Дома оказалось хуже, чем я думал, это я понял по перекошенной улыбке жены, которая делала страшные глаза и даже не орала, что я пьян. Я стал бормотать что-то про проблемы на объекте, про то, что телефон сел, про то, что я виноват и последняя свинья, я исправлюсь, просто такова была ситуация.
– Ситуация? От тебя разит, я не понимаю, во что ты вляпался. Откуда она взялась? Где ты ее, вообще, нашел? – я ничего не понял из ее монолога, но после сегодняшнего дня был готов ко всему. Я шагнул в дом и увидел огромную толстую тетку в веселых высветленных кудряшках, она развалилась в моем кресле, а я не любил, когда кто-то сидел в моем кресле и пил из моей чашки. Она радостно ела торт, и этими грязными руками обняла меня, прижав к своей весьма внушительной груди. Я ее видел впервые.
– Брат, – прочувственно сказала она, не отпуская меня из своих объятий, – брат.
Я вспомнил, что на прошедшей неделе написал десяток писем возможным родственникам, они пока не все ответили, но этой тетки не было среди них, точно не было. Она поняла мою растерянность. Я старался не дышать парами джина ей в лицо, но судя по ее радостной морде, тетку это совсем не пугало.
– Я Лелик.
«А я Болек», – подумал я грустно, очень захотелось махнуть рюмку, но Маришка смотрела строго, на столе был только чай. Маришка еле сдерживалась, в доме находилась какая-то самозванка, к тому же я пока не поведал жене о своих изысканиях, хотел как-то по случаю, но случая пока не подворачивалось.
– Ну Ольга Гроше, это я, прости, – хлопнула она меня по плечу. – От волнения не сообразила, как назваться. Ты мужу моему Вовану писал, мол, брат нашелся, но его нет, я за него прочла. И вот сразу к вам. Ну что, махнем по маленькой за встречу, – она достала из кошелки бутылку чего-то мутного. – Это брат мой самогон гонит, отличный, весь район знает. Что там виски? Марин, тащи рюмашки, – скомандовала она. Маришка тихо подчинилась.
Ольга разлила всем по сто граммов. Марина, поджав губы, молчала. Я знал, что она злится, всегда так – губы подожмет, молчит, молчит. А потом в слезы и крик, а потом я капаю ей валокордин, смачиваю полотенце уксусом, прикладываю к вискам. Обещаю, что больше никогда это, что угодно – это, не повторится, такой ритуал. Она меня прощает, мы миримся, я держу ее за руку у телевизора, она прижимается к моему плечу, все хорошо.
– А Владимир… – я не знал, как спросить вдову, не придумал, что мне сказать по поводу родственника, никогда не виданного.
– Вовка? Срок мотает. Ну что между первой и второй перерывчик небольшой, – она положила колбасу на сыр, прикрыв ломтиком ветчины, и проглотила в два укуса. – Ты, братан, не подумай чего плохого. Это все так получилось. Вовка – он шофер на личной машине, а вечерами – в народной дружине, ну так у нас в Томске говорят. Они хачей на рынке гоняли, чтобы те народ не грабили, и надо же было, чтоб один хачик затылком приложился, дуба дал, а Вовку с металлическим прутом повязали, а он же прут только так, для самообороны. Ну он про остальных ни гу-гу, иначе они бы ему на полную катушку накрутили, ты же ментов знаешь. Вот и огреб червонец. Вовка парень хороший, сынка моего как родного любит, фамилию ему вашу дал, он за людей радел, хачи со своими ценами оборзели, грабят народ, так он и встал за справедливость, а они говорят, на почве межнациональной розни. Но ты же его не бросишь, – Лелик опять разлила. – Я к нему каждый месяц на свиданье, харчей там, курева, чая забросить. А вертухаи грабят, им же тоже подавай.
Маришка совсем ошалело смотрела на меня, не ожидала жену сидельца принимать. Супруга сослалась на какие-то дела и оставила нас одних, чтобы мы по-родственному посидели. Лелик сразу приступила к делу. Я же должен понимать, что без бабла на зоне никак, а Вовану еще семь лет мотать, она уже на двух работах пашет, пацана забросила совсем, глядишь, в дурную компанию попадет. А он толковый, все же Гроше. Ему бы надо в спорт записаться, а там на форму потратиться, он в футбол отлично играет, что какой Рональдо.
– А может, в музыку, на ударные, – неожиданно выдала она и отбила руками по столу самбу. – Я же тоже в детстве танцевала латинос, знаешь, как мне самба давалась, – лишь бы не стала показывать, взмолился я, у меня тут всюду хрупкие предметы. Но она ограничилась лишь отбиванием ритма по столу. Маришка вернулась на шум и спросила, будет ли гостья ночевать, пора уже.
– А, ну да, я к вам всего на пару дней. Завтра к Матронушке схожу, помолюсь, маляву ей оставлю и обратно. Приютите же меня, дорогие мои?
Я посмотрел на Маришку, она, хоть и истеричка, но всегда по делу, когда я неправ, а так человек добрый и отходчивый. Она пошла стелить кровать в гостевой комнате.
После безумной ночи у меня слипались глаза, и даже Лелик меня уже не пугала, да и ей хотелось прилечь, все же разница с Томском по времени велика, там давно уже глухая ночь.
Но увы, мне предстояло долгое объяснение с Маришкой. Кто эта тетка, где я был, почему надрался, сколько еще народу у нас в родне? Я умолчал только про Пиотра и про инструменты, купленные Роське, сказал, что китайскую дрель ему подарил. Маришка все-таки умная женщина, она простила меня, дурачка. Ее волновала эта криминальная тетка, а мы у нее даже документы не видели, мало ли, что она скажет. Я и у Петра верительные грамоты не спросил. И правда, я дурак. Дверь в спальню распахнулась, в шелковом халате с драконами и хризантемами вошла Лелик.
– Я же забыла вам паспорт показать, чтобы не подумали чего, я правда – родня.
В паспорте было указано, что она Ольга Ивановна Гроше, тридцати шести лет от роду, жительница города Томска, проживающая на улице Бела Куна.
– Вот ведь, какие вы люди, настоящие Гроше, чужого человека в дом пустили, приютили, святые вы, как мой Вовка, я-то вам чужая, – залилась она пьяными слезами, похоже, она добавила еще.
Маришка встала, пошла укладывать гостью. Она прониклась ее историей и даже простила мне этот невероятный визит. Она даже меня простила, что с меня взять, раз я такой, особенный, она же понимала, когда замуж шла, какой я, вот только бы мне пить бросить, все это пьянки виноваты, не сомневалась она. Она даже согласилась немного помочь брату-сидельцу, но в разумных пределах, она понимает, что такое одной с ребенком на двух работах.
Хорошая она, всех понимает, знает, как тяжело даются деньги, хотя сама отработала года полтора, строго до декрета. А потом с ребенком три года сидела, а потом сокращения пошли, кто же молодую мать после трех лет отпуска обратно возьмет.
Наконец, я заснул после двух безумных дней, решив взять отпуск от поиска родственников, хотя бы на недельку. Но было не суждено.
Не люблю я утренние звонки, но этот был особо настойчивым, хотя стрелка часов едва отмерила восемь. Это значит, что-то случилось на работе, кому еще звонить в такое время. Где-то там на стройке опять сперли генератор, или экскаватор, или рабочие ушли в запой, или кому-то по пьяни глаз выбили, или машину разбили. Я, даже не приступив к завтраку, взял трубку, настроение было испорчено ожиданием неприятности. Я был вял и сосредоточен. А там громогласный незнакомый голос:
– Доброе утро, Викентий, я Агриппина Платоновна Гроше. Вы отправили мне письмо о нашем роде, и я звоню вам. Нам есть, о чем поговорить. Жду вас завтра в полдень, на Петроградской стороне, проспект Добролюбова, кафе Евразия, постарайтесь не опоздать, – она говорила безапелляционно, я не мог вставить слова. Я просто должен был там завтра быть, у нее уже не было времени, ее ждал госпиталь, и она хотела завершить свои дела до госпитализации.
Хорошо, что у меня были партнеры в Питере, поэтому сочинить легенду про срочный вызов на объект труда не составило, и поеду я за счет фирмы. Завтра я должен быть у субподрядчика, как мне все это надоело, дорогая, ты бы знала. Она все понимала, я устал, я хочу отпуска, мне показалось, что я вполне убедительно лгу. Но, увы, жизнь есть жизнь, а стройка стройкой. Хорошо, что она меня уже не слышала, она пошла собирать мне чемодан.
Мне никогда не позволяли сложить вещи самому, и, распаковывая чемодан в гостинице, я всегда находил там самые необычные и безумно необходимые мне вещи, значение которых я даже не знал. Приходилось звонить и выяснять, что это мне досталось – суперщетка для одежды, прибор для полоскания зубов, самоочищающиеся щеточки и прочая хрень, которой всегда было в избытке в нашей семье. Маришка любила новинки. В этот раз я уезжал всего на один день, утром меня «Сапсан» доставит в Петербург, он же к полуночи вернет обратно, я верил, что так и получится.
Уже в половине двенадцатого я сидел за столом ресторанчика, где подавали японскую еду. Агриппину Платоновну я узнал сразу, как только она вошла. От нее веяло академичностью, ленинградским духом, возрастом (я знал, что ей под восемьдесят, но предпочитал говорить – за семьдесят), властью, уверенностью. Она как-то лихо передала свой зонт официанту и сразу направилась ко мне, хотя я еще не успел встать. Кивнув мне головой, она выложила на стол что-то, завернутое в вышитую салфетку.
– Сохранила, – гордо кивнула она мне, а я боялся протянуть руки к этому предмету. – Я все сохранила и все нашла. Но главное, что мы нашли друг друга, кому-то же я должна все это передать, – она обвела рукой кафе, и я совсем запутался. Она вела себя, как императрица. Я смутился, протер руки влажной салфеткой, я явно не соответствовал этикету, как и этот кабачок, ее явлению.
– Не люблю пафоса, – произнесла Агриппина Платоновна, ну и имечко, не лучше моего. Она развернула салфетку и достала маленькую печать. Это была печать Гроше, так и было написано – Гроше. И герб нарисован.
– Я хочу отдать ее вам, хотя у меня есть сын, но ему не до моих глупостей. Он только отмахивается и сбегает в очередную командировку, где его ждут то корабли, то морские котики, то еще кто-то. Он абсолютно безбашенный, вот его и носит из гавани в гавань, – достав мундштук, она собиралась закурить, но под строгим взглядом официантки лишь помяла в руках тонкую сигарету, понюхала ее и убрала в тяжелый серебряный портсигар.
– От мужа достался, – пояснила она. – Он Гроше, я лишь жена. Вернее, тридцать лет вдова. Викентий, вы счастливы в браке? – вопрос был неожиданным, я опешил, опустил глаза.
– Да, – ответил я заученными словами. – Я очень люблю свою жену и никогда не оставлю ее.
Она посмотрела на меня как-то хитро, тут же отвела глаза, позвала официанта, заказала суп мисо и роллы. Я тоже стал читать меню, чтобы избежать ее пристального взгляда.
– По рождению я Первухина, я лишь жена и вдова Гроше. Наш род Первухиных когда-то гремел по всей Волге, потом, после революции, дед работал скромным бухгалтером в Астраханском пароходстве. Меня отправили учиться в кораблестроительный, а я сбежала в университет, и даже была зачислена на исторический, – она опять достала сигарету. Она гордилась теми победами, которые давно уже не значили ничего. Она это тоже поняла и перешла к другому повествованию. – Когда я увидела на набережной Шмидта Его, судьба моя была решена окончательно и бесповоротно. Этот высокий летчик в кителе и прекрасно сидящих на его изумительной заднице галифе, вызывал взгляды всех. Я сразу поняла, что он станет моим мужем. Он еще об этом не знал, и тут я сломала каблук. Военный летчик с двумя орденами Красного Знамени, само собой, пришел мне на помощь. Я не смущаю вас своими женскими штучками? – хрипло засмеялась она.
– О нет, я не уводила его из семьи. Он, на удивление, оказался не женат. Когда-то он приехал с Урала учиться в ФЗУ, занимался в ОСОАВИАХИМе, потому в 41-м отправился на фронт, в чине лейтенанта, ему неожиданно присвоили этот чин, так и не успел жениться. Он сбил 6 самолетов, сам был сбит, дотянул до нашей линии фронта, а дальше… – она опять достала папиросу. Я рассчитался, и мы ушли на улицу, пошли к зоопарку, там был сквер, а у меня фляжка с коньяком.
Мы отлично расположились на скамейке, даже проходящие мимо менты не подошли к нам, все было вполне прилично, гранд-дама беседует с интеллигентным мужчиной средних лет. И никто не заметил, как мы прикладываемся к фляжке.
Ее история была незамысловата. Она, конечно же, вышла замуж за майора Гроше, что был на двадцать лет ее старше. Хотя у нее была соперница, и это знание она хотела мне передать, уходя в госпиталь или навсегда. Та стерва, именно так она обозначила несостоявшуюся соперницу, мечтала только о красивой фамилии, ей было плевать на Колю, так звали Николая Владимировича Гроше. Груша отчаянно боролась за сердце летчика и завоевала его. Когда Колю уволили по хрущевской реформе армии, он оказался на улице, не умея ничего, кроме как летать. Совсем потерялся, майор в отставке оказался нужным только ей, Груше. Он заочно закончил Техноложку, вырос до большого начальника ленинградского автотранспорта, но так и не забыл унижения с отставкой. В конце восьмидесятых тихо умер на даче в Стрельне, лишь вздохнул и все. Тогда она поклялась сохранить его славное имя. Как-то она оказалась в Венгрии на конференции и увидела на гербе дворца ту же ворону, что и на фамильной печати Гроше, привезла фотографии. Стала копать, благо есть привычка к работе в архивах.
– Викентий, герб Корвинов один в один с нашей печатью. Может, мы, простите, вы, оттуда родом. Я была в Польше, там тоже обнаружились следы рода, у меня большой архив, который я передала дворянскому собранию. Я не знала, что появитесь вы. Я просто хотела сохранить. Я вдова, это мой долг. Поверьте, легко быть женой, у нее только радости, трудно быть вдовой, у нее только долги.
– Все сохраню, – я совершенно ошалел от всей этой безумной информации. Но печать в руке подтверждала, что я не во сне и не в бреду. А она продолжала свою повесть, которую записать мог только я.
Та, плохая, по ее словам женщина, тут же вышла замуж за троюродного внучатого племянника ее мужа – Виктора, модного художника, стала Гроше по закону. Однако в семье произошла трагедия, она родила больного ребенка и сбежала, оставив девочку на отца. Я уже знал об этом, знал, о ком идет речь, только я не слышал об этой родственнице не по крови. Женщина оказалась стойкой, пошла по комсомольской линии, потом по партийной, потом в облсовет, потом вышла замуж еще за кого-то и вновь родила, детям от нового брака дала красивую фамилию Гроше. Недавно она, та самая негодяйка, была у Груши, так позволила себя называть Агриппина Гроше, пыталась получить у нее родовые документы.
– Я, старая дура, – вновь закурила она, – отдала ей планы семейных захоронений в Лавре и какие были документы, – она схватила меня за руку, почти царапала ногтями. – Викентий, я прошу – не дайте ей продать могилы. Я знаю, зачем ей эта недвижимость. Я прошу вас, дайте слово, что вы с этим справитесь. Я вижу, что справитесь, отдаю вам печать, спасите наш род, ваш род, – вновь поправилась она.
Я церемонно поцеловал ей руку, обещая сегодня же отправиться в Лавру, чтобы увидеть могилы предков. Я проводил ее до дома и был потрясен, что она живет в убогой рассыпающейся хрущевке на втором этаже обосанного подъезда. Я даже не спросил, почему она здесь живет, я просто изумленно посмотрел на нее.
– Вы хотите спросить, почему мой муж, занимая такой пост, оставил мне эту развалюху?
Я не хотел ее оскорбить, обидеть, я просто не понимал. Она ответила:
– Нет, нет, я не меняла квартир после его ухода. Это наш дом. Просто Николай Владимирович был честный человек, дворянин и коммунист, то есть безупречный и неподкупный человек, как Иосиф.
– Сталин? – я был уже нетрезв.
О проекте
О подписке