий. И выпускали теперь всё. От гвоздей до самолётов и танков. Прибывали всё новые производства и опирались на тяжёлые технологические циклы гигантов.

Отброшенные от Москвы, немцы осознали, что предприятия оборонного значения эвакуированы, и обезлюдевшая Москва не была теперь целью для авиационного наступления. Оборонная промышленность ушла за Волгу, и туда же следовало перенести основные усилия немецкой бомбардировочной авиации.

Вот и попал Вдовин с его батареей в доклад Чуянова о неотложности единого командования ПВО для прикрытия всего промышленного района.

Как всегда и бывает, кто поставил вопрос правильно – тому его и решать. Езжай, Чуянов, в Горький, создавай корпусной район ПВО, заодно и развернёшь там первые зенитно-артиллерийские дивизии. Спасай заодно Вдовина.

Дело Вдовина как раз и было результатом неразберихи на вновь развёрнутом ремзаводе. Прибыл он аж из Смоленска, приткнулся бараками к лётному полю авиазавода. Привычно занялся установкой на самолёты какого-то радиооборудования. Подбитые вдовинской батареей низколетящие самолёты только-только обслужились на заводе и взлетели, ложась на дальний курс. Но из-за какого-то разгильдяя или мерзавца, не давшего на батарею стандартного сообщения-отмашки «свой», лететь им оказалось не судьба.

Генерал Чуянов привык улаживать сложные и часто неопределённые отношения с политотделами и особыми службами. Здесь, в тыловом районе, они медленно оставляли свои мирные привычки господствовать.

Были в Горьком генералы званием постарше его. Но только его части выполняли боевые задачи, вступая в непосредственный бой с противником.

Видно, Ставка, назначая его старшим воинским начальником, как всегда решала сразу несколько вопросов: прикрывала важный промышленный район, экспериментировала с новыми войсковыми структурами, испытывала новую технику и перетряхивала кадры, зажившиеся в тылу.

В свои за пятьдесят Чуянов ощущал потребность в конных пробежках, воспитанную ежедневной практикой прапорщика ещё той, первой войны.

Его отец заведовал конной частью почтамта в губернском городе. И вёл полукрестьянское хозяйство. Он управлял имением, где было достаточно земли для севооборота кормовых трав, были и сенные луга. Несколько рабочих, – все местные крестьяне, – работали на земле и с лошадьми. Отношения сложились патриархальные, поскольку все они были на казённом коште. А как вести конное хозяйство, они знали с детства.

К 1914-му году Чуянов после реального училища был студентом 2-го курса Императорского Технологического. Хотел стать инженером-гальваником.

Смело ветром Великой Войны все желания и планы. Ускоренным выпуском прапорщик артиллерии поспел в Карпаты прямо к Брусиловскому прорыву. Закрутило, завертело.

Революцию подпоручик принял сразу, был как раз в Петрограде. Ушёл на фронты гражданской с батареей трёхдюймовок, конечно, на конной тяге. Благодаря простецкому нраву прошёл все чистки спецов. Командовал даже артполком. Благодаря случайному знакомству не был демобилизован и осел в Главном Артиллерийском Управлении, казалось до пенсии.

Не всё он понял в новой власти, но не всё понимал и в старой. Так что верен был всерьёз лишь конскому составу и орудиям. То и другое он любил.

Уже в Москве приблудилась к нему врачиха из этих новых, рабфаковок, и вела его домашние дела очень ловко. Хотя детей у них не случилось, он был доволен ею и благодарен.

Генерал очень много ездил. Вообще любил бывать в поле. Все в управлении знали, что он готов заменить любого для скучной поездки в войска, арсеналы, артиллерийские или конные парки. Скоро не было человека, который бы лучше знал арсеналы и парки, во всяком случае до Урала. Участвовал в конных пробегах. Да заочно закончил-таки свой, теперь Ленинградский, Электротехнический.

Только на пятый день своего странного заточения в ожидании решения о трибунале Вдовин удостоился официального визита. Услышал неразборчивые голоса и вышел посмотреть, в чём дело. Незнакомый майор в добротной габардиновой гимнастёрке и солидных яловых сапогах разговаривал с Дрылем на кромке обрыва.

Вдовин, чтобы не маячить, присел на скамеечку прямо у двери блиндажа. Был тот час раннего утра, когда белесый свет луны ещё спорит с едва обозначившейся зарёй. Ни туманов, ни дымки.

– Не удивляйся, я начхим при командире. А что майор, – так нас выпустили из Академии химической защиты капитанами. Не слыхал? В Москве и похлеще бывает. Так вот, генерал приказал мне провести дознание, пока не попало дело твоё в особый отдел, а оттуда в НКВД. Покуда дознание длится, ты не арестованный, а вроде как под домашним арестом по его решению.

– Да три раза уже всё излагал – рапорты мои в полкэ.

– Ты не психуй и запомни: больше бумаги – чище задница. Есть такое армейское правило. Каракули твои я читал, дальше полка они не пойдут. На фронте этого и хватило бы. А здесь – и политотдел, и гарнизонный трибунал, и НКВД. Пока ты тут в блиндаже загорал, многое изменилось. Начальник гарнизона новый. Я с ним приехал. Он и твой теперь прямой начальник.

Вдовин молчал. Майор тем не менее дружелюбно продолжил:

– Сначала просто расскажи мне всё. По-быстрому, но ясно и полно, – время ведь было обдумать. Я запишу и сам подумаю. До ночи изложишь письменно. К утру я должен положить на стол дознание в таком виде, чтобы с ним можно было не только в гарнизоне работать, но и наверх отослать. Спячка твоя закончилась, лейтенант.

Боевая характеристика

На старшего лейтенанта ВДОВИНА Николая Николаевича, 1920 г. рождения, члена ВКП(б), командира батареи. Холост. Из крестьян.

Делу Ленина-Сталина, социалистической Родине предан. Морально устойчив. Пользуется авторитетом среди личного состава. Приказы командования исполняет точно и в срок. Служит в полку с октября 1941 г., прибыл из резерва ПривВО.

При отражении налётов авиации противника на прикрываемые объекты проявил себя бесстрашным, решительным командиром. Так, в марте 1942 г., отражая массированные авиационные налёты в зоне Горьковского корпусного района ПВО, несмотря на интенсивную бомбёжку огневых позиций, ст. лейтенант Вдовин Н. Н. продолжал хладнокровно управлять огнём своей батареи.

Правила стрельбы зенитной артиллерии знает хорошо. Материальную часть удовлетворительно. Приборами управления владеет отлично.

ВЫВОД: ст. лейтенант Вдовин Н. Н. занимаемой должности соответствует. Способен занимать командные должности в частях зенитной артиллерии. Достоин выдвижения на должность командира зенитно-артиллерийского дивизиона.

Командир 947 Зенап майор Васильев Г. П.

Немцы

Весенние прибалтийские туманы притянули к себе низкие тяжёлые тучи, и вместе они накрепко придавили к земле всё летающее. Даже разведчик погоды не поднимался уже четвёртый день. Авиабаза под Кёнигсбергом уснула и спала сутками. Метеорологи не обещали ничего, кроме ещё более низкого давления.

Альфред Хегерт спал только ночью, не как некоторые. Его старинное правило гласило, что даже когда нет дел – их нужно тут же придумать.

Утром, как на службу, шёл в офицерское казино. До обеда, один в зале, курил и пил кофе, изредка помечая что-то в своём блокноте. Погода подарила ему дни отдыха. А он вовсе никогда не страдал от безделья. Приводил в порядок свои дневники – неряшливые заметки, которые он делал от случая к случаю уже второй год. Жалел, что не вёл их регулярно хотя бы с 1935-го, когда на этой же базе надел мундир люфтваффе.

Через семь лет он, конечно, помнил все факты, но не мог возродить, даже на бумаге, молодой энтузиазм, пьянящее чувство первых полётов, возбуждённое желание быть в воздухе долго-долго.

Эти волнующие ожидания неуклонно, год за годом, вытеснялись пугающей реальностью холода и одиночества в кабине, даже когда на борту есть ещё кто-то. Начались выматывающие нервы страхи в ожидании предстоящего боевого вылета. Это ещё на земле. Стремление быть долго-долго в воздухе теперь было странным вывертом психики. Конечно, с годами он чувствовал себя спокойнее в полёте. Бесповоротная определённость дарила фанатическую решимость и странный покой, похожий на оцепенение.

Словом, в дневнике он нацарапал:

Устойчивость в бою, – Устойчивость души, Ты деревянный в драке. Тебе сомненья Не нужны, – Не существуют Больше страхи.

В туман, когда это никому не помеха, он бродил по рулёжным дорожкам, натыкаясь изредка на окрики часовых. База заменяла ему все парки и музеи мира. Причём с детства.

До отцовского фольварка всего-то по прямой с десяток километров. А там с пяти лет непрерывная карусель хлопот: огород-сад – с матерью; поле, кони, скотина, – с отцом. От этого – дисциплина, в сравнении с которой армейская – это кривляние вечно пьяной прислуги в жалком борделе. Казалось, лучше бы и не учили читать, – книги пробуждали пустые мечтания.

Где-то лет в четырнадцать он поздно пришёл из школы. Учитель знакомил с лётчиком-инструктором всех мальчиков, пожелавших стать пилотами. Горя нетерпением, выпалил новость отцу. Тот не только с привычной аккуратностью отодрал его ремнем, но и прибег к палке, чего прежде не делал.

– Если снова захочешь летать, нигде не задерживайся, все полёты ждут тебя дома.

Запомнилось. Альфред впервые почувствовал, что мать иногда согласна с отцом.

Да разве убежишь от стрекочущих мотыльков, вьющихся над полями, над заливом, над амбарами и трубой коптильни фольварка…

Летать. Никакой другой профессии и никакого другого места в жизни Хегерт не хотел. Уже через четыре года, в Испании, был отмечен наградами за высочайшую технику пилотирования. Обрёл лицо в своём деле. Стал известен. Но при малейшей возможности влиять на свои планы, он избегал карьеры, связанной с заманчивыми берлинскими знакомствами.

По-крестьянски основательно, он искал устойчивости и определённости, справедливо полагая, что возможность эта для него в строю, в полётах.

Сейчас, в этом вынужденном отпуске, совсем рядом с домом, как когда-то, он находил удовольствие и ощущал щемящее душу возбуждение, натыкаясь в прогулках своих на устаревшие и надолго приземлённые самолёты. Он пилотировал эти марки раньше и на них обрёл свой опыт и отточил технику.

– Где, как не вдали от Берлина, это возможно?

Эту фразу он пробормотал вслух. И тут же услышал окрик часового. Подумал: «Напугал я его».

Громко назвал себя и добавил:

– Это не проверка. Я просто гуляю. Не вздумай стрелять. В такой туман недолго заблудиться. Иду к тебе.

Примерно ориентируясь на голос, Альфред побрёл в молочной каше тумана. Первое, что уловил глазом, – тёмный силуэт-горб самолёта. Уверенно пошёл к нему и ощутил приятное волнение. Это оказался 110-й, по документам Messerschmitt Bf-110, – первый его боевой самолёт. В Польше и во Франции он казался серьёзным истребителем. Как быстро всё меняет война. Сейчас все машины этого типа только в Германии – ночные перехватчики. На фронте им делать нечего.

«Каким ребёнком я был всего три года назад. Два мотора. Два человека. Раздвоенный киль. Как всё продумано, как разумно. Да самой встречи со Спитфаерами», – подумал ас и проверил, не слышит ли кто его мысли.

То был единственный в жизни случай, по сегодняшний день, когда самолёт его попал под прицельный огонь другого самолёта. Во-первых, он рассчитывал тогда на стрелка-радиста, отвечающего за заднюю полусферу. Тот был убит, не сделав и одного выстрела. Спитфаеры вышли из-под солнца. Во-вторых, машина его уступала в вертикальном манёвре. Ушёл в пике – и еле вылез. Спасло только то, что недолго гнались.

Тогда их полк быстро вывели в Средиземноморье. Италия, Мальта, Греция, – как стремительный сон. Переучивание на ФВ-190.