Она не была Одри Хепберн, она была с меня ростом, но худенькой и хрупкой. Она была темной шатенкой, почти орехового цвета, но в электрическом свете ее волосы отливали рыжими, веселыми, золотыми искрами. За ней стоял мальчик лет десяти с пытливым взглядом. Еще был кот рыжего цвета. И за ними ветхие выцветшие обои, рисунок которых было не разобрать, потрескавшийся линолеум, вымытый до блеска, трещины стояли ребром, самокат у стены. Где-то шумела стиральная машина.
– Я Викентий Гроше. А вы Летиция Гроше.
– Нет, сейчас нет, это моя девичья фамилия, сейчас я Панкова, а до этого была Красовской, по мужу.
– Я ваш брат, – ляпнул я. Сам понял, что глупость, но уже сказал, а как объяснить иначе, я не знал.
– Викентий? – она как-то особенно произнесла мое имя, по слогам, по буквам, будто спела. – А папа говорил, что у меня брат Ростислав, и что мы обязательно подружимся, когда он, в смысле вы, подрастете. Когда простите нас, когда он повзрослеет и все поймет сам, – она запуталась в объяснениях, – но папа не дождался. А вы пришли, это хорошо, что вы пришли, мы должны были встретиться.
– Я Викентий, Ростислав тоже есть, я вас познакомлю, он славный малый.
– Викентий? – она удивилась. – Брат? Но папа не говорил…
– Я не сын вашего отца, я ему четвероюродный племянник, а вам получается брат, – я не знал, как объяснить ей смысл моего визита, я и сам не очень понимал, зачем пришел. Пахло жареной картошкой, я почувствовал, что хочу есть и не хочу уходить. Она пригласила:
– Мы с сыном собирались ужинать, проходите.
– Я с пустыми руками.
– У нас тоже не густо, – улыбнулась Летиция, – картошка с луком. Будете?
– И укропом, – добавил мальчик, появившийся из-за ее спины.
– Это мой сын, Саша.
Сто лет не ел жареную картошку, золотистую, с коричневым отливом, щедро посыпанную рубленым луком, Летиция нарубила его мелко, размером с рисовое зерно. Сашка важно резал укроп ножницами. Я только сейчас заметил, что это весь ужин. Саша понял:
– У нас еще шпроты есть. К празднику. Сегодня праздник, у мамы брат нашелся, а у меня скоро будет, в августе. Или сестра.
Летиция смутилась:
– У него такой возраст, он обожает общение. А у меня то частные уроки, то ученики. Я сольфеджио преподаю, поэтому гостей мы принимаем редко.
– А ваш муж?
– Он ушел, а Сашкин папа ушел еще раньше, – она не хотела продолжать рассказ, замолчала и, заносчиво подняв подбородок, сказала, – Но вы же пришли говорить о моем отце.
Я скороговоркой рассказал про наш род, про тех, кого я уже нашел и кого еще найду. Саша уцепился за слово Радецкий и начал насвистывать марш.
– Это марш Радецкого, я его в оркестре играю, правда у меня маленькая партия. Пока. Но ничего, меня еще возьмут в первые флейты. Если у нас такая семья.
– Он не помнит деда, но тоже мечтает ходить в эполетах, – засмеялась она.
– Все я помню, – возразил Сашка, – и как он тебя учил костер с одной спички разжигать, и на лыжах ходить, и по облакам погоду угадывать, и как вы по тарелочкам стреляли на сборах, ты же сама говорила.
– Говорила.
Она рассказала про отца. Ее дед в 45-м остался под Веной, отец попал в суворовское, а там проявил удивительные спортивные дарования. Долго выступал в сборной ЦСКА по биатлону, был даже чемпионом Европы. А потом все кончилось, возраст есть возраст. На тренерскую работу его не взяли, работал в ДОСААФе, в обществе охотников и еще на каких-то должностях для отставных подполковников. Запил и как-то тихо ушел, во сне, он не болел, просто ему все стало не интересно. Это давно было, за два года до рождения Сашки. У нее тоже не заладилось, с первым мужем рассталась, второй муж был хорошим человеком, однако тоже что-то не сложилось, но он им помогает, когда может.
– А мама?
– Мама… Мама жива. Но мы редко видимся…
Маме не понравился ее брак, к внуку она тоже ничего не испытывала. А потом еще и оказалась права, что первый муж ее ничтожен и слаб. Второй муж оказался тоже неудачником. Мама устроила свою жизнь, в 58 лет вышла замуж, и они созванивались лишь в Новый год и на день рождения. Сашка не переживает, он и не помнит бабушку, значит, так вышло. Я слушал.
Ничего не было в этот момент для меня: ни мира, ни моей дурацкой истории. Была только женщина в длинной мужской рубашке, мальчик Саша и рыжий кот, развалившийся под батареей. И был еще я, кто незаметно для себя съел пол-сковороды жареной золотистой картошки с жемчужным луком. И неудобно было, что я их объел. Но она не заметила или сделала вид, что не заметила. Саша принес чемодан со старыми фотографиями и рассказывал мне про дедушку. Особенно ему нравились снимки, где дед на пьедестале получает медаль. И с винтовкой на лыжах тоже хорошие.
– Летиция, а могу я отсканировать…
– Зовите меня просто Лета, меня так звали. А как вас мама звала?
– Кен. Или Кеня.
– Кен? Как Том и Гек.
– Как Чук и Гек, – засмеялся я.
Пора было уходить, а я все перебирал фотографии. К ней пришел мальчик-ученик, и наступило время прощаться. Я положил на стол деньги, просто как родственник, просто помочь, но она, сказав банальное: «что вы, не надо», засунула мне их в карман пиджака. Я испросил разрешения зайти еще раз, Сашка дал мне согласие и просил не затягивать с визитом, даже если мамы не будет, он меня с радостью примет.
Не знаю, почему после этого вечера я каждое утро посылал записку Летиции на ее электронный адрес, до планерки, до рабочего дня. Мне было важно, что она ответит, хотя бы простым: «Спасибо». Я молотил чушь, беспокоился о здоровье, передавал привет Сашке, отчитывался о новообретенных родственниках, посылал выписки из архива и страницы журнала «Разведчик» 1914 года, где упоминались боевые заслуги Гроше. Я не был влюблен, тем более, что она была моей какой-то там юродной сестрой, я просто хотел, чтобы она прочла, вспомнила меня, может, улыбнулась, может нахмурилась, задумалась или засмеялась. Это стало необходимостью, как повисеть пять минут утром на турнике или побриться, без этого день не мог сложиться, все бы пошло не так, а я бы раздражался. Она отвечала скупо, но все-таки отвечала. И от этого у меня прибывала энергия, я готов был свернуть горы, я пугал этим подчиненных, которые не успевали за мной.
Я посадил три дерева возле своего загородного дома, где пока еще только планировался сад. Меня даже не злили воскресные походы в «Ереван-Плаза» или «Метро». Там было много забавного и веселого, там ходили счастливые люди. И я был среди них, и они меня не отторгали.
Я даже проводил Лелика в аэропорт, хотя вместо обещанных трех дней, она зависла у нас в загородном доме на две недели, и Маришка даже успела с ней подружиться. Лелик поделилась с ней рецептом пирога на кефире, не знаю, как это у нее получилось, но капустный пирог был сочным и пышным. Я съел почти половину, а они радовались тому, что я ем с удовольствием.
И, когда через два дня после отлета Лелика к нам явился Роська, Маришка не стала поджимать губы, она просто испугалась, увидев мужика с табуреткой в руках. Но Роська идиотски-обаятельно улыбнулся и протянул табуретку:
– Вот! Я брат ваш – Ростислав. А Кеня где?
Табуретка была кривоватой, но крепкой. Роська сам сел на нее на крыльце, даже подпрыгнул, кого угодно выдержит. Маришка поджала губы, этот хам явно намекает на ее вес, но что делать, к пятидесяти годам многие набирают. А она до сорока лет держалась, утверждала, что весит сорок пять, хотя откуда в ней столько при ее росте, тоже мне Одри Хепберн нашлась.
– Ну как? – Ростислав ждал одобрения и восторгов.
– Викентий, – строго посмотрела на меня супруга.
– Ростислав, брат мой, – брякнул я как есть. – Нашелся.
– Обмоем? – радовался Роська. – Зови, хозяйка, в дом, я посмотрю что бы вам еще изобразить. Я все умею. Теперь умею, – поправился он, виновато взглянув на меня. Роська порылся в кармане, достал пятьсот рублей, протянул мне. – Твоя доля. Ты не думай, я человек честный, все отдам.
Зря он сказал это при Маришке, она же потом из меня душу вытрясет, сколько дал, да зачем. Но это будет вечером, а пока она накрыла на стол и даже выставила дешевый виски, не двенадцатилетний же неизвестно кому подавать. Хотя она женщина добрая, но принцип «всяк сверчок» соблюдает. Роська рылом на элитный алкоголь не тянул.
– А я пивасик принес, – Роська достал железные банки. – Моя не смогла приехать, работает, но в другой раз непременно приедет.
Ему не терпелось рассказать, как все чудесно сложилось. Он коренной красногорский, его там все с малолетства знают, мать все на районе уважали, она же медсестра в поликлинике была, всем уколы ставила. А про него считали, что никчемный, бестолковый вырос, хотя он пьет в меру, армию отслужил, водителем устроился. Да только так сложилось, что он за Светкин день рождения пивасика утром хлебнул, права и отобрали. Перевели в гараж, а механик из него никакой. Светка тоже стала морды крючить и носом крутить, мол, какой он мужик. Он-то думал, когда я нашелся, деньжат у меня подзанять, на время. А там как-то, он сам не знал, как, сложится, все наладится, образуется, и он мне вернет, а пока Светке денег даст, чтобы она не гундела. Она же ему душу рвет и в тоску погружает, как тут новую жизнь начинать, для этого нужен заряд, порыв, а ее бесконечное «бу-бу-бу» его гасит, крылья подрубает. И тут я явился.
– Она и тут издеваться стала, мол, какой из меня мастер. А я же путягу на столяра кончал, забыл, правда, все.
Я с интересом рассматривал предмет мебельного искусства квалифицированного столяра. Дед мой, школьный учитель физики, делал лучше.
– Светка и тут, зараза, стала подбивать меня толкнуть инструмент, пока он новый, мной не порченный. Я, веришь, брат, удила закусил. Я ж не безрукий, пальцы помнят, как лобзик держать. Но с этим инструментом пришлось помозговать, я такого и не видел в училище, там что – молоток, пила да сверло. Но освоил, всю ночь сверлил, пока соседи по батарее стучать не начали. А на утро опять взялся, вот табурет соорудил, соседи, правда, пришли, мол, что это у нас жужжит, не ремонт ли мы затеяли. Какой ремонт, когда денег нет. И тут такое счастье повалило.
– Прикинь, братан, – смеялся Роська, – у соседки, что под нами, шкаф сломался, петля у дверцы отошла. И тут я с инструментом, вжик, за три минуты ей на эпоксидку посадил. Моя сразу заважничала, что мужик у нее рукастый. Ну я, значит, скамейку пилю, собираю. Я же, посмотри, – стучал он по табуретке ладонью, – без одного гвоздя собрал, на века. И заметь, я ее лаком не крыл, только воском натер, видишь, как отливает золотом.
– Хорошая вещь, – согласился я. Маришка поджала губы, табуретка не вписывалась в ее дизайн. В ее дизайн ничего не вписывается, только то, что она решила поставить. Судьба Роськиной поделки была решена, отправится в сарай, а потом пойдет на костер. Роська хмелел и болтал без умолку:
– Моя-то стала хвалиться во дворе. И, прикинь, стеллаж в кладовке заказали соседи. Вот, две тыщи поднял за день. Ну, само собой, минус материал. Вот тебе принес. Это моя велела. Она еще тебе хренодер передала, сама делает.
Роська обещал все вернуть, у него заказов на районе хоть отбавляй. Он уже думает гараж какой снять, не в квартире же пилить. Светка не против, если туда пацаны с района таскаться не будут. Но он зарекся: расслабиться можно только по праздникам, после футбола, у них такая традиция с пацанами – мяч в воскресенье погонять. Он уже все продумал: никакого пива в будни, он же с инструментом работает, тут глаз нужен точный, рука верная. Только не все же ему скамейки да полки пилить, может, на какой буфет замахнуться или кресло с гнутыми ножками, чтобы как у предков было, все красиво. Он даже книжки смотрит, как там раньше все изящно устраивали.
– Ты мне, брат, путевку в жизнь дал. Вот теперь верю тебе, что наши предки пол-Питера построили. А я буфет про них соберу. Не Исаакий, конечно, но все же. А пацана в художественную школу запишу, не все же мяч во дворе гонять, пусть учится, раз порода у нас такая.
– Не пол-Питера, – поправил я, – немного во Владикавказе, еще есть несколько зданий в Пятигорске.
– Какая хрен разница. Пятигорск тоже хорошо. Вот сейчас малек поднимусь и рванем семьями на воды. Да, Маришка?
Жена подняла рюмку с виски и неожиданно выпила:
– За ваши успехи, Ростислав. И за вашу табуретку спасибо. Я всегда хотела такую вещь, удобно люстру мыть, не то что стремянка, – она девчонка неплохая, иногда даже веселая, просто она порядок любит и обидчивая очень, и подозрительная.
– Я вам еще сделаю, с ручкой, чтобы было за что держаться. Ее можно будет поднимать и фиксировать, – Ростислав пустился в объяснения, Маришка уже стала ерзать, спрашивать, не пора ли сладкое подавать. И тут Ростик выдал главное:
– Я ведь, что пришел. Спросить тебя, не знаю, как ты решишь, но как решишь, так тому и быть, хотя Светка круто придумала. Но твое слово главное. А Светка она у меня молодец, – он никак не мог перейти к сути. – Так вот Светка думает, раз я такой не последний человек, что бы мне на мебели не гравировать «Гроше», даже можно зарубежными буквами, и без вранья, как все эти Томы Клаймы. Я же настоящий Р. Гроше. Вот как умно. Это Светка придумала, – опять повторил он. – Так ты как? Не против?
Я был за, я был двумя руками за, я был особенно за, если он уже уйдет. Я устал от него, но остаться с Маринкой наедине я боялся еще больше. Я был не рад этим открытиям рода. А на прощание, вернув ему пятисотку, я сказал, что его пра-пра-дедушка по косой линии владел кирпичным заводом где-то на Кавказских водах и делал прекрасные кирпичи, назывались Гроше и Штиглиц. Тот самый Штиглиц, что в Петербурге банком руководил, училище технического рисования основал, но он не наш дедушка, он друг нашего пра-пра. Я найду этот кирпич, пусть оттуда надпись и срисует. Только без Штиглица.
– Ух ты, – восхитился Ростислав, – туда Кольку и отправлю. Это сын мой приемный, – объяснил он Маришке. – Слышь брат, а может, ему нашу фамилию дать, ну что он бегает Гавриловым, как беспризорник какой.
О проекте
О подписке