– Адольф? Он скорее замурует меня вот в эту стену, чем выпустит! Нет… – Вскочив с дивана, она походила по комнате, постояла у окна. Она как будто собиралась с духом. – Дядя как-то сказал, что в его жизни есть только два человека – я и Рудольф. И что если нас не будет, он… сделается другим. Он сказал: если я вас потеряю, то превращусь в функцию. Он это произнес так искренне, как никогда прежде. Он никогда прежде не говорил со мной так. Может быть, он лгал?

– Не думаю…

– Эльза! – Гели снова присела на диван. – Я знаю, меня спасет только одно, если Рудольф… Если он захочет… – Вдруг она вздрогнула и сжалась.

В гостиную забежала кормящая сука Берта, а за нею, зевая, вошел Гесс.

– Добрый день, дамы! Пусть кто-нибудь покормит Берту. Бедняга так и не научилась попрошайничать.

– Она тебя разбудила? – спросила Эльза.

– И очень хорошо. – Он посмотрел на Ангелику, прищурившись, потом вопросительно – на жену.

Гели это заметила. Схватив овчарку за ошейник, она убежала с нею.

– Адольф оставил тебе записку, – сказала Эльза.

– Да, я прочел. Приготовь мне, пожалуйста, чистые рубашки и прочее для отъезда на три дня.

Возражать не имело смысла.

– В его записке меня удивила последняя фраза, – продолжал он. – По правде сказать, я даже не совсем ее понял. Прочти. – Он протянул ей письмо Гитлера.

«Мой дорогой! Ситуация не настолько серьезна. Я еду в Берлин больше для того, чтобы принять лояльность Рема, который желает мне ее продемонстрировать. Он настаивал на твоем присутствии, но истинных причин не называл, из чего я заключаю, что он все еще трусит. Это хорошо. Через неделю все закрутится. Прошу тебя, эти дни посвяти отдыху и сну. С 25-го я превращаюсь в говорильную машину, и мне потребуется вся твоя выдержка. Кстати, ты заметил, что наши дамы окончательно невзлюбили твоего секретаря (это к нашему спору о женской интуиции)? Одним словом, мартышка меня доконает.

Всегда твой Адольф»

Гесс не сказал жене, что, проснувшись и прочитав записку, всерьез задумался. Его поразило, как мало сказала ему последняя фраза про мартышку. Видимо, так бывает – уходишь в свои переживания и перестаешь чувствовать друга, пока тот не крикнет вслед: Руди, ау, обернись! Он слишком хорошо знал Адольфа, чтобы не догадаться, что эта фраза – крик боли.

– Ты когда-нибудь замечала, как они ссорятся? – спросил он жену.

– Да. Часто.

Кое-что и он, конечно, видел. К примеру, грубость девчонки, ее дерзости, насмешки. Но Адольфу это даже нравилось. Он говорил про племянницу: «Она настоящая. В меня. Сунь палец – откусит руку». Адольфу претили бесцветные строгие амебы, как он их называл. Его привлекали женщины горячие, страстные, необузданные, как дикие кобылицы, с искрой в глазах. Такой была Ангелика.

– Через три дня вернусь из Вены, тогда подумаем над этим, – сказал Рудольф жене. – Возможно, она просто скучает. С матерью и сестрой у нее совсем разладились отношения, брата она не видит, подруг нет. А к тебе она тянется. Объясни ей наконец, кто рядом с нами и с нею.

– Если она до сих пор не поняла, то едва ли…

– Я думаю, ей не мешало бы научиться несколько отстраняться, – продолжал Гесс, переодеваясь в спальне. – Она глядит, как он бреется по утрам или лежит с головной болью, и думает, что вот он весь тут и есть. А если это каждый день, да еще в таком специфическом исполнении, как у Адольфа…

– Я тебя поняла. Только почему-то когда ты лежишь с головной болью, я иногда испытываю оргазм.

– Серьезно? Жаль, что ты раньше не говорила. Одним словом, Адольф любит ее безумно. Он на все пойдет, лишь бы ее не потерять.

– На все?

Но муж уже не слышал ее. Надев куртку, он взял перчатки и летный шлем. Эльза не считала полеты Рудольфа «истерикой», как выразился Гитлер, но все же бессознательно побаивалась их.

– Когда ты вернешься?

– Двадцать первого. Если приедет Геринг, не спрашивай его о Карин. И всех предупреди.

– Неужели так плохо? – огорчилась Эльза.

Он молча кивнул и внезапно, уже в дверях остановившись, улыбнулся ей:

– Знаешь, детка, я иногда думаю: какое счастье, что у меня есть ты!

«Звезды в горах ярче и острее, но они не так завораживают. В них меньше загадочности», – эту мысль высказал Герман Геринг, появившийся в Бергхофе уже к вечеру следующего дня, почти одновременно с Еленой Ганфштенгль, женой Эрнста Ганфштенгля, прозванного друзьями Пуци. Елена приехала к мужу, который отбыл в Берлин с фюрером, что ее мало опечалило. Теперь они любовались звездами впятером – три дамы и двое мужчин, и ненасытная в своих исканиях Елена знала, что оба достанутся ей.

В тот вечер, сидя в кресле между Герингом и Борманом, слушая пение Гели Раубаль, Елена не думала о проблеме выбора, как не думала бы о ней, будь рядом с нею хоть рота мужчин. Она знала, что начнет с Германа, поскольку он понятливей, а этого мальчишку с его вечным блокнотом в руке еще придется подбадривать, подбадривать как следует. И она, непринужденным движением откинув руку на низкий подлокотник кресла, как бы нечаянно коснулась кончиками пальцев крепкого бедра сидевшего рядом Мартина Бормана, который, медленно скосив глаза, удивленно поглядел на эти пальчики. А они его слегка пощекотали.

Выразительный и сильный от природы, голос Ангелики не был превращен опытными мастерами в инструмент изящного самовыражения, но ей уже сейчас чудесно удавались как зажигательные, лукавые песенки, так и страстные романсы, требующие темперамента и артистизма. Когда она, зардевшаяся от смущения, отошла от фортепьяно, все аплодировали. Комплименты говорил Геринг – за всех. Они ему удавались. Он говорил об уникальном цветнике, о трех женщинах и трех типах красоты. Известный эстет Геринг никак не мог сделать выбор – все три казались ему одинаково притягательны.

Елена, роскошная шатенка с розовой кожей, полуопущенными ресницами и влажными губами, всегда безукоризненная, обожающая балы и публичность, принадлежала к числу королев, при которых всегда есть король. Не многие знали, что ее Эрнст меняет любовниц, при этом все более отпуская на волю свои гомосексуальные наклонности. Оба как-то приспособились друг к другу и внешне выглядели вполне удачной парой.

А Гессы не просто выглядели прекрасной парой, но, пожалуй, и были таковой в действительности.

Эльза, от природы застенчивая, приучила себя не стесняться облегающих фигуру брюк, открытых купальников и коротких теннисных юбочек Она прекрасно плавала, ездила верхом, ловко лазала по горам и была вполне под стать своему мужу, презиравшему всяческие немощи: золотоволосая, круглолицая, с яркими синими глазами, теплым румянцем на щеках и чудесной доброю улыбкой, которую Адольф называл обезболивающей, – Эльза виделась ему идеалом прекрасной арийки.

Впрочем, о более интимных вкусах Адольфа Гитлера следовало судить по третьей из дам, той, что купалась сейчас в похвалах Геринга.

В ее лице заметнее всего были глаза. Лукавые, почти фиолетового цвета, они вызывали вздох восхищения у всех впервые их видевших. Гели была белокожа, но легко загорала. Ее всегда стихийно возникающая прическа обычно представляла собою каскады блестящих кудрей. Рот – чувственный и жадный. Последнее время она все чаще бывала мрачна, что лишь добавляло ей прелести в глазах дяди, любившего страстно и готового всюду бродить за нею, как преданный ягненок, по выражению одного из друзей-соратников.

Адольф никому ее не показывал, кроме близких ему людей, да и те лицезрели ее больше, как тень, скользящую в глубине апартаментов или возникающую лишь на несколько мгновений в проеме двери или запертого окна. Ангелику могли видеть постоянно лишь трое-четверо мужчин, среди которых были Геринг и Гесс. Первый ей покровительствовал; второй, если замечал на бегу, немедленно принимался воспитывать.

– Господа, кто хочет пройтись к озеру? – Вопрос Елены был адресован двум мужчинам, и Геринг тут же подал ей руку, поскольку был наготове и ждал этого негромкого выстрела стартового пистолета.

– А вы, Мартин, не желаете прогуляться со мной? – полуобернулась Ангелика к Борману и протянула руку.

– Я был бы счастлив, фрейлейн, но…

– Опять «но»! – Она капризно отдернула руку. – Вот я на вас дяде пожалуюсь.

Борман беспомощно взглянул на Эльзу, которая, убирая ноты с рояля, указала ему глазами на дверь. Как он был ей благодарен за эти подсказки! Последний год, находясь при Гессе или фюрере, он точно ходил по острию бритвы из-за этой девицы, которая затеяла с ним дурацкую игру – почему именно с ним, черт бы ее подрал! – и если бы не деликатная помощь Эльзы Гесс, он наверняка давно бы погорел.

– Прошу прощения, фрау, фрейлейн! – Щелкнув каблуками, он с облегчением вышел прочь.

– И все-таки он шпионит, – капризно заявила Ангелика.

Эльза, обняв ее, увела в глубь дома.

В маленькой гостиной, которую называли «фонарной» и откуда открывался чудесный вид на альпийские пейзажи, стало совсем темно. Гели села на диван, достала откуда-то сигареты (видел бы дядюшка!), закурила, но тут же бросила.

– Я знаю, что глупа, – сказала она, наблюдая, как Эльза зажигает свечи, – но как я могла поумнеть? Где? С кем? Я вечно сижу одна. Никто со мной не разговаривает. Когда я пытаюсь что-то спросить, то слышу только «ты этого не поймешь!», «тебя это не касается!». Даже книг у меня нет. Одни кретинические.

– Какие? – не поняла Эльза.

– Для полудурков. – Гели со злобой пнула ногой стопку томов и брошюр, сваленных кучей у дивана.

Эльза посмотрела на повернутые к ней корешки: Габино, Фрейд, Дарре, Игнатий Лойола, де Сад…

– Хочешь, я принесу тебе другие книги? – мягко спросила Эльза.

У Ангелики совершенно неожиданно задрожали губы. Эльза присела рядом.

– Вчера мы не закончили разговор… Ты сказала, что тебе можно помочь и что Рудольф мог бы…

– Не помню. – Гели отвернулась.

– Ты сказала, что тебя спасет только одно: если Рудольф захочет… А тут вошла Берта.

– Так, болтала всякий вздор.

– Гели, я хотела бы тебе помочь. Как ты пела сегодня! Ты очень талантлива.

Ангелика вдруг зарыдала. Пожалуй, за всю жизнь Эльза не видела, чтобы женское отчаянье вырывалось с такою неженскою силой; это напоминало приступ эпилепсии – слез почти не было, рыданья больше походили на вскрикивания. Что это такое? Ведь она любит и любима! Что с ней?

– Гели, я поговорю с мужем. Я постараюсь его убедить. Если ты чувствуешь потребность в самовыражении, нельзя держать ее взаперти. И никто не вправе…

Ангелика забилась в угол дивана, прижав кулаки к щекам. В глазах переливалось все то же отчаянье. А Эльза вспомнила свой панический страх перед размолвками мужа с Гитлером, последствия которых бывали тяжелы для обоих. Рудольф потом подолгу плохо себя чувствовал, у него начинались странные рези в желудке, а на Гитлера находило мрачное отупение. «У меня всегда после этого опускаются руки», – жаловался он племяннице, и Гели вспомнила сейчас, что именно после такой ссоры дядя и признался ей, как боится потерять своего Руди.

…В ту ночь он метался по спальне их дома на Принцрегентплац и ругал Гесса последними словами, а потом вдруг сел на постель, обхватив голову руками, и спокойно сказал:

– В сущности, мне уже все равно. Мне наплевать на все, о чем мы спорили. Десять лет я хочу от него только одного – чтобы он любил меня больше своих принципов.

– Разве не того же ты хочешь и от остальных? – спросила Ангелика.

– Я не могу хотеть любви, не любя сам. А от прочих мне нужны лишь вера и послушание.

– И от меня?

– У тебя нет принципов – лишь море страсти. Я бы хотел утонуть в нем.

И еще Гели вспомнила карандашный рисунок Адольфа, выполненный с анатомической точностью, – ее собственное обнаженное тело с головою Рудольфа.

– Вот кого я люблю, – пояснил он.

Ее чуть не вырвало. После, в его отсутствие, она хотела уничтожить картинку, но эта гадость куда-то затерялась.

Порою отношения двух мужчин могли казаться странными и, даже при всей сдержанности и мужественной внешности Гесса, вызывать кривотолки. Показываясь на публике, Рудольф обычно оставался как бы в тени фюрера и всегда демонстративно его поддерживал. «Соглашатель», «слабохарактерный», «без личных амбиций», «идеалист» – цепочка подобных характеристик сопровождала его на протяжении всего политического пути, и лишь немногие знали, что, являясь фактическим изобретателем «фюрер-принципа» и бескомпромиссно ему следуя, Рудольф Гесс может при желании развернуть своего фюрера на все сто восемьдесят градусов.

«Но что ему я, мартышка, дурочка?» – не раз в унынии задавала себе вопрос Ангелика.

– Вот Адольф вернется, и я поговорю с ним, – сказала она вслух, подавив вздох, и солгала: – Я ведь еще не пробовала.

– Если ничего не получится, скажешь мне? – попросила подруга.

– Скажу.

После восемнадцатого наступили чудесные, солнечные дни. Кажется, все обитатели Бергхофа переживали умиротворение.

«Бергхоф – это чудо, – писал Геринг умирающей от чахотки жене. – Здесь снова начинаешь чувствовать жизнь. Фюрер в Берлине, Гесс улетел в Австрию, а Борман оказался славным малым. Мы работаем по три часа в день, но всё успеваем. У меня впервые за несколько лет появилось свободное время, и я… похудел. Большой привет тебе от наших милых, брошенных мужьями дам, как они сами себя называют, – от Эльзы, Хелен и Ангелики. Они, однако, ничуть не скучают и почти не расстаются. Дни стоят солнечные, сегодня термометр показал плюс двадцать пять».

Геринг лукавил. Не расставались лишь Эльза и Ангелика, Елена же присоединялась к ним только в утренние часы во время прогулок верхом или спонтанных пикничков в компании местных ребятишек, которые часто наведывались в усадьбу, еще не обнесенную по указанию Бормана двухметровой стеной.

Мужчины в это время занимались делами. По всему дому трещали телефоны, маячили адъютанты Геринга, которые, пока шеф работал, не решались сбежать на пляж или покататься на велосипедах.

Поразительно было, как легко двое мужчин делили лукавую любовницу. Геринг казался совершенно довольным – ни одного косого взгляда или тени неприязни по отношению к Мартину, который будто бы тоже несколько расслабился и последние два дня даже стал появляться на теннисном корте, причем выигрывал у Эльзы сет за сетом.

«Затишье перед бурей» – так охарактеризовал ситуацию в оберзальцбергской резиденции вечером 19 августа Геринг, и он знал, что говорил.

21 августа возвратился из своей поездки Гесс, 22-го ждали фюрера. В Берлине проблему решили – блондины Гиммлера^[3] загнали бунтарей в казармы и убедили сдаться. Их командира фон Пфеффера фюрер сместил, себя объявил командующим силами СА, а Рема – начальником штаба.

Не так легко дела шли у Гесса. В тот день он вернулся в Бергхоф таким раздраженным, что даже его любимая Берта поджала хвост.

Когда Рудольф был зол, он молчал. Это знали все, и никто, конечно, его ни о чем не расспрашивал. Только Елена поинтересовалась, какая в Праге погода, поскольку он и там успел побывать.

– Такая же мерзкая, как все остальное, – был ответ.

Эльза знала, что мужа в конце концов прорвет и он выскажется. Обычно он делал это только при ней, за плотно закрытыми дверями, поэтому в партии его считали образцом истинно арийской сдержанности. Когда она вошла в спальню, он ходил полураздетый и уже совершенно готов был взорваться.

В Вене ему все удалось – прошли намеченные собрания, были получены субсидии под местную нацистскую газету, но в Праге…

– Никогда не встречал столько трусов в одном месте! – негодовал он на тамошних, напуганных его напором наци. – Но я им сказал, что они не того боятся и что когда мы придем…

– Кто «мы», Руди?

– Не задавай пустых вопросов! – накинулся он и на нее. – Ноги моей не будет больше в этой гнилой стране! Ей вообще нечего делать рядом с Германией!

– Видимо, не всегда можно навязать другим свои… – начала было Эльза, и он снова рассвирепел.

– Видимо, ты забыла, что такое Германия! Посмотри на карту! Клок лоскутного одеяла, плевок в озере! Когда планы фюрера осуществятся и наши армии двинутся на восток, когда в каждом государстве протухшей Европы их встретят преданные исторической родине толпы под свастикой, вы… вы оцените то, что я делаю сейчас! Неужели ты не понимаешь, что без опорных баз нам не пройти европейского болота?! Мы попросту увязнем в нем! – Он походил по спальне, потом тряхнул головой, обнял жену и поцеловал. – Прости. До сих пор стоят в глазах эти жалкие трусливые физиономии. Лучше скажи, как дома дела. Адольф звонил? Бормана не съели?

– Адольф звонит каждый день. И всегда просит тебя не будить. А Борманом кто угодно подавится.

Он улыбнулся.

– Ты говорила с Ангеликой? Завтра Адольф вернется. Я должен знать.

В ответ она напомнила, что он собирался принять ванну и что Геринг ждет их к ужину.

– Хорошо, – согласился муж, – после поговорим.

По всей вероятности, Геринг что-то собрался обсудить с Гессом, поскольку в столовой зале он встретил их один. Наблюдательная Эльза едва сдержала улыбку, увидев Германа одетым в историческую коричневую рубашку образца мировой войны из той самой партии, что была закуплена Ремом еще в 1924 году в Австрии, и двумя значками на груди – свастикой участника путча 1923 года и «орлом» Нюрнбергского митинга 1929 года.

Партийные остряки недаром окрестили Геринга «костюмером» – переодевания были для него своего рода языком, орудием, при помощи которого он настраивал себя и собеседника на нужный ему тон.

Гесс знал Геринга с 1919 года, когда они служили в одном авиаполку и Геринг был его командиром. «Костюмных ролей» Германа он никогда не одобрял, однако коричневая рубашка была его любимой одеждой. Кстати, фрау Брукманн, одна из первых поклонниц и покровительниц наци, утверждала, что этот цвет удивительно идет к его зеленым глазам. Сам Гесс явился в обычном костюме и светлом галстуке, так что при виде Геринга почувствовал, как настроение улучшилось.

– Приветствую «старого бойца», решившего вдруг вспомнить об этом, – не удержался он от маленькой колкости.

– Есть вещи, которые у нас в крови, старина. О них не помнишь постоянно, но и не забываешь никогда, как о собственном сердце, – улыбнулся Геринг. – Что будем пить: коньяк, шампанское?

– И по какому поводу? – спросила Эльза.

– По поводу заката, вашей улыбки, возвращения фюрера, венских товарищей… Неужели мы не найдем повода?

– Выпьем за мюнхенскую полицию, – усмехнулся Гесс.

– Ты и в полиции успел побывать? – удивился Геринг. – И что там?