«Мифы – это витамины духа». Герр Гербигер, автор доктрины «Вечный лед», не церемонясь, срывал такие фразы у всевозможных авторов, чтобы варить из них собственное ученье. «Свирепый пророк» становился тихим и задумчивым, когда гулял со своим учеником по горному лесу. Произнося монологи, Гербигер постоянно что-то собирал: травы, почки, ягоды, а затем, у себя на кухне, готовил из них супы, отвары и жаркое из корней и заставлял Гитлера есть. Поэтому больше трех дней Гитлер в гостях у Гербигера не выдерживал: он как-то признался Гессу, что, оставшись на четвертый, начал испытывать зверское желание приготовить себе завтрак из самого пророка.

Но это были не единственные мучения. Ганс Гербигер отказывал своему ученику в серьезных теоретических беседах, пока тот не прекратит «махать руками». «Ты мелешь воздух, как мельница, перемалывая собственную энергию, дробя ее впустую. Руки должны быть замком. Глаза щупальцами. Голос – извержением, оплодотворяющим толпу…» – внушал Гербигер в очередной раз, ставя Гитлера перед низенькой обшарпанной стенкой террасы, опасно нависающей над пропастью. «Там, там, – тыкал он пальцем вниз, – там Германия! Туда говори». Гитлер говорил, изо всех сил стараясь унять руки, однако тут же начинало метаться остальное тело, и пару раз он едва не навернулся с двух сотен метров. Наконец Гербигер плюнул, и тогда появился… ящик. Внешне он был похож на высокую, узкую трибуну. Встав в него, Гитлер начал говорить, думая, что стенки только ограничат разгул его рук, и внезапно взвыл от боли. Стоило ему только привычно податься назад, как в спину и пониже что-то впилось; он дернулся было в бок, и правое плечо точно прошило. Весь ящик изнутри оказался утыкан жуткими тонкими иглами, позволявшими, как позже выяснилось, двигать только руками и только по заданной траектории. А лучше было вообще держать их замком там, где мужчине и положено.

Нет, Гербигер не ошибся, предпочтя этого парня остальным. Весь белый и мокрый от напряжения и боли, Гитлер упорно, раз за разом устраивал себе эту «инквизицию» и достиг результата. Вскоре «ящик» был отменен и отправился в сарай, до следующего «ученика». А в тело Гитлера точно вставили штырь. Гербигер, правда, называл это по-другому. Он говорил: «Вот теперь, Адольф, ты пустил корни, и тебя пришлось бы выкорчевывать. Но еще поглядим, отыщется ли такой садовник теперь, когда я начну учить тебя по-настоящему».

Гитлер менялся, когда начинал говорить; это замечали все. Но в остальном оставался прежним. «Мелкий себялюбец, честолюбивое ничтожество» – других определений для него у сопредседателя Немецкой рабочей партии Антона Дрекслера не было. И вот этот «мелкий» – Дрекслеру он был по плечо – принялся активно его подсиживать. Каким-то чудом ему удалось сделать две вещи: во-первых, буквально влюбить в себя респектабельного Рудольфа Гесса, связанного с серьезными денежными людьми; во-вторых, держать на коротком поводке свирепого гомосексуалиста Эрнста Рема, штабиста 7-го военного округа.

Рем, краснолицый, шумный, улыбчивый сангвиник, всюду таскался со своим охвостьем: все, кто попадал в поле его внимания, в конце концов туда встраивались. Единственным исключением стал Гесс, по уши влюбленный в красивую девчонку по имени Эльза Прёль. Это только подхлестнуло нежные чувства Рема, и он стал смотреть на Гесса с таким вожделением, что Дрекслера тошнило. Сам же Гесс с непостижимым для сопредседателя партии восторгом взирал на Гитлера. И вот там, где любой другой наверняка проиграл бы, Гитлер умудрился выиграть, использовав Гесса, скрутил и намотал себе на руку волю Эрнста Рема.

На очередном заседании комитета партии, когда передача руководства от одного сопредседателя к другому должна была пройти как формальность, именно Рем вдруг потребовал выборов. Гесс его поддержал. Гитлер молчал, скромно потупившись. Молчали и остальные члены комитета. Дрекслеру пришлось напомнить, что его Комитет независимых рабочих, объединившись с Политическим союзом рабочих Харера, и составил собственно партию – НРП, и если кто-то желает присвоить себе чужие заслуги… Тут Гитлер вскочил… Однако вместо обычной клоунады с воплями и дерганьем всех конечностей вдруг заговорил твердо и здраво: дело не в председателе… это потом. Дело в ясной концепции и способности ее популяризировать. Для начала собрать большой митинг и заявить о себе. Купить или основать газету. Нужен прорыв. Мы должны действовать как штурмовой отряд. А кто пойдет во главе – неважно. И еще. Правительство красных нам пока не по зубам. Пусть их свергают другие. Мы, НРП, должны выесть под коммунистами их основу – рабочих, увлеченных социализмом. (Он так и сказал – «выесть».) И закончил тоном учителя, утомившегося разъяснять истины тупым ученикам: «Не о председательстве я помышляю, друзья мои, а о программе».

«Или сей же час выкинуть этого актеришку из партии, пока я еще могу… Или он сам тут все “выест”», – сказал себе Дрекслер.

Но сила захватившей его ненависти и какого-то жутковатого предвиденья так не соответствовали реальным обстоятельствам, что он… промолчал.

5

Весна 20-го не принесла Германии облегчения. И хотя война была окончена, немцы никак не могли зажить в гармонии с природой: март стоял солнечный, лопались почки; бульвары дразнили унылых мюнхенцев яркими узорами из фиалок и крокусов… Но даже здесь, на мягком и приветливом юге, люди были мрачны: старики унылы, молодые озлоблены. У Германии, какой она вышла из войны и Версаля, не было будущего – это понимали все. Но, виновная перед всем миром, Германия еще сохраняла гордость. Она, как попавшийся в сети дикий зверь, совершала беспорядочные, на первый взгляд, телодвижения, не то выдираясь на свободу, не то сильнее запутываясь. Германия вступала в полосу путчей.

В течение недели страну судорогой сводили попытки Каппа, Эрхарда и Людендорфа, двинувших Добровольческий корпус и части рейхсвера на Берлин, свергнуть коалиционное правительство Веймарской республики. Вершиной этого путча, названного потом «Капповским», был захват Берлина, отъезд в Штутгарт президента Эберта и провозглашение журналиста Вольфганга Каппа военным диктатором.

Прожженный бюрократ и трус Эберт намеревался просто прикрыть лохмотья на израненном теле Германии добротным сюртуком буржуа; милитаристы, вроде Людендорфа, – снова напялить ей на голову стальной рыцарский шлем. Против того и другого восстал здравый смысл немецкого пролетария, на которого плевать было всем. В Германии началась всеобщая забастовка; около пятнадцати миллионов человек сказали путчу нет; путчисты залили Рур кровью, но и сами канули в «лету национального позора». После этих событий Независимая социал-демократическая партия Германии начала стремительную трансформацию в Коммунистическую партию, и все попытки высоколобых экономистов доказать, что социализм как общественный строй нежизнеспособен, провалились. Социализм сделался национальной идеей немецких рабочих – той единственной силы, которая, осознав себя, могла бы решать судьбу страны.

«Я знал, что делал, еще 20 февраля потребовав переименования Немецкой рабочей партии в Национал-социалистическую рабочую партию, – радовался Гитлер. – Я знал что делал, втолковывая вам мои 25 пунктов, в которых собрано все, все, черт подери, что может привлечь массы. Вы еще не поняли, как это важно, чтобы в программе партии было собрано все?!»

Он теперь постоянно ходил, выгнув назад спину и с какой-нибудь книгой под мышкой, вроде «Заката Европы» Шпенглера, «Народа без пространства» Гримма или «Третьего рейха» Ван ден Брука, который так пророчески писал о немцах: «Мы были тевтонами, мы стали немцами, мы будем европейцами». Еще Брук писал, что «Первый рейх – это Священная Римская империя Карла Великого; Второй – Империя Бисмарка, а третий должен стать федеральным, христианским и европейским государством». Гитлер же переврал эти слова таким образом: «Первый рейх, – внушал он партийцам, – это Бисмарк, второй – Веймарская республика, а третий… третьим буду я». У большинства его слушателей в 20-м году на такую наглость несколько отвисала челюсть; в тех же, кто пытался возразить, камнем летело фирменное «Мауль цу!». Это был период, когда Гитлер присвоил манеру Гербигера и постоянно орал на соратников; исключение составляли очень немногие, например Гесс, который на заявления типа «Третий рейх – это я», реагировал так: «По сути верно, но по форме… преждевременно, Адольф».

Магистр «Туле» фон Зеботтендорф благословлял тот день, когда, вняв совету Гербигера, не предложил Гитлеру вступить в орден, несмотря на нажим Гесса и Розенберга. Гитлер обладал одним свойством, которое составляло предмет борьбы самого фон Зеботтендорфа с собственным «вторым я»,– он всюду привносил пошлость.

Весной 20-го, невзирая ни на какие политические смуты, фон Зеботтендорф думал о снаряжении двух «экспедиций»: одну в Шотландию, в замок Росслин, где, по преданию, в одной из колонн была замурована чаша Грааля. Другую – в Вену, с целью выкрасть у австрийцев «копье Оттона», или «копье Лонгина» – то самое, которым римлянин Кассий Лонгин ткнул под ребро распятого Христа. Ах, это копье, выкованное, по преданию, с соблюдением всех мистических ритуалов, – кто только им не потрясал! Иисус Навин сокрушил им стены Иерихона… Ирод Великий, Оттон Великий, Константин Великий и Карл Великий побеждали, держа его в руках. Только Наполеон сплоховал: по легенде, копье у него украли перед самым походом на Москву.

Теперь фрагмент этого копья в виде ржавого куска металла без толку пылился в венском музее Хофбург. Экспедиция туда, правда, готовилась скорее как грабеж со взломом. Но недаром фон Зеботтендорф столько лет боролся со своим плебейским alter ego. Магистр научился все окружать возвышенной тайной и подбирать таких исполнителей, которые, даже грабя музей, сумеют остаться на недосягаемой для простых смертных моральной высоте.

В Шотландию вызвался отправиться Гесс. Сделать это он собирался открыто, например, под предлогом установления какого-нибудь летного рекорда. Весной 1920 года офицер Добровольческого корпуса Рудольф Гесс не принимал участия ни в каких глупых путчах, а усиленно тренировал свои навыки летчика, заодно разбрасывая антисемитские листовки над рабочими митингами. Мифы мифами, но нужно было и дело делать.

6

«– Мы нация войны. Но материальная, механическая война – это только внешняя форма. Мы проиграли такую войну потому, что были слепы и глухи к той войне, что велась в ином мире, за кулисами внешних событий. Мы дрались, как дети, не услышав подсказки взрослых. Мы победили бы, если бы услышали их голоса – голоса наших богов, желавших сделать нас современниками будущего. Запомни – войны тел есть прикрытие войн за души. Но чтобы стать полководцем в такой войне, ты должен войти в мир, где картезианский разум больше не сливается с реальностью…» – Гербигер продолжал говорить… Гитлер продолжал слушать… Но, как это постоянно теперь случалось, его понимание наглухо заклинило незнакомое слово. На этот раз слово было – «картезианский». С этого места все, что скажет Гербигер, придется просто запоминать, чтобы после разбираться самому.

Вернувшись в Мюнхен, Гитлер полез в словарь и нашел там толкование: картезианцы – монашеский орден, XI век, французские Альпы, долина Шартрез. Ну и… чего там эти монахи придумали, какой такой особый разум?

Хорошо, под рукой всегда был теперь всезнающий Гесс, который сказал: «Да нет, монахи тут ни при чем. Carthesius – так по латыни произносится имя Декарт».

Именно теперь, в начале 20-х, Адольф Гитлер проклинал свою безалаберную молодость, из которой вышел тридцатилетним недоучкой.

Вообще, стоило только сунуть в политику нос, как все стало трудно, труднее, чем он ожидал. Он всегда был одиночкой, индивидуалистом, «пастухом». Но прежде чем вернуться в эту единственно возможную для себя форму существования и уже не в воображении своем, а наяву погонять стадо, нужно было самому пожить в нем, усвоить его законы, выучить себя им подчиняться. А как иначе познать механизмы подчинения, если не пропустить их через собственную плоть?! Так учил Гербигер. И после утыканного иглами ящика, но уже не в ущерб теоретическим беседам, «пророк» предложил своему ученику пройти следующую ступень, как он это называл, «врастания в вожди». «Ты делаешь много глупостей, Адольф, – сказал он. – Как все дилетанты, ты самоуверен и тороплив. Ты смешон. И ты беспомощен. “Испанский сапог” – вот что нужно твоему самолюбию. И все восемь клиньев вбить».

Этой веселенькой перспективкой Гитлер поделился с Гессом. Тот возмутился, обругал Гербигера «самодуром» и «свихнувшимся инквизитором», но Гитлер велел другу прикусить язык. «Этот хрен прав, и я ему благодарен, – выдохнул он. – Помнишь, ты рассказывал, как тебя мальчишкой выдрали из семьи и поместили в интернат, в Годесберге. Как ты от одиночества выл там на луну. А по мне мать все детство только сопли размазывала».

Гесс прикусил язык еще и для того, чтобы не проговориться. От Хаусхофера он знал, что у «свирепого пророка» появился еще один ученик по имени Альберт Шлагетер. Гесс хорошо его знал по Добровольческому корпусу. Обаятельный парень, всеобщий любимец, оратор, каких поискать: Адольф при сравнении сильно ему проигрывал. Ученики, к счастью, пока не пересекались, поскольку Шлагетер проводил идеи «Туле» в городах Рурской области, оккупированной французами.

А Гитлер ходил как триумфатор. Успех первого же большого митинга, на котором он выступил, 25 пунктов, объявленные программными, приток новых членов, выход из партии Харрера, порицавшего антисемитизм и прочее, он самодовольно приписал одному себе.

6 июня, ничего не подозревая, он пришел на «расширенное» заседание комитета партии. Его не насторожила ни неожиданность приглашения, ни выбранное место – зал «Охотничьего клуба» на триста человек. Когда он вошел в зал – точно в указанное время – все места оказались занятыми, и кресла президиума – тоже. Гитлеру пришлось встать возле дверей. Он оглядел зал, принюхался: говорили о дисциплине, об анархистах в партии, о каком-то «выскочке»… Председатель Дрекслер возмущался по поводу всяких «не имеющих веса болтунов», «ефрейторов, тщащихся украсть маршальский жезл»… Зал бурно реагировал, соглашаясь. Гитлер почувствовал на себе сочувственный взгляд из президиума – взгляд Готфрида Федера, экономиста, подлинного идеолога и самого влиятельного члена в НСДАП. И тут его точно окатило грязной волной – он понял: говорили о нем. Зал взвизгнул от восторга, когда Дрекслер помянул «мазилку, не умеющего провести ни одной верной линии…».

Гитлер выскочил из клуба как ошпаренный. И, вильнув за угол, в буквальном смысле налетел на компанию человек из восьми. Это были бывшие леваки-спартаковцы, члены только что образованной КПГ. Недавно парни Рема подстерегли троих членов их комитета; и теперь коммунисты пришли вернуть нацистам долг и тоже кого-нибудь отдубасить.

Гитлер дрался плохо. Получив в ухо, он предпочел сбегать за подмогой.

Таким образом, два первых клина «испанского сапога», надетого на самолюбие Адольфа, были вбиты 6 июня 1920 года. Но в партийной «летописи», которую еще с весны начал вести предусмотрительный Гесс, появилась такая запись: «6 июня 1920 года мы вступили в бой, осененный волею арийских богов, и звон их мечей над нашими головами отныне будет сопровождать нас до победы».

Справа, на полях, кто-то сделал рисунок: внизу куча дерущихся тел, а над ними скрестили мечи две фигуры. Под одной – подпись неразборчива; под другой – «дух Парсифаля». Есть предположение, что рисунок сделал Эмиль Морис по прозвищу Француз, который с 6 июня станет телохранителем Гитлера, а в партийной летописи будет назван «первым солдатом СА».

7

Уже к 21-му году «орден Туле» начал приобретать характерные черты боевого авангарда Германенордена. Но пробивная активность требует отступлений от правил. Магистр «Туле» фон Зеботтендорф фактически оставил свои попытки ужесточить расовые требования к неофитам и больше не ссылался на страшную статистику деградации новых поколений немцев: скорость, с которой шел этот процесс, говорила о том, что через пятьдесят лет не менее сорока процентов немецких детей появится на свет с умственными или физическими недостатками. В самый разгар войны, летом 1916 года, великий магистр Германенордена Герман Поль прямо поставил вопрос: какова причина стремительного вырождения немцев? Ослабляющие мужской потенциал войны, монополии, убивающие благополучие среднего класса, коррупция, беззаконие, нищета? Безусловно, так, – был дан ответ. «Но кто сказал, что выход всегда один?! – писал в 1917 году другой отец-основатель Теодор Фрич. – И кто запретит нам открыть немцам их собственный путь?!»

Предположу, что именно Поль или Фрич первыми указали на главного врага Германии начала двадцатого века под условным названием «Заговор сионских мудрецов». И хотя сама идея еврейского заговора порхала по страницам газет еще с конца века девятнадцатого, но именно стараниями Германенордена она начала обретать твердость крупповской стали и сладковатый привкус крови.

До войны неофиты тайных обществ иногда проходили тест на пластомере, аппарате для измерений параметров черепа, изобретенном берлинским врачом Вилингеном. Но магистр «Туле» не решился бы подвергнуть подобной процедуре прошедших Верден ветеранов. Пластомер был отложен, до поры. Обоснование попытался дать Розенберг, у которого, кстати, имелись свои счеты с ревнителями расовой чистоты: в свое время его не только не приняли в Добровольческий корпус, но и довольно презрительно отозвались об отнюдь не арийской внешности. Розенберг только что закончил книгу под названием «Природа, основные принципы и цели НСДАП». Его утверждение о том, что это «глупо и легкомысленно с сантиметром в руках измерять индексы черепов» фон Зеботтендорф согласился распространить как продуктивную идею, и не только на членов своего ордена. «Боевой авангард» старался сотрудничать со всеми оккультными обществами Германии; иногда даже устраивались «совместные мероприятия». В 21-м году, например, магистр позвал главу «Общества Эдды» Горслебена прочитать лекцию под названием «Арийский человек» о новейших исследованиях в германской мифологии. А затем уже «Эдда», в полном составе, была приглашена на лекцию Альфреда Розенберга, которую он назвал «Масоно-еврейский путч в России».