17

Письмо от Дмитрия начиналось словами: «Любезная Муза!» Себя он также просил именовать без церемоний – Дмитрием. Рассказ о течении Времени, испытанном мною на голубином чердаке, не только не показался ему глупым, но встретил живой интерес. Нечто подобное происходило и с ним, когда он в детстве болел и лежал с высокой температурой. Также он писал, что ничуть не считает нескромным желание знать о нем подробнее, и более того – желание это взаимное. Он не молод, ему сорок лет, вдовец, бездетный. Как он уже сообщал, вся его сознательная жизнь прошла за границей, учился он в университетах Берлина и Вюрцбурга, где изучал зоологию и анатомию. Дмитрий – орнитолог.

«Я занимаюсь орнитологической географией, то есть законами распределения птиц по поверхности земного шара, – писал он. – Совершая путешествия по Германии и Франции, я вел наблюдения и делал описания ландшафтов, изучал распространение и условия обитания птиц в определенных местностях, устанавливал пролетные пути, а также историю местной фауны. Я давно мечтал приехать в Петербург, а ускорила приезд смерть моего однокашника по университету, собрата по научным интересам, который жил в Петербурге. Он оставил после себя многочисленные записи наблюдений и сборы фауны (около тысячи экземпляров птиц), совершая экскурсии от села к селу, от города к городу по северным губерниям. Одним словом, приехал я, чтобы помочь обработать коллекцию товарища, и нашел здесь людей, знакомых мне по переписке или рассказам, и даже таких, имени которых не слыхал, оказавшихся близкими мне по интересам. Один из них – выдающийся зоолог, автор множества научных трудов, директор, а по сути дела и основатель Зоологического музея в Академии наук, Федор Федорович Брандт. Его заинтересовала и даже вдохновила моя идея по созданию орнитогеографического атласа Европы. Для одного человека подобные труды неимоверны. С помощью Федора Федоровича я нашел увлеченных соратников для совместной работы, так что мы даже решили расширить атлас, включив в него Азию.

Кажется, я увлекся совершенно неподходящими и скучными для Вас материями, которые у дам должны вызывать одну зевоту. Подумал было, как бы изложить все это проще и красочнее, только боюсь, успеха не достигну и не закончу до ночи. Прошу покорно простить меня… С неизменным почтением…»

Зинаиде письмо скучным не показалось, но она испугалась, что ученому человеку будет не интересно вести с нами переписку. А еще она не могла взять в толк, что такое орнитогеография и что за атлас хочет составить Дмитрий. Пришлось объяснить на пальцах, что Дмитрий – натуралист, ученый-путешественник.

– В разных краях живут разные птицы. Вот Дмитрий и намерен установить, какие птицы где проживают и куда летают.

– А зачем это устанавливать? Надо? – озабоченно спросила Зинаида и посмотрела на меня пытливым взглядом.

Ох уж мне эти долгие взгляды и печальные глаза!

* * *

Зинаида говорит:

– Как странно, вы так много знаете, так складно говорите, а в простых вещах не разбираетесь, кто такая, не помните.

– Надеюсь, вы не подозреваете, что я валяю дурака и для своего удовольствия сижу в вашей Коломне?

– Нет, конечно, – заверила она даже с некоторой горячностью, а потом спросила: – У вас бывают минуты, когда вы ропщите на бога?

Я отрицательно покачала головой. А она пригорюнилась, по-птичьи склонив голову к плечу. Похоже, она на бога ропщет.

Отец Зинаиды был старше матери чуть не на тридцать лет, а умер, когда Зинаиде не исполнилось года. Не в сражении погиб бравый генерал Илья Артемьевич Бакулаев, не от ран скончался, а от холеры. Никаких капиталов после себя он не оставил, пенсию вдове назначили маленькую, так что вскоре ей пришлось продать именьице в пензенской губернии. Отца Зинаида, естественно, не помнила. В пензенском имении, где он родился, никогда не бывала. Но в памяти запечатлелся рассказ о бакулаевском роднике. После того, как его живая вода исцелила какого-то слепца, родник почитали святым источником.

Дом в Коломне построил отец, при нем были посажены яблони, малина, крыжовник. Он собирался выкопать в саду пруд и населить его карпами, но не успел начать работы. Участок при доме когда-то был гораздо больше, часть его продали после смерти отца.

Зинаида прожила в Коломне всю свою жизнь. Были какие-то учителя, читала хороших писателей: Пушкина, Гоголя, Вальтера Скотта. В доме есть книги и толстые журналы. Хвалила Зинаида «Поленьку Сакс» Дружинина и «Страдания юного Вертера» Гете. Она превосходно шьет, вышивает шелком, шерстью и бисером. Никуда дальше Троице-Сергиевой пустыни, что рядом со Стрельной, никогда не выезжала. В театры не ходила. С удовольствием вспоминает гулянья на масленицу на Исаакиевской площади и в Александровском саду, где ставили балаганы. Была у нее подруга, лет десять назад она вышла замуж за военного и уехала с мужем туда, где стоял его полк. Поначалу переписывались, потом переписка сошла на нет. Как я понимаю, вся жизнь Зинаиды была обусловлена ее уродством, полноценной она себя чувствовала только в стенах родного дома, при матери, которая умерла три года назад. Зинаида до сих пор ходит в черном, но, возможно, это траур по ее собственной стародевической жизни? Я бы не удивилась, если б она нашла отдушину в религии, но Зинаида религиозна в меру, никакой истовости. О мечтах и фантазиях мне не удалось ничего из нее выудить, кроме желания найти тот пензенский бакулаевский родник. Зачем? Во-первых, несбыточно, а во-вторых, она ведь не дура, чтобы надеяться, будто живая бакулаевская вода рассосет ее горб?

Затруднительно было описать такую жизнь, чтобы выглядела она хоть сколько-нибудь любопытной для других, а тем более для ученого-путешественника. И тогда мы решили: происхождение, родителей и их историю оставили, как есть, остальное подлежало украшению безобидными выдумками. Долго уламывала Зинаиду, чтобы без обиняков назвать свой возраст, а себя – вдовой полковника, потому что зрелому человеку интереснее переписываться не с зеленой девицей, а с женщиной, у которой за плечами хоть какой-то жизненный опыт. Так и не уломала. Зато перестала стесняться в привлечении деталей своей биографии.

«Моя матушка была хорошей художницей и хотела серьезно учить меня живописи, но так уж сложилось, что я сама прервала учение. Давно уже я не рисую, но при виде чего-то красивого у меня бывает пронзительное желание рисовать. Почему я не отдаюсь этому призыву? Лень это или неуверенность в себе? Может быть, не поздно начать все заново? Посылаю Вам миниатюрку одной из самых, на мой взгляд, оригинальных птиц. С ней связаны мои единственные орнитологические наблюдения, любительские, конечно же, далекие от научных.

Этой весной я поправлялась после тяжелой болезни и наблюдала в окно, как в развилке черемухового дерева вороны строят гнездо. Они ломали сухие ветви с окружающих деревьев, носили то ли солому, то ли паклю, сновали туда-сюда, примеривались, как сидится в гнезде, пока однажды ворона не села на гнездо окончательно. С утра день был серенький, но теплый, а после полудня ветер усилился, и погода изменилась. До темноты я следила, как мотало ветви деревьев, как содрогалось воронье гнездо, как мокрый хлесткий снег несло, словно колышущийся занавес. А она лежала, не шелохнувшись. И угораздило же ее садиться на гнездо в такой день! Ненастье продолжалось неделю, а ворона упорно сидела на гнезде, низко, словно вжав голову в плечи. Я восхищалась ее стойкостью и преданностью делу жизни. И мне легче было бороться с болезнью рядом с такой соседкой.

А еще я заметила, что ворону подменяет супруг. Она улетает кормиться, а он усаживается на гнездо. В конце апреля появились на свет воронята. Теперь я уже была почти здорова, гуляла, но любила смотреть, как супруги выкармливают детенышей. Из окна моего второго этажа жизнь семейства была видна, как на ладони. А потом случился сильный ураган, который расколол старую черемуху пополам, и гнездо оказалось на земле, погребенное под ветвями. Я оплакивала воронят, а когда дворник стал разгребать завал, спустилась взглянуть на гнездо. Оно поразило меня своими огромными размерами и мастерством постройки: с внешней стороны это было переплетение грубых веток, в которые была вмонтирована толстая проволока, какую и человеку трудно согнуть, а внутри – полушарие из материала, очень похожего на войлок. Среди наружных веток я нашла – в это трудно поверить – вилку! Из эстетических соображений ворона принесла ее, где-то украв, или для укрепления гнезда? Но что больше всего меня порадовало – воронят в гнезде не было! Никаких следов! И я вспомнила, что уже за день до урагана не видела ворон на черемухе. Могла ли семья ворон предчувствовать беду и унести детенышей в безопасное место?»

– Как живо вы все рассказали, – похвалила Зинаида. – Вы все это придумали, глядя в окно? Черемуху и вправду буря поломала этой весной.

Я видела, что черемуха у дома Колтуновых сломана, но моя история была связана с черемухой, которая еще не выросла на Петроградской стороне возле моего не построенного дома. Потренировавшись, я нарисовала перышком ворону.

Еще тот день мне запомнился тяжелой сценой, свидетелем которой я стала. Поздно вечером в комнате Зинаиды раздался душераздирающий вопль. Я бросилась туда, но Наталья меня опередила.

Первое, что мне пришло в голову, когда я увидела, как на кровати бьется бедное уродливое тельце: приступ эпилепсии. Но это оказалась вульгарная истерика, и я думала, что в таких случаях нужно по щекам отхлестать или холодной воды в лицо плеснуть. Но Наталья поступила иначе. Она сграбастала Зинаиду в объятия и стала укачивать, как ребенка. Рыданья начали стихать, сквозь икоту Зинаида прерывисто, капризно выговаривала: «Вы меня в гроб хотите загнать!» «Чтобы духу его в доме не было!» «Я найду на него отраву!»

Потом уже, когда Зинаида спала, Наталья рассказала, что это из-за кота. То ли он в комнату залез, где Белыш летал, то ли по коридору шел. Кот – Серафимин, он спит у нее в постели. В дом ему вход запрещен, но Серафима вылавливает кота вечером и запирает в своей комнате. Должно быть, не уследила, и он выбрался.

– Я его видела. Черно – белый? Все правильно, у настоящей ведьмы должен быть кот. И как же Зинаида будет с ней разбираться?

– А никак. Ничего не скажет. Но назавтра после такого она как больная делается.

– Она котов ненавидит?

– Это из-за Белыша. У нас раньше жили кот и кошка, еще при генерале-покойнике были заведены. Звали Кинжал и Шашка. Долго жили, особенно Шашка. А потом собачка была – Финетка.

– Странно, что ни Серафима, ни Анелька не прибежали на крики.

– От греха хоронятся.