Пан Ежи Мнишек вел с «московским господарчиком» бесконечный торг. Делили еще не отвоеванную у Годунова Россию: причем Димитру этот торг был, похоже, противен, а пану Мнишеку доставлял редкое удовольствие. Свою помощь претенденту на престол Московии Мнишек оценивал дорого: в случае удачи Димитр должен был передать Мнишекам, то бишь будущей невесте, панне Марианне, Новгород и Псков, а своим сторонникам в Речи Посполитой Северскую и Смоленскую земли. Пан Ежи требовал выплатить ему миллион польских злотых. «Государский сын» соглашался – и, пожалуй, нарочито охотно. Эта излишняя готовность идти на поводу у Мнишеков и Вишневецких смущала многоопытного пана Ежи. Старый лис нутром чуял: Димитр не так-то прост. Пожалуй, из всего обещанного он с удовольствием выполнит только одну вещь: женится на панне Марианне. Приглянулась ему Марыся – это правда, а остальное – в воле Божией.
Своими подозрениями пан Ежи поделился с духовником – пробстом[16] Самборского костела бернардинцев Франтишеком Помасским. Пробст пригласил «московского господарчика» на мессу: Димитр пришел. Смиренно сидел на скамье вместе с остальной паствой и даже крестился не по-гречески, а по-католически, всеми перстами. Принял от святого отца в дар четки и покорно выслушал, как надо читать молитву на розарии. Рядом с «государским сыном» сидела панна Марианна и помогала Димитру понимать службу. Пан Франтишек был удивлен: этот схизматик не выказывал никакого отвращения к Матери Католической церкви и даже обмолвился, что все христиане – братья и он, мол, никогда не понимал, почему христианские церкви враждуют между собой. Последние слова заставили святого отца подозревать, что принц Димитр тайно принял унию.
– Думаю я, пан Ежи, что ваш гость – униат… – сказал священник в приватной беседе со своим духовным сыном.
– Возможно, – согласился пан Ежи, – наш молодой господарчик немало странствовал по Украйне и Литве, а в землях сих хватает сторонников унии. Правда, князь Адам Вишневецкий, который, как вам известно, сочувствует схизматикам, уверял меня, однако, что принц Димитр – греческой веры…
– Пусть панна Марианна узнает, какой он веры на самом деле. Ни вам, ни даже мне, смиренному слуге Божьему, он никогда не скажет правды. Этот юноша слишком легко со всем соглашается… Наверное, потому, что при первом удобном случае откажется от своих обещаний. Но едва ли он откажется от любви. Только вашей дочери он сможет открыться…
Вскоре после беседы с духовником пан Ежи дал соответствующие наставления Марине. Но он выбрал плохую союзницу: Марыся готова была узнать правду о Димитре, но не собиралась выдавать эту правду родителям. Она уже заключила с Димитром негласный союз: унию между Рыцарем и его Дамой. Рыцарь должен быть верен Даме, но и Дама никогда не предаст Рыцаря. А в том, что сын тирана Ивана на самом деле Рыцарь, Марина не сомневалась. Димитр был так пылок и красноречив, таким одухотворенным казалось его лицо – и даже в те мгновения, когда черты принца искажала глубокая тоска.
– Ах, панна Марианна, я привык быть чужим на этом свете… Всем, всему… – говорил ей Димитр. – В детстве я очень любил своего названого брата Ивана, но его убили вместо меня. Когда меня тайно, ночью, увезли из Углича, я плакал и выл от горя великого. Словно волчонок малый. Тихонько выл, про себя, чтоб не услыхали люди. Громко я опосля плакал – в дому у друга нашего доброго, аглицкого дохтура. Служанка его Элизабет меня утешала, жалела даже.
– Как звали этого лекаря, мой принц?
– Я не помню, панна Марианна… Но с той поры я лишился дома. Только чужие дома у меня были. И дома Божьи – монастыри.
– Как все случилось тогда, на берегах вашей реки Волги, в старинном городе Углич?
Марина и Димитр разговаривали поздним вечером, в тенистом саду Самборского замка. Панна сидела на любимой скамейке, а Рыцарь – прямо на земле, у ее ног. Ей все время хотелось положить ему руку на голову, провести рукой по волосам, нежно-нежно, как бы приглаживая их. И Димитр вопросительно заглядывал ей в лицо снизу вверх – словно ждал этого прикосновения.
– Горько мне вспоминать про день тот кровавый, панна.
Димитрий привык рассказывать свою историю всем, у кого искал помощи. Но рассказывал он ее так часто, что чувствовал себя почти что комедиантом, а все эти чужие дома, литовские и польские замки – очередными подмостками. Страшный день, в который он выжил, но стал изгнанником, тенью, следовало бы глубоко затаить в памяти, как на самом дне колодца, и никогда не вспоминать.
День тогда стоял солнечный, майский. Братца Ванятку матушка пустила во двор поиграть, а царевич в дому за семью замками томился. Сидел он в далекой комнате да книжицу листал – красивую, с картинками. На аглицком языке книжица была, а дохтур из этой страны (имя этого лекаря Димитрий не помнил, а может, велел себе накрепко забыть) царевичу смысл ее на ломаном русском пересказывал. Мол, книжица сия про страну весьма большую да диковинную, что Аглицким царством зовется, есть в стране сей дворец красоты необыкновенной. Аглицкие люди зовут его Вестминстер, а хранцузы – люди странные, что лягушек да улиток едят, – Вестмутье. И еще есть крепость Тауэр, а в крепости сей злодеи сидят, что против царя аглицкого али царицы злоумышляли. Правда, и царица Лизавета, что ныне Англией правит, по молодым летам в Тауэре-то сидела. Это ее Марья, сестрица старшая, злющая, что до Лизаветы царицей была, в крепость засадила.
А еще был в Аглицкой земле государь великий Генрих, и он, точно как батюшка, государь Иоанн Васильевич, шесть раз женился. Царевич решил, что слаб этот Генрих против государя Иоанна Васильевича. Тот, как матушка рассказывает, не шесть, а целых восемь раз женился. Третья жена Генриха Джейн, по-нашему – Анна, красавица необыкновенная, родила царю аглицкому сына Эдварда. Стал этот Эдвард королем в юных летах, но рано помер. Эдварда Димитрию было очень жалко. Если бы царевич этого Эдварда знал, то наверняка бы с ним подружился, как с Ваняткой, братцем названым.
Пока дохтур царевичу эти чудеса рассказывал, дохтуров слуга диковинный Яшка (Джеймс по-ихнему), мужик бородатый, большущий, полубабой одетый (сверху вроде мужик, а снизу – бабья юбка клетчатая да носки чудные) тоже Димитрия забавлял, ножом своим огромным махал. Нож этот дирк называется, чудной такой, блестящий! Митя на чудеса эти долго смотрел, даже во двор идти расхотелось.
Но потом во дворе крик раздался: это матушка кричала, громко так, жалобно! Царевич к окошку подбежал, а дохтур с Яшкой своим – за царевичем следом. Окошко в горнице слюдяное было: изнутри все видать, что на дворе делается, а со двора не видно, кто к окну подошел.
Лежал посередь двора мертвым братик его названый, и головка его навзничь закинута, а на шее – дыра черная, и кровища из нее на травку зеленую так и хлещет. А кричала матушка-царица… Бросилась она к трупику маленькому, кровавому, ударилась всем телом об землю, сорвала плат с головы и в косы свои льняные руками так от горя и впилась. «Уби-и-и-ли!!! – кричит. – Митеньку моего… Уби-и-и-ли!!!» После на коленках к мертвому дитяти подползла да так вся к нему и приникла, сама в крови заливаясь. Приподнялась, простерла вперед длань кровавую и, указуя, взопила: «Вот они, вот злодеи, убийцы!!!»
А то Оська Волохов, няньки Василисы сын, кровывый ножик в кулаке зажимает, да так и остолбенел, будто проклятием скованный, только на красные капли с ужасом зенки таращит. Еще двое, Никитка Качалов, московского дьяка Михайлы Битяговского племянник, да дьяков сын Данилка опрометью в ворота бегут, не оглядываясь… А дворня, сколько их есть на подворье, тоже словно к месту от ужаса приросла, только кто-то крестится, как в наваждении. Афанасий Федорович Нагой на вопль вышел, да так замер на крыльце, только руки воздел. Даже кобели дворовы, хвосты поджав, скулят, как цуценята, к мертвому мальчику с цепей рвутся.
Но выбежал дядька Михаил из людской, штаны на бегу завязываючи (верно, с девкой какой забавлялся!), закричал страшным голосом и в два прыжка настиг бегущих злодеев. Сунул кулачищем одного, сунул второго, они с ног и покатились. Тут дворня опомнившаяся подоспела, навалилась. Оську-то Волохова сразу дворник Сергуха (он по тот день воротную стражу держал) бердышом по башке рубанул, лопнула пополам башка, словно тыква, с места убийца не сошел…
Царевич дохтуру и говорит: «Это ж Ванятку зарезали, братца моего названого, а не меня! Что ж это матушка по мне живому плачет?!» Дохтур Димитрию рот ладонью своей тяжелой припечатал – молчать велел. Но от оконца не оттащил – самому, видно, посмотреть захотелось.
А там царица-матушка над мертвым причитала: «Сыночек мой родненький, Митенька, кровинушка моя единая, ангельчик мой, вставай!!!» Нянька Волохова обрелась, к своему Оське, мертвому, кинулась, тоже заголосила: «Ой, почто, православные, жизни моего сыночка лишили, он же не того дитятю…» Да не закончила преступная нянька: тигрицей метнулась на нее с трупа царица-матушка, белыми ручками своими ухватила с земли полено, да как даст по башке – от души, с оттягом: «Молкни, змея!» Нянька и упала как сноп на труп бесталанного Оськи своего.
Дальше ничего разобрать нельзя было: на колокольне углицкого Спасского собора в набат ударили. Мальчик уж после узнал, что то поп Федот Огурец да посадский сторож Максимка Кузнецов по приказу молодого Михайлы Нагого мужей углицких к оружию поднимали.
Собралась на подворье толпа немалая, кто с дубьем, кто с топором, кто с рогатиной. Перед маленьким окровавленным трупиком с перерезанным горлом все шапки снимали да на колени падали, а иные кровь с травы перстами собирали и осеняли себя крестным знамением сим кровавым. Бабы выли. Набат все гремел.
Привели из города за крепким караулом дьяка Битяговского, связанного, без шапки, в разодранном кафтане. Народ ему улюлюкал, кричал «душегубцем», «цареубийцей» и каменья метал. Один камень в лицо угодил, кровью залился дьяк, но гляделся смерти в глаза гордо, спесиво. Силен был Битяговский.
Поставили угличане перед его лицом скрученных веревками сына Данилку да Никитку-племянника, избитых так, что один на другого вспухшими сине-кровавыми рожами походили. Только тут Михайла Нагой сообразил, сбегал к собору, набат унял. Однако и так понятно было, что в страхе перед казнью младшие злодеи во всем сознались, показав зачинщиком старшего Битяговского.
Афанасий Федорович Нагой приблизился к матерому злодею и начал допрос ему учинять. А тот даже глаз не опустил и отвечает зычно так, что гул толпы покрыло и в тереме слыхать было:
«Ты что мелешь, Нагой?! В своем ли ты уме? Царевич припадочен был, сам на нож напоролся! Берегись, народ углицкий, за мятеж твой страшно спросит боярин Борис Федорович…»
Тут дядья царевичевы Михайло с Григорием Битяговского на колени повалили да пригнули голову к земле. Крик еще пуще поднялся, народ смерти для убийц требовал, а «разбойника Бориску» прокричали виновным.
Афанасий Федорович толпу унять хотел, видно, понял, что спросится с Углича за самочинное убийство государевых людей. Куда там, пуще разъярились мужи углицкие, говорить старшим Нагим не дали. А братья Нагие, молодой Михаил да Григорий, сами гневом пылавшие, так сказали: «Вершите над злодеями свой суд, люди православные, за душегубство дитяти безвинного, за смерть царевичеву! Придет час, и с Бориски Годунова спросится». Тут бросился народ угличский на Битяговского со товарищи. И убили их всех. Прямо тут, во дворе, как собак бешеных.
Царевич, когда дохтур ему рот ослобонил, заговорил с плачем: «Но это же не меня, а братца Ванятку зарезали! Пошто матушка Ванятку моим именем называла? Ох, бедный братец, пустите меня к нему!» А дохтур Димитрию рот закрыл, молчать велел да сидеть тихо. Вырвался было Митя из рук дохтуровых, захотел окошко открыть и во двор высунуться. Но Яшка, скот верный (это его скотом дохтур называл!), царевича от окошка оттащил. Бросился было Митя к двери, а дверь заперта крепко. Дохтур ему и говорит: «Молчать, принц, тихо сидеть! Не болтать! Не плакать! Тихо! Шат ап!» Что такое «шат ап», Митенька знал. Это «заткнись» по-нашему. Рассердился он было, что дохтур заморский царевича московского такими словами поносными оскорбляет, но потом англичанин ему снова рот зажал. И рассердиться у Мити не вышло.
Афанасий Федорович тело Ваняткино в Спасо-Преображенский собор перенес, полотном накрыл да над ним в дозоре стоял. Правда, крест золотой, нательный, что царевич Ване подарил, Афанасий Федорович тайком снял и потом Димитрию через верного человека отдал. А ночью, когда все стихло, а люди годуновские из Москвы доехать еще не успели, дохтур с Яшкой царевича тайно в Ярославль отвезли, в дом кумпании аглицкой торговой. Там с Митей от потрясений припадок случился. Служанка дохтурова Лизавета, Элизабет по-ихнему, баба добрая и жалостливая, Митю выхаживала. Даже песни ему пела. Красивые такие, аглицкие, со словами чудными, квакающими. И в доме том долго еще царевича прятали, а потом повезли к далекому Белому морю, в город торговый Архангельск.
А матушку Митя долго потом не видел. Много лет. Недавно только, перед тем как на Украйну, в земли Речи Посполитой, бежать, тайком в монастырь к ней пробрался. Она Димитрия на побег благословила – и чтобы помощи на чужбине искать.
О проекте
О подписке