– Ни в коем случае! Распущенность Рема не покроет его фронтовых заслуг. Лучше пригласи Штрассера.

Теперь Гесс поморщился: «Ну уж нет! Грегор Штрассер замордует старика своим социализмом да еще прихватит с собой братца Отто, а тот вообще…»

– Выходит, приличных людей у вас раз да два?! – усмехнулся Хаусхофер. – Ладно, Руди, дам тебе совет. Все равно на этой встрече Адольф никому и рта не даст раскрыть, так что поищи кого-нибудь просто для солидности – боевого, с наградами. Помнишь, ты мне сказал, что к нам на первый курс пришел тот капитан, последний командир эскадрильи «Рихтгофен». Ты говорил, у него кроме Железного креста еще орден Льва с мечами, орден Карла Фридриха, «За заслуги»… Вот кто вам нужен! Старику будет приятно!

Гессу повезло: бывший командир 1-й эскадрильи капитан Геринг, несмотря на яростные попытки заработать, требовавшие постоянных отъездов, и бурный любовный роман с замужней шведкой, оказался в Мюнхене. Они встретились за кружкой пива, поговорили, но расстались как-то неопределенно. Может быть, оттого что Геринг пришел с приятелем, который все время скалил зубы да острил, а Гесс не мог поставить его на место, поскольку этого парня звали Эрнст Удет и он был самым результативным немецким асом, пережившим войну: 62 победы – не шутка, при том, что у Геринга было 22, а у Гесса – вообще ни одной.

Но Рудольф сделал еще попытку и положился на ораторский дар Гитлера. Он пригласил Геринга прийти в воскресенье на Кёнигсплац, где фюрер собирался выступить.

Геринг пришел. Во время речи Гесс встал с ним рядом, собираясь комментировать некоторые пассажи, которые, возможно, будут тому непонятны. Но этого делать не пришлось. «Наши боги вмешались», – позже напишет Гесс. «Вмешательство» заключалось в том, что когда Гитлер влез на грузовик, с которого выступали ораторы, пасмурное ноябрьское небо внезапно прорезал шальной, солнечный луч и ударил в лицо оратору. От этого «божественного» удара Гитлер ослеп, взмок, осатанел и с третьей фразы впал в истерику, сам будучи в полной уверенности, что провалится. Он говорил как человек, которому нечего терять, и толпа это оценила. Уже через несколько минут вокруг Геринга все орало, металось и выло в одобрительном экстазе. Это его необычайно возбудило; его восхищенный оратором взгляд то и дело возвращался в толпу и бегал по орущим лицам – жадно и ревниво.

«Всё. Он наш», – сказал себе Гесс.

И не ошибся.

12

Осень 1922 года едва не свела Гитлера с ума. Во-первых, Дитрих Эккарт, только что вернувшийся из Италии, поделился впечатлениями о так называемом «походе на Рим» во главе с горластым парнем по имени Бенито Муссолини: толпа вонючих оборванцев так перепугала миниатюрного короля Виктора Эммануила, что тот предложил тридцатидевятилетнему журналисту сформировать кабинет министров.

– Хорошо этому дуче! Вот что значит монархия, – чуть не рыдал Гитлер. – От монархии до диктатуры один шаг! А из республиканского болота, куда ни шагни – одна топь! Да мы все передохнем, пока в этой стране что-нибудь изменится!

В перерыве между его воплями Эккарт вставил продуктивную идею – позаимствовать и пересадить на немецкую почву первое слово из названия созданного Муссолини союза – «Фашио ди компаттименто». Гесс сделал об этом краткую запись в своей «хронике», дав толкование этого латинского слова – объединение, союз, связка или пучок прутьев, которые ликторы (во время военных походов почетная стража высших древнеримских чиновников) носили перед ними в знак их власти, вкладывая в такую связку топорик.

Но Гитлера сейчас терзало только одно слово – «Муссолини». Ведь этот горлопан, будучи не намного старше, уже достиг того, к чему Адольф еще и не приблизился! Гесс его подбадривал грядущей встречей с Людендорфом, но Гитлер и тут предвидел одни мучения. Он вбил себе в голову, что не понравится генералу.

– Я знаю, я чувствую, – твердил он.

Перед самой встречей, когда Гесс уже остановил машину возле отеля «Байрише Хоф», Гитлер закрыл глаза и сказал: «Я буду молчать. Делайте что хотите».

Геринг, приехавший с ними – чрезвычайно эффектный при всех орденах, однако догадывавшийся о своей декоративной роли, с удовольствием из нее выскочил: «Вы просто устали, – сказал он Гитлеру. – Пока вы сосредоточитесь, я займу внимание генерала».

Без четверти шесть они уже сидели за столиком. У Гитлера так потели ладони, что он без конца вытирал их салфетками и, скомкав, бросал на пол. Выглядело это довольно неопрятно, и Гесс позвал было официанта, чтобы тот все собрал, но пробило ровно шесть, и в дверях появился Людендорф. К счастью, его первый взгляд упал не на ожидавшую его компанию, а задержался на их охране – четверо крепких парней стояли навытяжку с внешней стороны кабинета: ветераны-штурмовики, «красавцы»: один без глаза, другой без уха, которое ему в рукопашной отгрыз румынский солдат; третий весь в шрамах…

– Это что за берсерки? – пошутил Людендорф, еще раз с явным удовольствием оглядывая охранников (Гесс в это время успел кое-как загнать ногой под стол набросанные Гитлером салфетки).

– Лучшие среди асов! У каждого своя история! – лихо соврал Геринг.

Генерал широко улыбнулся. А Гесс слегка покраснел: он отнюдь не был уверен, что их новый товарищ имеет в виду мифических асов из страны Асгардов, то есть что Геринг понимает язык избранных.

Так или иначе, но разговор начался с благожелательной ноты.

– Я прочел двадцать пять пунктов вашей программы; не всё мне по душе, но я предпочитаю людей, имеющих убеждения, людям, имеющим взгляды, как предпочитаю битых солдат прыщавым студентам. Но… вот я слышал, вы не приемлете христианство, – вдруг повернулся Людендорф к Гитлеру, – я не религиозен, но есть вещи святые, неколебимые. Что скажете?

– Скажу, мой генерал, что вера не позволяет отделять грехи от ошибок. Для политика это неприемлемо, – отчеканил Гитлер.

У Людендорфа скакнули вверх брови. «Хм», – только и произнес он и налил себе коньяку.

– Христианство – упадническая, печальная, лунная религия; ее носители трусливы и слабы. Мы – арии, люди солнца… – начал было Гесс, но увидел, что их гость нахмурился.

– Если позволите, мой генерал, я сформулирую основную мысль стратегической политики НСДАП, – опять встрял Геринг. – Мы рабочая партия. С рабочими нужно оперировать простыми арифметическими действиями: сложить, вычесть, остаток… Возьмем, по примеру штабных учений, две армии – красную и синюю. Если из красных вычесть синих или наоборот – из синих вычесть красных, что останется?! Вот она, суть гражданской войны. Мы же предлагаем, соединив синих с красными, вычесть все нечистое: евреев, африканцев, цыган… Что в остатке? Единая нация, очищенная от скверны. Вот так примерно мы объясняем рабочим, – поспешно добавил Геринг, потому что Людендорф сморщился, не столько от ломтика лимона, сколько от его слов.

«Мы говорили час, – записал в “хронике” Гесс. – Пожимая нам на прощание руки, Л (Людендорф. – Е. С.) сказал, что он “предпочитает прозрачную воду, даже если в ней не водится форель”. Полагаю, ответ прозрачен, и в нашу пользу. Рем, которому я передал разговор, считает также. <…>

Рем поставил вопрос об униформе. Он сказал, что где-то на австрийских складах валяется партия “тропических” рубашек для бывшей кайзеровской армии. Как быстро прошли эти три романтических года! Я стал утилитаристом и, пожалуй, теперь слетал бы в Вену за рубашками».

13

К зиме 1922 года Германия могла похвастаться своеобразным рекордом – наличием около трех сотен политических партий. Три, пять, семь человек встречались в пивной или ночном клубе, ругали всех подряд, сходились на отрицании всего сущего и ненависти к чему-то конкретному, например, к Вальтеру Ратенау, французским банкирам или Комиссии по репарациям, затем решали проблему с названием. Все стремились жонглировать одними и теми же словами: патриотизм, социализм, нация, демократ, свобода, рабочий, единство. Но поскольку число комбинаций тут конечно, то и возникали периодически такие, к примеру, названия, как «Баварские львы» или «Партия сексуальной нетерпимости». Любопытно, что в уставе у этой «Нетерпимости» первым пунктом стоял «бойкот французских товаров», а четвертым – террор в отношении чиновников, «ответственных за выполнение условий Комиссии по репарациям». Когда 26 декабря правительство официально объявило об отказе от выплат репараций, несколько десятков партий подобного рода благополучно рассыпалось.

Конечно, среди всего этого партийного мусора НСДАП стояла неколебимо. Вот только фигурировала она пока не как политическая единица, а в пакете общих патриотических сил. Это было обидно.

Через полвека, отбывая пожизненное заключение в тюрьме Шпандау, Гесс напишет о зиме 22-го года: «Мы уже имели свое лицо, и мы стремились показать его обществу. Но мы были молоды и мы торопились».

Так он напишет в 1972 году, а тогда главные «стратеги партии» – сам Гесс, Розенберг, Рем, Вальтер Дарре, Геринг – предложили Гитлеру «задачу дня», которая была сформулирована так: «Они должны о нас помнить». Формулировку дал вступивший только что, в ноябре, школьный учитель из Нюрнберга по имени Юлиус Штрейхер. До этого он уже побывал в нескольких партиях и в НСДАП пришел со скандалом, настроив против себя все руководство, за исключением Гитлера, который, сам будучи актером по призванию, очень ценил в соратниках выраженное амплуа. Например, Гесса он, в шутку конечно, называл «стеной плача», Розенберг был «теоретик», Рем – «храбрый солдат», Геринг – «представительское лицо», ну а Штрейхера с первого дня записали в «штатные антисемиты».

Вообще, все вступающие в НСДАП, как, впрочем, и в любую партию, делились на «вступающих молча» и «вступающих с предложением». «Предложение» Штрейхера было такое: каждый месяц силами в основном партийной молодежи проводить «трехдневки пощечин», «декады плевков» и «фестивали молотых челюстей».

Партийная хроника Рудольфа Гесса стыдливо умалчивает о том, как воплощались эти «задачи дня». Но есть и другие хроники, например, так же стыдливо замалчиваемая историками хроника университета города Мюнхена зимы 22-го года. 27 декабря студент-первокурсник Н. при выходе из аудитории дал пощечину преподавателю М. При разбирательстве этого эпизода Н. заявил, что является членом Национал-социалистической рабочей партии и его поступок – это «акт». Уже на следующий день ошарашенное руководство университета снова вынуждено было разбираться с аналогичными «актами» студентов А, Б и В, на третий день – студентов Г, Д и Е, а на четвертый разбираться стало уже поздно, потому что университет охватила какая-то эпидемия: студенты первого и второго курсов вдруг начали энергично плеваться. Плевали молча, под ноги преподавателям-евреям или тем, кого считали евреями. Преподаватели же вели себя по-разному: например, профессор К. объяснил студенту Л., что он не еврей, и плюнувший Л. перед профессором публично извинился; а вот профессор Р., взглянув на плевок на своем ботинке, молча взял студента С. за шиворот, выволок на улицу и уложил лицом в грязный снег.

Последовало несколько исключений, но, в общем, университет, что называется, решил не выносить сор из избы. Мюнхен, «веселый Мюнхен» – культурная столица Германии, и вдруг… такое!

Повторяю, в партийных «хрониках» Гесса о плевках и пощечинах ничего впрямую не сказано. Но 30 декабря появляется такая запись: «Любое действие, попирающее общественную мораль, вываливающееся за рамки правил и норм, есть художественный акт». И дальше: «Политическая борьба есть художественное творчество, и мы докажем это».

Если дополнить эту запись несколькими письмами Гесса сестре в Александрию, в которых он рассуждает об объединении художников под названием «Дада» и их знаменитой выставке 19-го года, где «Мона Лиза» появилась с бородой и усами (а еще раньше выставлялись, например, колесо велосипеда на подставке и перевернутый писсуар), то все встает на свои места. И тогда плевок на ботинок профессора-еврея можно рассматривать как художественный акт.

Вот такими «актами» НСДАП и собиралась активно заниматься в новом, 1923 году (не забудем еще о «фестивалях молотых челюстей»). Однако наставники и мастера сочли партию пригодной уже для целого «перформанса», и в январе 1923 года в «хронике» Гесса впервые появляются слова «национальный баварский переворот», со штаб-квартирой в веселом Мюнхене.

14

В апреле 1923 года Адольф Гитлер написал первое в своей жизни завещание. Четыре месяца он болел ангиной, потом воспалением связок, при этом был уверен, что у него начинается рак горла. Страх перед этой болезнью будет глодать его до конца дней. Это будет страх не только перед страданиями тела. Гитлер принадлежал к числу тех вождей-фанатиков, чье дело прирастает к их плоти, как отравленный хитон Деяниры, и содрать его можно только вместе с собственной кожей. Для таких лидеров их болезнь хуже смерти: она не только вдохновляет его врагов, но и в стане соратников вызывает брожение, разлагающее дело.

Нечто подобное и начало происходить в первой половине 1923 года.

В январе франко-бельгийские войска оккупировали Рур и Рейнскую область; нацисты тут же провели протестное мероприятие – свой первый «партийный день» – прошли по улицам с барабанами и знаменами, организовали два десятка митингов, на которых Гитлер произносил речи. Ему рукоплескали, о нем начали писать газеты. Теперь главное было держать темп, но для этого требовалась здоровая глотка! А в оккупированном Рейнланде, к которому было приковано внимание немцев, ораторствовал в это время настоящий герой, белокурая бестия, лучший ученик Гербигера – Альберт Шлагетер! Этот парень имел такой успех, что в два-три месяца затмил всех националистических ораторов, и Гитлера в том числе. Шлагетер сделался настолько популярен среди мюнхенских нацистов, что ему начали подражать и самое страшное – сравнивать с лидером. Гитлер от зависти и ревности совсем поплохел. Но рядом был верный Гесс, верящий Штрассер, преданный Гиммлер… Как историк я пока не располагаю фактами, позволяющими четко проследить их роли в последующих событиях, но и имеющиеся факты не стоит игнорировать, а потому – судите сами!

9 марта руководитель северного отделения НСДАП Грегор Штрассер сообщает Гессу о своей проблеме: присланный к нему в качестве секретаря Генрих Гиммлер – славный малый, исполнительный и расторопный, но его невозможно выпереть на трибуну. «Ты знаешь, – пишет Штрассер, – насколько я сам не оратор, поэтому мне нужен рядом кто-нибудь погорластей, и я уже нашел замену. Скажу без преувеличения: Цицерон возродился!»

Гиммлера, однако, пока не отозвали обратно в Мюнхен. Но рядом со Штрассером начинает маячить еще одна – низенькая, тщедушная, колченогая фигурка, глядя на которую можно испытывать что угодно, только не зависть.

В начале мая партия готовит большой митинг на Мариенплац, чрезвычайно важный в тактическом отношении. И вот, неожиданно для всех (кроме Гесса), вместо Шлагетера Штрассер привозит в Мюнхен на митинг этого своего нового секретаря – человечка в кожаной куртке, воинственно перепоясанного ремнями и в огромной шляпе.

– Знакомьтесь, мой секретарь и… лучший оратор северных земель – товарищ Геббельс! – восклицает Штрассер и сверху могучей рукой хлопает товарища по плечу, едва не вбив по шляпу в землю.

Гитлера среди присутствующих не было: его Гесс привез в последний момент, когда Геббельс уже карабкался по высоченным ступеням на помост, с которого выступали ораторы.

Дальше – картина под названием «Гитлер, слушающий Геббельса» или готовая сцена для кино. Как сценарист я вижу ее в деталях, вплоть до цвета глаз Адольфа, которые при внутреннем переходе от паники к концентрации воли становились водянисто-прозрачными, и странной, отдельной от лица улыбки, как у Чеширского кота, которого чешут за ухом.

Но вернемся к фактам.

После митинга Гитлер приглашает Геббельса на виллу под Мюнхеном, принадлежавшую Эрнсту Ганфштенглю (тоже любопытный персонаж, но о нем позже), и они долго там беседуют, наедине. Когда Геббельс уехал, Гитлер сказал Ганфштенглю: «Этот крошка Цахес мне нужен, а герои пусть отправляются в Валгаллу». Ганфштенгль был, конечно, большой шутник, но эту же фразу приводит и сверхсерьезный Грегор Штрассер. Так что примем ее хоть и за бледный, но факт приказа. Дальше следуют два отчетливых факта выполнения: первый – личное поручение Гесса Гиммлеру «сопровождать и обеспечивать охрану Альберта Шлагетера»; второй – арест Шлагетера французскими оккупационными властями при обстоятельствах, больше напоминающих выдачу его своими. Третий, тоже отчетливый, – это хорошо известный профиль дальнейшей деятельности Генриха Гиммлера – «хирурга тайных операций» НСДАП.

«Героя» Шлагетера казнили 26 мая 1923 года, и он отправился в Валгаллу, откуда в тридцатые станет слетать в речи, стихи, песни и пьесы. А в берлинском кабинете рейхсфюрера СС Гиммлера, то есть с 36-го по 45-й год неизменно, на одном и том же месте будет висеть его фотография, перечеркнутая копьеобразной семнадцатой руной тюр.

По легенде, когда воины викинги сходились в ритуальном поединке, держа в руках по копью, бог Тор вкладывал силу лишь в руку правого. Большой романтик был Генрих Гиммлер!

15

В лунную ночь на 29 апреля 1923 года в тихом пригороде Мюнхена, всего в полусотне метров от шоссе на Дахау, в почти сомкнутом круге из двух молодых рощ происходило нечто. Проезжающий по шоссе мог бы заметить мечущийся за деревьями огонь и слышать невнятные звуки, а если бы он, заинтересовавшись, вылез и пробрался поближе, то увидел бы смутные очертания чего-то крупного, огнедышащего и как будто огрызающегося на сотни три нападавших. Выстрелов слышно не было. Воины в стальных шлемах кидались на врага по старинке, пуская в ход кулаки и зубы, а воздух над схваткой буквально вибрировал от рычания и хрипа.

Впечатлительный наблюдатель, наверное, вообразил бы себя телепортировавшимся в какое-нибудь языческое королевство, откуда короли-маги со своими рыцарями совершали героические вылазки на злонамеренных драконов. Человек же трезвомыслящий поспешил бы вернуться на шоссе, а заметив шесть пустых грузовиков у обочины с характерными треугольными флагами, на которых словно светились под луной черепа и кости, просто убрался бы побыстрей от этого места.

«О, славные времена, когда мы готовились к боям за нашу Германию! О, эти бои, достойные новой Эдды!..» – будет позже восклицать романтический Рудольф Гесс, вероятно имея в виду и эту странную ночную потасовку, которую он же, но в трезвом состоянии духа назовет «собачьей свалкой».