Глава 2

Ноги промокли. Это первое, что понял Каштан, когда ленточка наконец его отпустила — обвисла в ладони, обгоревшая и безобидная. Пахло палёным. Кажется, ладонь Каштану тоже обожгло, но боли он не чувствовал, просто рассматривал с минуту чёрные разводы на собственных же пальцах.

Он зачем-то сунул ленту, хрусткую и бесполезную, в карман штанов и наконец-то огляделся. Как оказалось, стоял на лужайке перед домом — здесь тоже была ночь, но фонари по обеим сторонам от входа светили бледным белым, всё просматривалось. Каштан смог разглядеть и розы — целые кусты растрёпанных цветов. Они как будто только что проснулись и потягивались, и предстоял им длинный летний день. Да и пахло здесь не только его горелой ленточкой, но и розовой сладостью, и немного гнилью, и свежестью то ли просто ночной, то ли уже осенней. И у дома была ещё парадная лестница — лестница и терраса с колоннами, и всё это из блестящего белого камня. В перечне замков он описывался. Мрамор? Да, мрамор. К этому-то мраморному крыльцу Каштан и двинулся.

В ботинках хлюпало. От шерстяных носков («шерсть греет, даже когда мокрая, а ну надевай») чесались ноги. Что у него есть? Горелая лента. Сообщение, которого он сам не понимает. Отец в болоте, обещал не умереть. Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать.

Фонари не мигали, но будто поворачивали головы Каштану вслед. И здесь не пели птицы — ладно, ладно, сейчас не лето, чтобы они заливались ночь напролёт, но хоть бы кто чирикнул, хоть бы встрепенулся. Солонку в белую птицу отец превращать не стал: не захотел. Не до хороших примет было. Оказывается, если пытаешься скользить по мрамору в насквозь мокрых ботинках, раздаётся скрип. А если двери не откроются?

Они открылись. Каштан сперва постучал полукруглой — бронзовой, что ли — ручкой и только потом за неё потянул. Дверь поддавалась медленно, и ботинки опять скрипели на мраморном крыльце.

Внутри было темно. Каштан чуть не споткнулся о порог и на ощупь пошёл вперёд — он не умел повести кистью и вызвать свет, как отец, он вообще ничего не умел, и отцу стоило учесть это, конечно, прежде чем оставлять себя в болоте. Отец иногда был нерационален. А ещё он умел врать, и Каштан, пробираясь в темноте и на всякий случай касаясь стены, нет-нет да и думал: вдруг отец соврал о том, что в начале игры не умирают?

— Меня зовут не Каштан, — попробовал Каштан соврать сам для себя, и горло не свело. Всё получилось.

А потом он увидел свет. Очень тонкая полоска очень тёплого света виднелась из-под двери — и Каштан выдохнул и на выдохе постучал в эту дверь тоже.

— Ах! — отозвались с той стороны голосом тонким-тонким, почти звенящим. — Ах, ах, войдите.

Он никогда — или очень давно — не слышал таких голосов. Вообще никаких не слышал, кроме беличьих, птичьих и отцовского. На миг замялся, но толкнул дверь и вошёл. В комнате всюду валялись цветные клубки — розовые и жёлтые, голубые и красные, белые и оранжевые. Тонкие нитки и толстые, прямые и кудрявые, совсем маленькие мотки — и очень пышные. И среди всего этого сидела женщина в голубом платье и подкидывала на ладони светло-серый клубок. В углу расположилось кресло-качалка, и на него тоже были навалены мотки и катушки. У стен стояли шкафы с дверцами нараспашку, но и с полок смотрели нитки, нитки, нитки…

— Бисер в соседнюю дверь, — сказала женщина обычным голосом и зевнула.

Талия у неё была такой тонюсенькой, будто её когда-то вырезáли то ли из дерева, то ли из камня и на талии нож у мастера соскользнул и соскрёб лишнюю стружку. Много лишней. Наверное, эта женщина и ходила как-нибудь необычно — мелкими приставными шагами, и ещё…

И ещё она вдруг повернулась и посмотрела прямо на Каштана. Отшатнулась:

— Ой, мамочки мои. Ты кто, ребёнок? Я думала, ты дочь моя, а ты…

— Здравствуйте, — Каштан поклонился, как сумел. Он не мог снять ботинки — неудобно, но и пройти не мог тоже — пришлось бы наступать на клубки и пачкать их мхом, лесной грязью и неизвестно ещё чем. — Здравствуйте. Вы Карина или Алиса? У меня к вам весть.

— Ну, положим, Алиса. — Женщина распрямилась, отбросила клубок.

У неё были белые волосы — белее паутины, белей лишайников, белей берёзовой коры. Вот, может быть, как лепестки ромашки под самым ярким солнцем разве что. Каштан моргнул.

— Так, — сказала Алиса, если только это действительно была Алиса и отец не спутал. — Так. Ноги мокрые? Пойдём на кухню греться. Нитки я всё равно уже не разберу. Пошли, пошли, сейчас я только встану… Ах, где моя молодость.

И они пошли. Алисе даже свет не нужен был — так и шагала в темноте стремительно, подобрав юбки, не заботясь о том, отстал Каштан или нет. На полпути вдруг замерла, так что Каштан на неё налетел, воскликнула: «Ах да!» — и всё-таки щёлкнула пальцами. Почти как отец делал.

— Вот ведь всё время забываю, что на своей земле это не требует сил. — Она подумала и добавила, скривившись: — Даже теперь. Ну и зачем ты, неизвестное дитя, почтил визитом бедную королеву?

«Королеву»? Они шли по красным коврам, по белым лестницам, и лампы на стенах вспыхивали, когда они подходили. Одна за одной. Как будто, щёлкнув пальцами, Алиса отдала им приказ зажигаться постепенно. Каштан то жмурился, то распахивал глаза: слишком светло и слишком много хрусталя. Но как красиво! Казалось, будто он попал в ту самую книжку, где были рынки и прилавки и всё сияло.

Он совсем уже было потерялся, когда Алиса вдруг затормозила:

— Наконец-то! Этот дом любит в шутку путать комнаты, но мы его обыграли. Входи, пока он что-нибудь ещё не выкинул. Входи, входи.

Каштан пригнулся и вошёл — и оказался в кухне. Он узнал стол на лапах с когтями и буфет с резными дверцами тоже узнал. В их с отцом доме были такие же. И солонки на полочке стояли там же, где Каштан привык: белая птица и серебро с хрусталём.

Алиса ставила чайник на плиту, раскладывала хлеб и мимоходом поливала цветы на подоконнике — руки в кружевах так и мелькали от лейки к ножу и разделочной доске и от доски к буфету.

— Вам помочь?

— Ты что! Так, это мёд, это отварчик, это хлеб ещё хороший, это сухарики, это масло… И ботинки снимай, слышишь? Всё-всё-всё, скидывай, и слушать не желаю.

Каштан кое-как развязал мокрые грязные шнурки, и Алиса полила ему на руки над раковиной.

— Ешь и рассказывай. Сперва одно, потом второе.

Сама она налила себе чаю в самую тонкую фарфоровую чашечку и так его и не допила. Касалась губами, морщилась, отставляла чашку, снова брала, снова касалась, снова поджимала губы. Каштан ел, как было велено: хлеб с мёдом, и хлеб с маслом, и хлеб с ветчиной, которую Алиса вихрем принесла из подпола. Королевы ведут себя иначе. Королевы сидят на троне, и ещё…

— Так. Не простудишься? Тогда я тебя слушаю.

Каштан не знал, простудится ли он. В лесу, если болел, он просто спал, и отец вздыхал где-то очень рядом и брызгался горячим воздухом. Но тут…

— Отец сказал найти Алису и Карину и им сказать, что Ференц вступит в игру только в полной силе, а где его сила — знает только Гюрза. И что одно не выйдет без второго. Вот.

— Погоди, так Карина разве всё ещё… Ну надо же, подумать только. Кто у нас ещё в строю. А как ты вообще пришёл? Дорогу покажи.

— Дорогу?

— Да эту самую, как его, ленточку дай мне сюда?

И Каштан протянул.

— До Карины-то мы и не дошли, — сказала Алиса, зачем-то растирая в пальцах горелую ткань. Испачкается ведь! — Только зря ноги промочили. Ты не дошёл то есть. Карина же у нас сейчас на той стороне, а туда ленточки не водят.

— Той стороне?

— Ференца знаешь, меня знаешь, а ту сторону не знаешь?

«Да я и Ференца не…» — хотел Каштан ответить, но раздумал. У всех людей есть имя, даже у Каштана, хотя у всех остальных оно какое-то другое, не растительное. Но всё-таки. И только отец всегда был просто отцом.

«Я и не спрашивал, как его зовут».

— Слушай, а кто тебя послал-то?

— Мой отец.

— А твой отец?..

— В болоте.

— Вот оно как получилось. — Алиса цокнула языком и подлила Каштану ещё чая. — Ну ладно, Ференц вернётся в игру — это хорошо, это то, что нам надо, хоть и… ладно. Но Карину ты будешь искать сам, потому что я добрая королева и по дорогам в одиночестве ходить не изволю, а в компании — тем более. Тебе надо — ты и зови.

Она достала из чашки кусочек лимона, обстучала его о стенки и проглотила, не поморщившись.

— А вы подскажете, где её искать?

— Чего ж не подсказать? Я даже карту дам.

— А вы не знаете…

— Что?

— Люди до игры правда не могут умереть?

— Правда, дружок. Могу поклясться на мизинчиках.

* * *

Вообще-то, думал Каштан, засыпая, вообще-то, даже просто стоять в болоте неподвижно — тоже не очень-то. В волосах тина. В ушах гулкая вода. Глаза можно зажмурить, и, наверное, отец сумел бы как-то временно перестать дышать, но с кем ему там разговаривать, во мху? С кувшинками?

А может, отец выбрался. Может, как только Каштана сдёрнуло этой лентой не пойми куда, отец встал как ни в чём не бывало и вернулся домой по твёрдой земле. И никаких брёвен на пути, и никакой паутины, и белки пляшут на крыльце победный танец. Может, отец даже обрадовался, что теперь живёт один и ни о ком ему не надо вспоминать, отрываясь от писем. Кто ему писал — Каштан не знал. Отец фыркал и говорил: «Без меня там, конечно, всё разнесут». Где?..

Что у Каштана есть? Ленточка и решимость впервые в жизни не послушаться открыто.

Королева Алиса перед сном сказала ещё:

— И вот это громоздкое строение мой муж считал охотничьим домиком. Для уединения.

Домик — это четыре комнаты в лесу, а не холл, коридоры, внутренняя лестница и двери, двери, Каштан сбился их считать.

— Вообще и меня тут быть не должно, но я за нитками пришла, видишь, как вышло. Мы же все разбежались на ту сторону после конца прошлой игры. Хоть дух перевести.

— А что было в конце прошлой игры?

— В конце прошлой игры Ференц сошёл с ума.

— А кто такой всё-таки Ференц?

— О, ты не знаешь роли? Ну смотри. — Алиса сидела в кресле и наматывала голубую пряжу на его, Каштана, растопыренные руки. Её движения успокаивали — почти так же, как чирканье отцовской ручки по бумаге. — Я — Алиса. Я королева, и мысли мои светлы. Я осушаю болота и снисхожу к бедным, и слова мои несут тихие сны и исцеление, — она будто рассказывала старую сказку, и сами руки её не опускались резко, не метались вспугнутым мотыльком, а плавно оборачивали пряжу вокруг его, Каштана, ладоней. — В землях моих тепло и сладостно, — сиди спокойно! — и обитатели их счастливы жить под моей защитой. Их мысли легки. Русалки в реках и девы в долинах, люди на пажитях и люди в городах, руки ровно держи, люди за стенами и нелюди на лугах. Тихо льётся мелодия, и плавно идёт песня.

— Но что же тогда?..

— Для равновесия в мире нужны зло и тьма. Они всегда были, ибо без тьмы мир быть создан не может, — тут Алиса сморщила нос и шлёпнула Каштана по дрогнувшей руке, — как таковой. Тьма — как подкладка, понимаешь?

— Не особенно.

— О! — На Алисе были очки с тонкими позолоченными дужками — отец иногда тоже надевал похожие. — Правда, что ли? Бедное дитя. Но, согласись, здорово же иметь возможность злиться?

— Нет.

— Почему это нет?

— Я не умею.

— Совсем? — она нахмурилась. — А если я тебя сейчас ударю всерьёз?

Много лет спустя Каштан будет это вспоминать — вечер, комнату в пустом дворце, нитки на руках, мягкий свет, Алису, которая отложила клубок и замахнулась узкой ладонью. Взрослый Каштан перехватил бы руку. Юный не шелохнулся, только полюбопытствовал:

— А за что?

Манжеты у Алисиного платья пахли сиренью, но сирень не цветёт в начале осени, поэтому Каштан сморщился и чихнул. Всякий цветок должен проявлять себя в положенное время. Алиса опустила руку:

— Удивительно.

И больше ничего не говорила. Отправила Каштана спать чуть ли не жестами, и в спальне пахло пылью и сиренью, и за окном не блестело глянцевым чёрным ни одного мокрого дерева. И даже фонари погасли.

Утром Каштан пришёл на кухню первым. Но здесь тоже пахло сиренью, а не деревом, кофе, а не оладьями, и на верхней полке хранился тёмный вогнутый изюм, а не корица. Оладьи липли к сковороде и чернели вмиг, так что, когда вошла Алиса, Каштан её сперва не увидел из-за дыма.

— Ой, надо же. И тебе доброе утро. — Алиса замахала рукой, закашлялась напоказ. — Хоть бы окно открыл! А, они здесь не открываются, прошу прощения.

Так и завтракали в чаду; Алиса налила Каштану из тонкого кофейничка.

— Отец не разрешал пить кофе.

— А я разрешаю. Да ты попробуй, тебе сегодня знаешь сколько предстоит, — она поморщилась, покачала головой. И волосы у неё, наверное, уже пропахли дымом, и платье тоже. — Слушай. Карина у нас отвечает за дороги, у неё этих лент полны карманы. Убедишь её — отведёт тебя к отцу. Боишься — оставайся здесь, ничего с ним не сделается.

— Откуда вы знаете?

— Да уж знаю. — Сегодня ей как будто жали туфли, ну, или платье кружевами щекотало спину. Она три раза подлила Каштану кофе, и дважды кофейник был пустой. А на столе лежал блокнот, Алиса объясняла — и вычёркивала пункт. Перед строчкой «Гюрза» она замолкла.

Сквозь белый тюль на окне светило солнце, и почему-то — может быть, всё из-за кофе — Каштану показалось, что сейчас весна, и что Алиса точно на его стороне, и можно взять стремянку, и прислонить к скату крыши, и наломать сосулек.

— Теперь про Гюрзу, — Алиса обвела пункт «Гюрза» в рамочку, ещё раз и ещё. — Да, про Гюрзу. Я б ему память и не возвращала, если честно. Такой себе был человек, сомнительный.

— А что он сделал?

— Гхм. — Алиса высунула язык, зажмурилась, перевернула несчастный кофейник и с минуту ждала, пока оттуда выльется хоть капля. — Гюрза у нас был сын одного злодея. К концу игры страшно поссорился с отцом и вызвал на поединок, мы не знали почему. И были, в общем-то, уверены, что отец его и… — Она ещё раз покосилась на Каштана и наконец поставила кофейник обратно на стол. — Но, видимо, ошибались. Карина у нас в прошлом коне была воспитанница злодея, очень мило. Ещё есть моя дочь, и она юная принцесса, и ей, конечно, предстояло перевоспитать Гюрзу, но что-то, видишь, всё не так пошло в тот раз. Так и не поиграла моя девочка.

— А ей хотелось?

— Да не думаю, — Алиса пожала плечами и принялась убирать чашки. Тут только Каштан увидел, что вокруг пояса у неё повязан белый шерстяной платок.

— А это у вас…

— Что? А. Поиграй с моё, а там посмотрим, как тебе соответствие образу будет важней больной спины.

— Да мне… нет, не важней.

…Просто отец никогда, ни за что на свете не надел бы при ком-то постороннем шерстяной платок, как бы там что-то ни болело. И в одиночестве не надел бы, скорее всего, но тут Каштан не был уверен. Если даже королева позволяет себе такую слабость, то и отец мог бы временно сдаться. Он-то не король.