Часть I

«…В этом месте дорога делает подряд четыре поворота, и метрах в ста от последнего, между камнями, растут странные зеленые цветы. Странные они еще и тем, что появляются ранней весной и уходят под снег совершенно одинаковыми, и я всякий раз, как вынужден таскаться в Бергхоф, выхожу в этом месте, чтоб размяться и гляжу на них».

Она уже в который раз принималась считать повороты, но их оказывалось не больше трех… Как вдруг – четвертый! Теперь еще сто метров… Она остановила машину и вышла.

Среди камней кое-где клочьями лежал снег, торчали засохшие стебли с затвердевшими, смерзшимися семенными коробочками, но она все же сделала десяток шагов и, наклонившись, присмотрелась. Несколько тронутых ноябрьским морозцем, но еще живых кустиков – не выше маргаритки – распласталось у ее ног; каждый поникший стебель оканчивался широко раскрытой зеленой чашечкой из мелких лепестков и похожей на горошину сердцевиной.

Она невольно улыбнулась, поразившись, но не виду этих созданий, а тому, как он мог их здесь заметить.

Ей хотелось еще постоять так…

На шоссе раздался мягкий звук тормозов – впереди ее «мерседеса» остановился «форд»: кто-то, по-видимому, решил предложить помощь женщине, понуро стоящей у обочины.

Этой дорогой, ведущей к резиденции фюрера, пользовались только свои – обитатели Бергхофа или приглашенные: партийные функционеры, военные, иностранные дипломаты…

– Фрейлейн Гесс?

Она нехотя обернулась.

– Прошу прощения… Я подумал, не случилось ли что-то с вашей машиной?

– Нет, благодарю вас. Я просто вышла взглянуть… на цветы.

Маргарита Гесс с облегчением улыбнулась вышедшему из «форда» Фридриху Тодту, которого помнила с детства, но по-настоящему оценила лишь в последние годы, как человека, неуклонно сторонящегося кишащего страстями и интригами олимпа. Она заметила взгляд инженера, с любопытством устремленный на камни, и снова улыбнулась:

– Вот, полюбуйтесь. Какие-никакие, но цветы!

Тодт, наклонившись, присмотрелся и покачал головой:

– В самом деле!

– Фриц, вы не пересели бы в мою машину? Я без шофера и немного устала вести, – обратилась к нему Маргарита.

– Конечно, с удовольствием! Одну минуту!

Он быстро отогнал свой «форд» поглубже на обочину и, вернувшись, отворил перед нею дверцу.

Вскоре подъем сделался довольно крутым, но шоссе было так удачно спланировано, что этого почти не чувствовалось. Три тысячи километров скоростных автомобильных трасс с отличным покрытием – результат деятельности сидящего сейчас рядом с ней скромного и немногословного человека – всегда производили впечатление на приезжих: своими дорогами Германия могла гордиться.

– Вас вызвали? – тихо спросила Маргарита.

Тодт кивнул.

– А у меня невестка должна родить, – сказала Маргарита. – Она с Рудольфом в Бергхофе. Хочу побыть с ней.

Инженер снова кивнул, понимающе.

«Не скажешь правды другому и от него правды не узнаешь», – усмехнулась про себя Маргарита и продолжила с некоторой жесткостью:

– Эльза меня, впрочем, не просила приехать, и брат – тоже. Меня, как и вас, вызвал фюрер. Я всю дорогу из Франции ломаю голову – для чего?

Они некоторое время молчали.

– Меня-то вызвали, похоже, в качестве противовеса, – с мягкой усмешкой заметил Фридрих. – Очень уж Геринг разошелся. Но, по-моему, мы с ним в разных весовых категориях. Правда, если я в качестве довеска…

– К кому?

Тодт пожал плечами.

– Точно не могу сказать. У Геринга постоянные конфликты с Леем, из-за казны ГТФ. Геринг требует все больше средств на вооружение, а Лей… пока сопротивляется.

– Пока… – вырвалось у нее.

– Я думаю, он и сам все прекрасно понимает, да, видимо, трудно расставаться с мечтой о «рабочем рае».

– А вам, похоже, предложат ему помочь?!

– Похоже.

«Похоже… похоже… И мне уготована какая-то роль». – Она стиснула зубы, но внезапно ее слегка обожгло:

– Фюрер… вызвал их обоих в Бергхоф?

– Да, фюрер назначил совещание. Приедут еще Геббельс и Риббентроп.

Маргарита стала смотреть в окно, на замелькавшие вдоль дороги сосны.

«…Ты так нужна ей теперь… Ты сумела бы поддержать… Твое присутствие внесло бы свежую струю…» – проникновенно лгал в письме Адольф.

Она безнадежно вздохнула, вспомнив, как прочитала его письмо, а через час, отвезя к подруге детей, уже сидела в вагоне, мучаясь от нетерпения и беспокойства за Эльзу. Поверила. Не усомнилась, не спросила себя: отчего не написал Рудольф, отчего сама Эльза ни разу не намекнула, зачем вообще она так понадобилась там, куда ее никогда не звали. Просто поверила словам, забыв, кем они писаны.

Сосны стояли теперь сплошной стеной, а горы как будто отодвинулись, и шоссе начало свой последний самый крутой подъем.

Почувствовав на себе осторожный взгляд Тодта, Маргарита чуть откинула голову:

– Вы уже бывали в Бергхофе?

– Был. Один раз.

– Брат писал – здесь много всего настроили: теплицы, молочную ферму, чайный домик, под названием «Гнездо орла». Забавно.

– Меня как раз и вызывали для консультации по поводу дороги к этому строению. Рейхсляйтер Борман собирался пробить тоннель в скале.

«…Бергхоф никто не любит… Тут шумно, постоянно что-то строится, сверлят дыры в горах, вечный гул…» – писал ей в Париж Гитлер. – …А мы все так нуждаемся в покое».

– Фрейлейн желает пройти к себе или… – спросила горничная, сопровождавшая ее наверх.

Подразумевалось, что фрейлейн должна пройти к себе.

– Проводите меня прежде к рейхсляйтеру Борману.

– Как вам угодно, – горничная кивнула.

Тотчас из пола вырос адъютант и щелкнул каблуками. Ее проводили в гостиную с двумя бюстами фюрера, глядящими на тех, кто входил, и к ней вышел Борман, сосредоточенный, как человек, вынужденно отложивший срочные дела. Они одарили друг друга безмятежными улыбками. Он поцеловал ей руку, задал несколько дежурных вопросов, оставаясь все время начеку, и не ошибся.

– Мне хотелось бы немедленно поговорить с фюрером, – твердо произнесла Маргарита. – Будьте так любезны проводить меня к нему.

Борман кивнул. Это было скверно, но все-таки лучше, чем если бы она отправилась к Гитлеру одна. Идея вызвать ее из Парижа принадлежала ему, Борману, с той только разницей, что он-то предлагал подтолкнуть Гесса; Гитлер же взялся написать сам. Что ж…

Борман прошел с ней в другую гостиную, куда выходила дверь кабинета Гитлера. Здесь бюстов не было. Маргарите сразу бросилась в глаза большая фотография Виндзоров, висящая прямо против входной двери. Еще десятка три фотографий в художественном беспорядке лежало на круглом столике у самой двери в кабинет. Борман прошел в эту дверь, а она присела у столика и принялась рассматривать снимки.

В гостиную вошел Геббельс с папкой и, увидев Маргариту, несколько опешил:

– Грета? Вот неожиданность! С приездом!

– Здравствуй, Йозеф!

Он пожал протянутую руку:

– Прости… я приглашен…

Она кивнула. Через минуту, тоже с папкой, появился фон Риббентроп. Склонившись, коснулся губами ее пальчиков: она заметила, что рука у него слегка дрожит. Он спросил о дороге, здоровье детей. Застывшее красивое лицо казалось кукольным. Он даже не нашел в себе силы растянуть губы хотя бы в какое-то подобие улыбки.

Когда Риббентроп скрылся в кабинете, оттуда вышел Борман, оставив наполовину открытой дверь:

– Фюрер просил вас подождать две минуты. Он сейчас освободится.

– Где сделан этот снимок? – поинтересовалась Маргарита.

Борман наклонился к столу. На фотографии улыбающиеся герцог и герцогиня Виндзорские стояли на живописном фоне из таких же улыбающихся рабочих. Во всей группе имелась лишь одна мрачная физиономия – сопровождающего Виндзоров в их турне по Германии Роберта Лея.

– На заводе «Фольксваген». Неудачным вышел.

– Вы их здесь для меня разложили? – не удержалась Маргарита.

– Конечно. Для вас. Есть и неплохие. Этот, например.

…Тот же Лей, с лакейской улыбкой, следует за «миссис Симпсон» по дорожке возле озера Хинтерзее; в руке у него… дамский зонт.

Борман удалился.

«Пожалуй, еще года два назад этот человек едва ли позволил бы себе со мной подобную… иронию, – отметила Маргарита. – Быстро же он набирает вес».

– Итак, господа, судя по тому, что папки по-прежнему две, я делаю вывод, что единое решение вами не выработано, – послышался резкий голос Гитлера почти от самых дверей: видимо, фюрер по привычке расхаживал по кабинету. – Я дал вам сутки! Даю еще три часа! Три часа, Йозеф! – голос отдалился. – И попрошу не выходить из моего кабинета до тех пор, пока папка не останется одна!

Гитлер вышел в гостиную, по дороге переменяя сердитое выражение на озабоченно-гостеприимное. Поддев под локоть, заставил ее подняться и вывел прочь. Они очутились в просторной комнате со стеклянными дверями, выходящими на обширный балкон.

– Здесь легче дышится, – пояснил Гитлер. – Ну здравствуй, детка.

Он по привычке поцеловал ее в щеку.

– Только не наскакивай на меня, прежде не выслушав. Сейчас кофе выпьем.

Он позвонил, велев принести кофе и «что-нибудь для фрейлейн Гесс». Последние два слова он произнес так, что Маргарита насмешливо поджала губы.

– Итак, ты прямо из машины с кучей упреков ко мне, – продолжал Гитлер, сделав глоток. – Да, я пошел на маленькую хитрость. А как иначе было тебя домой выманить?

– Написать, как есть.

– Как есть… ты сама знаешь. Вы шесть лет фактически в браке, у вас двое детей! И шесть лет он разрывается между тобой и делом. Сколько это еще может продолжаться?!

Она, вскинув глаза, посмотрела на него прямо. Он впустил в себя этот взгляд, как в наполовину открытые двери:

– Да, да, детка, ты правильно поняла. Но… все же прости мне мою бесцеремонность.

Маргарита спокойно доела бутерброд.

– А что мы скажем Рудольфу? – Еще один ее испытующий взгляд.

Гитлер поморщился:

– Неужели ты думаешь, я не предупредил его, что напишу тебе?

– Что он сказал?

Гитлер пожал плечами. Излишний вопрос. Рудольф, конечно, не сказал ничего.

– У меня был с твоим братом достаточно откровенный разговор. На крестинах крошки Хильды. Я сказал ему: полюбуйся на Геринга. Четыре года упирался, как баран, а вот же – женат и доволен! Теперь еще и будущий отец! Благодаря моей… бесцеремонности. Это ведь я заставил его жениться на Эмме. Да, да! И я сказал Рудольфу: ты должен также заставить и свою сестру. Если же у тебя не хватит воли, так это снова сделаю я. Погоди усмехаться. В слово «заставить» я вкладываю иной смысл. Я рассуждаю так: Ты и Роберт – оба хотите брака, но условия ставишь одна ты. Условие, по сути говоря, абсурдное, детка, – не жить вашей семье в Германии. Потому, что тебе здесь все нехорошо! Каков же вывод? Не заключать брака? Не жить в Германии? Вздор! Решение может быть только одно – сделать так, чтобы… дома… тебе стало хорошо! Как это сделать? Берлин ты не любишь, Мюнхен для тебя «потерял обаяние», Нюрнберг ты обругала «шутовской погремушкой»… – он поднялся и подошел к стеклянным дверям:

– Взгляни сюда. Завтра утром вон над теми вершинами взойдет солнце, и это будет такая красота! Бергхоф чист и непорочен, как новорожденный.

Маргарита подошла и тоже стала глядеть на резко обозначившиеся в сумерках силуэты гор.

– Я запретил Борману продолжать строительные работы. С завтрашнего дня здесь установится тишина. Я скоро уеду. Рудольф еще останется, до февраля. Но потом и твоему брату придется поработать. Ты еще не знаешь, что произойдет! Об этом знают лишь единицы, но тебе я скажу. Мы вступим в Австрию. Красиво и мирно. О, нас ждет великая весна! Как видишь, не так уж я и слукавил, написав, что ты нужна Эльзе. После родов ей полезно пожить здесь. Вы будете практически одни. Ну, еще Ева. Но она тихая. А как хорош этот воздух для детей!

Он сделал паузу:

– Хотя, конечно, все это имеет смысл, если… – он запнулся и снова замолчал.

– Что? – вздохнула Маргарита.

– Если ты… любишь по-прежнему.

Он резко отвернулся, прошел в глубь залы, взял телефонную трубку, подержав как будто в нерешительности, положил.

– Что же ты молчишь? – Пауза. – Позвонить Рудольфу?

Маргарита кивнула, не отрывая взгляда от фиолетовых гор. Здесь и впрямь как-то само собой возникло у нее ощущение отстраненности и… чистоты.

Через пять минут вошел Гесс. С сестрой он не виделся около года. Но последние шесть лет вообще промелькнули, как шесть дней. Что этот последний год мог добавить или отнять у них!

– Вот, Руди, Грета выполнила мою просьбу, – сказал Адольф.

Брат с сестрой поцеловались.

– Эльза еще не знает, что я здесь? – спросила она.

– Еще нет, – ответил он.

Все трое снова сели к столу. Маргарита налила мужчинам кофе.

Рудольф выглядел сосредоточенным; взгляд тревожно перебегал с предмета на предмет. Эльза должна была родить со дня на день, и одна мысль о предстоящих ей страданиях, а может быть, о чем-то еще худшем, вызывала у него панический, тошнотворный страх. Он, как мог, пересиливал себя. Но час назад Эльза осторожно сказала ему, что впервые ощутила внизу живота слабенький прилив боли…

– Как решилось у Геббельса с Риббентропом? – спросил Гесс.

– Никак не решилось. И не решится, – отвечал Гитлер. – Я посадил их на три часа, как тараканов в банку. Видишь ли, – пояснил он Маргарите, – они всё не могут договориться, кому и как вести пропаганду в Англии. Пакостят друг другу, как два школьника.

– Риббентроп не желает признать, что пропаганда это – хлеб Йозефа, – заметил Рудольф.

– Скоро я его утешу, – кивнул Гитлер. – Как ты мне советовал, заменю им фон Нейрата^[2]. А чтобы грызня не продолжилась в европейских масштабах, сегодня же продиктую компромиссное решение, и пусть только попробуют самовольничать!

– Полезно было бы добавить к этому приказ, запрещающий раз и навсегда приходить к тебе с разными мнениями, – сказал Гесс.

– Отличная идея! Пусть Борман подготовит текст.

Маргарита в недоумении посмотрела на Адольфа: неужели он не понял шутки? Гесс заметил этот взгляд. Он поставил чашку и поднялся:

– Я пойду. Не хочу надолго оставлять Эльзу. Ты со мной или хочешь отдохнуть? – обратился он с сестре.

– Я не устала, – ответила она.

Простившись с Адольфом до ужина, Гесс привел Маргариту в свой кабинет, велел сесть и молча послушать его две минуты.

– Я с некоторых пор опасаюсь твоих визитов – ты это знаешь, – начал он, – но сейчас, конечно, очень рад тебя видеть. Это первое. Второе. Почаще напоминай себе, что ты не в Париже: здесь тонкий галльский юмор не в ходу. Третье. Ты подумала о том, как Роберт истолкует твой приезд?

– Сначала ответь, для чего на самом деле меня сюда вызвали? – попросила она, пристально глядя ему в глаза.

– Разве Адольф тебе не объяснил?

– Он объяснил свою первую ложь. Может быть, ты объяснишь… вашу вторую?

Гесс досадливо поморщился:

– Никакой лжи не было. А правда заключается в том, что ты нужна всем нам. Нужна здесь, дома. Адольф… просто хочет помочь.

– Он меня с Герингом спутал. – Маргарита встала. – Давай сделаем так: я сейчас повидаюсь с Эльзой и сегодня же вылечу обратно. Ты дашь мне самолет?

Рудольф как будто не слышал. На его лице оставалось то же досадливое выражение.

– Руди! – напомнила она.

– Да, я понял. Самолет я тебе дам. Но… Может быть, тебе все же следует знать… Кстати, сколько вы с Робертом не виделись?

– Четыре месяца. Но он обещал побыть с нами на Рождество.

– Значит, четыре месяца назад вы расстались, как обычно?

– Не совсем, – она опустила глаза. – Я сказала ему, что, скорее всего, больше не вернусь в Германию.

– «Скорее всего» или «не вернусь»?

– Я не помню точно… А что?

– А то, что у него, похоже, как раз в июле появилось это новое развлечение – лично испытывать свой «народный автомобиль». Результаты, нужно сказать, впечатляющие. Восемь сломанных ребер за один только сентябрь.

«…Хочу сделать “фольксваген” настолько безопасным, чтобы за руль можно было посадить даже подростка…» – писал ей в Париж Лей.

Но ей и в голову не приходило понять его намерение так буквально!

– Он в больнице? – тихо спросила Маргарита.

– Уже нет. Или еще нет. Только не восклицай: как это мы допустили! Плевал он на всех.

Рудольф наконец посмотрел на сестру. Грета стояла перед ним, немного подавшись вперед; тонкие руки бессильно висели. Это бессилие и какая-то безнадежность во взгляде вызвали у него лишь новый приступ досады.

Шесть лет… Шесть лет упрямого, бабьего сопротивления, тупого нежелания смириться, принять!.. Шесть лет упреков, обвинений, непрерывной борьбы с теми, кто дорог и любим! Скитания по Европе, истерические отъезды, судорожные встречи, письма, в которых страсть и боль!.. При всем неприятии поведения Лея, Гесс не мог не сочувствовать ему.

Рудольф поднялся, обняв сестру за плечи, легонько встряхнул:

– Пойдем к Эльзе. Я думаю, в любом случае ты едва ли улетишь сегодня. По-видимому, нас всех ждет трудная ночь.

Ночь оказалась хоть и трудной, но радостной. Роды у Эльзы Гесс начались около двух часов, а в восемь утра довольный Карл Брандт положил на руки Рудольфу крупного, крикливого мальчишку, синеглазого и круглолицего.

Пожалуй, никогда еще многочисленные зеркала бергхофского дома не отражали столько улыбок, как в тот день, 18 ноября 1937 года.

После полудня прилетел Геринг, сам недавно узнавший, что скоро станет отцом; он настолько был уверен в своих познаниях по уходу за новорожденными, что, едва поздравив Рудольфа, принялся давать ему советы относительно вреда пеленок и пользы закаливания «с первых же дней».

Немного позже приземлился самолет Лея, из которого следом за Робертом выбрался очень желанный, давно ожидаемый здесь гость – Карл Хаусхофер. Ему вместе с Гитлером предстояло стать попечителем (или, говоря прежним языком, – крестным отцом) мальчика.

Гесс как-то сказал Гитлеру, что даст своему сыну «выразительное» имя.

Ребенка назвали Вольф-Рюдигер-Адольф-Карл, что вполне отвечало этому намерению: Вольф – в честь имени, которое носил Гитлер «во времена борьбы», Рюдигер – в честь воинственного героя германских саг, два последних имени – в честь попечителей.

Гитлер выглядел возбужденно-счастливым. Он отменил все дела, со всеми был добродушен, много шутил.