Ши-дани остановилась, развернула меня лицом к себе и наклонилась, так, что ее глаза оказываются напротив моих. Лиственная зелень радужек неожиданно приходит в движение, в глазах летницы будто бы колышется травяное море, лучики солнца поблескивают на гладкой поверхности молодой листвы, тонут в темной еловой хвое и окончательно пропадают в бездонной глубине чуть вытянутых зрачков.

Что ты задумало, человеческое дитя?

Красивые губы Айви не дрогнули, но я все равно услышала этот мысленный вопрос – удивительно чистый, ясный, без привычных «шумов» и «помех», которые сопровождали мысленную речь наставников из Одинокой Башни. Услышала – и почувствовала, как ши-дани плавно, неторопливо вытягивает из омута моего сознания правдивый ответ. Как сонную, крупную рыбу, которую стоит только разбудить несвоевременной подсечкой, как она задергается, забьется, непременно оборвет леску и уйдет на глубину, пусть даже с крючком, глубоко засевшим во рту.

Это я и делаю, поднимая с глубины души не ответ на заданный вопрос – а черный, липкий, тошнотворный ужас, сковывающий все тело параличом, не дающий не только крикнуть, позвать на помощь, но и даже просто вздохнуть.

Летница невольно отшатывается, красивые губы искривляются в гримасе неприятия и отвращения, в зеленых глазах мелькает растерянность. Она выпрямляется, склоняет голову набок, отчего длинные золотые волосы соскальзывают с плеча и закрывают безвольно повисшую руку густым плащом.

– Тебя коснулись Сумерки, но метки своей не оставили. Повезло тебе, человечка… – Айви глубоко вздохнула, передернула плечами, будто бы стряхивая невидимый груз, и коротко кивнула, слегка улыбаясь, как ни в чем не бывало. – Идем, Арайя. Нас ждет пшеничное поле к востоку от городских стен.

И я пошла за ней, ступая по маленьким следам, оставляемым узкими раздвоенными копытцами ши-дани, ощущая, как меня трясет в ледяном ознобе, несмотря на летнюю жару.

Сумерки…

Запретное место, изнанка тени.

Место, где рождаются чудовища, равных которым нет в мире под солнцем.

В густой тени раскидистого орешника мне почудился чей-то тонкий хохоток. Я невольно втянула голову в плечи, но не оглянулась, а заторопилась за размеренно идущей вдоль луговины летней девой.

Одно из правил, когда сталкиваешься со своими страхами – не оглядывайся…

***

Когда-то давно бородатый менестрель, зашедший на поздний огонек в таверну «Две рыбы», где трудилась моя матушка, сказал мне, что дорога начинается с первого шага того, кто решится по ней пойти, а история – там, где начинает ее рассказчик.

Моя история началась не с первых воспоминаний из раннего детства о ярких солнечных бликах, пляшущих по поверхности вечно беспокойного моря, не с дома с маленькими окнами и белесыми от выступившей соли плетеными ковриками, и даже не с маминых теплых, шершавых и грубых от работы рук.

Она родилась темной осенней ночью, когда ветер бился в стены дома, задувал в кое-как заткнутые просмоленными тряпками щели, а море гудело и ревело, осыпая ледяными солеными брызгами высокий скалистый берег. Мне было одиннадцать лет, и на моей памяти вода никогда не поднималась так высоко и не ярилась столь сильно. Еще вчера южный ветер, который рыбаки называли звонким, красивым именем «валь», принес с собой из-за горизонта тяжелые ливневые облака, а уже на следующее утро поднялся шторм, равного которому еще не видали в этих краях даже старики, из последних сил коптившие небо. Холодный дождь быстро превратил деревню в грязевое болото, а после полудня начал перемежаться крупным, жестоким градом размером с горошину.

Мы с сестрой сидели, прижавшись друг к другу, у самой печки, с беспокойством вслушиваясь в грохот градин по крыше. В двух местах крыша уже прохудилась, и частые капли падали в деревянное ведро и большой глиняный кувшин – только успевай воду выплескивать. То, что в такую непогоду матушка не вернется, было ясно, едва первые градины упали на землю – к чему пробираться через скользкую грязь поздним вечером на другой конец деревни, безуспешно пытаясь укрыться от хлещущего града, если можно вернуться утром? Вряд ли шторм такой силы затянется – валь дует хоть и сильно, но обычно недолго, а затяжные ливни редкость в наших краях. На следующий день напор стихии так или иначе ослабнет, да и что случится с нами, двумя почти взрослыми девками? Дрова для печки у нас припасены и в углу горницы, и в сухих, крохотных сенях, кладовая не пустует, дверь заперта на крепкий деревянный засов. Да и кто будет шататься по улице в такую погоду? Водяной разве что, царь морской – но какое ему дело до людей на берегу, пусть даже шторм и потоки воды с неба позволяют ему ненадолго показаться на суше?

– Спать пора, – наконец-то выдохнула Ализа, поднимаясь с низенькой лавки и приоткрывая заслонку маленькой печки, от которой пахнуло жаром, сунула в сердцевину огненного клубка еще одно полешко, покрупнее, и ловко закрыла чугунную дверцу тонкой палочкой, умудрившись не обжечь пальцы. Я бы наверняка обожгла. – Ляжем здесь, на маминой кровати, теплее будет.

Меня тогда пугала обрушившаяся на наш домик, да и на весь берег непогода, поэтому я только обрадовалась, что буду ночевать вместе со старшей сестрой. Уж она-то ничего не боится – и заплывать на лодке дальше всех детей, так далеко, что высокий скалистый берег превращается в серую зубчатую полосочку на фоне ярко-синего неба, и нырять с высокой скалы во время прилива. Чего уж говорить о каком-то шторме, который, к тому же, пережидаешь не в лодке посреди беснующихся волн, а на берегу под крышей.

Я помню, как нарочито долго Ализа расчесывала свои длинные золотистые волосы простым деревянным гребнем, как она будто невзначай поглядывала в сторону темных сеней и накрепко запертой двери. Сестра в последнее время казалась мне странной, мечтательной. Раньше она охотно проводила со мной время на берегу, помогая искать съедобные ракушки и ставя краболовки, рассказывала сказки, даже пробовала учить письму, как учили ее в свое время в храмовой школе, но вот с месяц уже, как Ализа стала непривычно тихой и задумчивой, предпочитая проводить время в одиночестве. Матушка сказала, что сестра «заневестилась» и наверняка в скором времени следует ждать если не сватов, то хотя бы суженого, по традиции приходящего знакомиться с родителями приглянувшейся девушки. Но время шло, Ализа становилась все более задумчивой и неразговорчивой, а никаких сватов мы так и не видали.

Наконец сестра встала, отложила гребень и задула единственную теплящуюся свечу, погрузив комнату в густые сумерки, в которых мягко, уютно мерцали рыжие отблески пламени со стороны печки. Я слышала ее мягкие, легкие шаги по полу. Скрипнула половица у самой кровати, и я почувствовала, как сестра улеглась рядом, оттеснив меня к стене. Я тронула кончиками пальцев ее волосы – пушистые, пахнущие морской солью – придвинулась ближе и уснула, уткнувшись носом в это душистое облако.

Я не знаю, сколько я тогда проспала, вот только проснулась от того, что не столько услышала, сколько почувствовала несильный удар в днище кровати. Еще толком не понимая, что происходит, протянулась к Ализе, которая должна была лежать рядом – но пальцы нащупали только скомканную, уже остывающую простыню. Кажется, спросонья я позвала ее – мало ли, куда могла отойти сестренка, может, за водой, а может до ведерка в сенях – но в ответ услышала лишь эхо собственного голоса, доносящееся из-под кровати.

Сон с меня слетел мгновенно, я села, прижавшись спиной к холодной неровной стене, ощущая первый приступ липкого, парализующего страха, когда что-то завозилось под кроватью, заскребло по днищу прямо подо мной…

В комнате было темно – тускло светилась лишь узенькая рыжая полоска света над печной дверцей – и в этой тишине и темноте я особенно остро ощутила, что в комнате я не одна, и этим «кем-то» была явно не Ализа. Что-то возилось под кроватью, с которой я не смела спуститься, боясь, что неведомое создание ухватит меня за ногу и утащит за собой неведомо куда, изредка тоненько хихикало, то так, то сяк повторяя оброненное мной имя сестры, а потом все неожиданно стихло. Еще минуту я сидела, не шевелясь, но когда неловко подвернутая нога занемела, я попыталась ее выпрямить.

Кровать скрипнула, и сразу же то, что затаилось под ней, тоненько, мерзко усмехнулось, да так неприятно, будто бы провернули несмазанное тележное колесо, насаженное на ось. Я не столько увидела, как почувствовала, что одеяло, которым я укрывалась, кто-то с силой рванул вниз, на пол, а потом мне привиделись два больших светящихся зеленью глаза, показавшиеся над краем кровати. Глаза мои к тому времени уже привыкли к темноте, а света, выбивающегося из-за дверцы печки, было достаточно, чтобы рассмотреть небольшое, с трехлетнего ребенка существо, царапающее простыню маленькими, но острыми коготками. Большая, по сравнению с тщедушным тельцем и тоненькими ручками голова, огромные светящиеся зеленью глаза – и улыбающийся рот до ушей, наполненный мелкими заостренными зубами. Я будто приросла к стене, вжимаясь в нее так сильно, будто хотела пройти сквозь нее, ощущая, как все тело бьет мелкой дрожью, а существо улыбнулось еще шире, хотя казалось – куда дальше-то – и приложило тонкий, длинный палец ко рту тем самым человечьим жестом, которым матери просят непослушное дитя быть потише.

Я успела почувствовать тонкую ледяную иглу, воткнувшуюся в горло, а потом…

Не помню. Не могу вспомнить.

Не хочу вспоминать.

Я очнулась от криков матери, от ее крепких, жилистых рук, трясущих меня за плечи. В дверной проем, который уже не перегораживала дверь, висящая на одной петле, лились лучи холодного осеннего солнца и задувал свежий студеный ветер, остро, резко пахнущий солью. В горнице было многолюдно – казалось, у нас собрались все соседи. Даже священник, мрачный, худой старик в грязно-сером балахоне, подпоясанном колючей веревкой вместо пояса. Я хотела спросить, куда делась Ализа – но не смогла. Та ледяная игла, которую воткнуло мне в горло неведомое, пугающее существо, осталась, и именно она не давала мне произнести ни звука. Воздух свободно проходил в легкие, но едва я пыталась что-то сказать, да хотя бы крикнуть, как сразу чувствовала ее. Тонкую, колючую, прочно засевшую там, где ни одному лекарю не достать…

Так я стала бояться темноты. Вернее, не темноты, а тех, кто может прийти из нее, прийти из самой густой, самой черной тени – и утащить за собой, так же легко, как это случилось с Ализой. Матушка искала ее, спрашивала на кораблях, стоящих в порту, у моряков в таверне, у торговцев на рынке. Но никто из них не видел девушку с пшеничной косой. Да и не мог увидеть – потому что украли ее те создания, про кого мы тогда и не слышали. Лишь спустя два года я впервые узнала, как называют их далеко-далеко от моря на севере страны. Услышала от зашедшего в таверну «Две рыбы» бородатого бродяги, странного человека с дырявой сумой и простым дорожным посохом.

Именно от него, от бродяги, назвавшегося Раферти, я впервые услышала слово «фэйри».

И, благодаря тому же Раферти, смогла его произнести, обретя голос после двух лет молчания.

Кем он был на самом деле, тот загадочный бродяга? Колдуном? Святым? Искусным врачевателем? Мне сложно судить, я не настолько хорошо знала его – если к этому человеку вообще применимо такое слово, как «знать» – но когда он, спустя семь дней, собрался уходить, я, неожиданно для самой себя, попросилась к нему в попутчики. Он тогда долго смотрела на меня, высокий, хмурый, с частой сеточкой морщин, накрывшей бородатое лицо, а потом переспросил меня, действительно ли я хочу, чтобы он показал мне Дорогу.

Так он и сказал – Дорога, вкладывая в это слово какой-то особый смысл и вес, и имея в виду не простой торговый тракт, на который можно было выйти, удалившись на половину дневного перехода от нашей деревни, а нечто большее. Нечто такое, что очень тяжело осмыслить, но можно почувствовать.

И я ответила «да». Тогда я еще не понимала, к чему приведет это согласие, но почувствовала, что если не соглашусь сейчас, то до конца жизни проживу в этой крохотной деревеньке на берегу моря, каждую ночь обливаясь холодным потом от ужаса, а днем шарахаясь каждой тени. Что меня будут ждать лишь липкий страх, который я постараюсь заглушить ранним браком с первым, кто посватается к нашему двору – только чтобы съехать из материнского дома и спать не одной. А позже буду не смыкать глаз каждую ночь, карауля свое дитя, чтобы и за ним не пришел тот карлик с огромными зелеными глазами и жуткой улыбкой от уха до уха. И ничего не будет в моей жизни, кроме страха и тревоги – ни спокойствия, ни любви, ни радости.

Но я ответила «да» – и странник по имени Раферти набросил мне на плечи свой ветхий лоскутный плащ, который укрыл меня теплом от шеи и до пяток, взял за руку и вместе мы с ним переступили через порог таверны «Две рыбы», чтобы уйти без оглядки. Я ничего не взяла с собой из родного дома – ушла в том, в чем была, в старых Ализиных башмаках и переднике, испачканном мукой. Я не попрощалась с матушкой – да и не нужно ей было это прощание. За те два года, что я провела в вынужденном молчании, матушка моя второй раз вышла замуж, и отчиму не слишком нравилось кормить лишний рот, которых в доме и без того было предостаточно, тем более доставшийся от другого мужчины. Не раз и не два уже шли разговоры о том, что стоит мне только закровить, как положено женщине, как меня отдадут замуж за вдовца-рыбака, что жил на соседней улице. Сосед за работящую, молодую и здоровую жену, у которой из всех недостатков лишь немота, готов был хороший свадебный выкуп дать, а матушка, похоже, внушившая себе, что никакого пропавшего ребенка у нее отродясь не было, только рада была устроить мне «семейное счастье» и не видеть перед собой более напоминания о случившемся.

А Раферти вывел меня на Дорогу – и велел мне выбирать, куда я желаю пойти. Я не стала оглядываться по сторонам – сразу указала на север. Вот куда я желала идти. К далеким холодным берегам и густым лесам, к звонким ручьям и глубоким рекам с быстрым течением. Туда, откуда в наш край на берегу древнего моря пришло слово «фэйри», чтобы узнать о них как можно больше, понять, кто они такие, откуда взялись и зачем они воруют у людей детей и совсем юных еще девушек, таких, как Ализа. И еще – можно ли вернуть тех, кто был украден, обратно, в мир людей.

Немолодой бродяга слушал меня очень внимательно, а потом неожиданно улыбнулся и протянул мне игрушку – маленькую глиняную свистульку в форме птички с плотно закрытым клювиком. Я помню, как взяла ее в руки, стала вертеть, пытаясь понять, как же она играет, когда заметила, что клюв у птички открылся, и свисток стал самым что ни на есть обычным – с одним отверстием в хвосте, и вторым в горлышке птицы. Когда я спросила, как глиняная птичка смогла открыть клювик, Раферти лишь подмигнул мне и сказал, что свистулька не простая, и играть на ней надо, только когда очень-очень боишься, а помощи ждать неоткуда. И если повезет, то помощь появится, вот только попросить можно будет очень немногое…