Вы не воспринимаете меня всерьез. Что ж, это ваше право. Но запомните мои слова: самой большой ошибкой моих врагов было – не воспринимать меня всерьез.
Роман Злотников. Атака на будущее
На заполошный трезвон аппарата спецсвязи генерал в любое время дня и ночи вскидывался мгновенно. Но это была не спецсвязь, а обычный городской телефон. Он звонил и звонил, упорно, настойчиво и неспешно, и пока генерал пробивался ему навстречу, выпутываясь из крепчайшего сна, пока искал кнопку настольной лампы, пока неверной со сна рукой нашаривал телефонную трубку, недоумение материализовалось в мысль: «Кто-то умер». Как еще можно было объяснить столь неурочный звонок? Однако и эта мысль не заставила его окончательно проснуться.
– Да, – хмуро проговорил он хриплым со сна голосом. – У телефона. Понял. Буду готов через десять минут.
От звуков хорошо знакомого голоса – одного из порученцев министра обороны, – сон мигом разжал липкие объятия и бесшумно канул в ватную пустоту ночи. Значит, все же вызывают по службе. День генерала начинался не когда прозвонит будильник и не когда рассветет, а когда прикажут.
– Кирилл, – сонно спросила жена, – что случилось?
– Вызывают в штаб, – хмуро отозвался он, влезая в брюки.
– Но это, – в голосе женщины прозвучала внезапная тревога, – не война?
– Нет, не война, – генерал присел на постель, поцеловал теплую щеку жены. – Войны не начинаются внезапно. Спи…
Вот уже много лет первой мыслью жен военных, когда мужей среди ночи внезапно срывали с постели, была именно эта: «Война?!!» Особенно если это жена командующего ПВО Московского военного округа. Как ни конспирируйся, все равно хоть раз в месяц да проговоришься, так что она имела представление о плане «Дропшот»,[1] о бомбардировщиках с атомным грузом, нацеленных на советские города. И при каждом ночном звонке уже видела подлетающие самолеты, сбивать которые бессмысленно, потому что все равно где взорвется их смертоносный груз: на земле ли, в воздухе – результат один.
Генерал ни о чем таком не думал, конечно. Он был озадачен. Весьма странный звонок – министр почему-то не воспользовался спецсвязью, хотя аппарат был в порядке, Москаленко перед уходом поднял трубку, проверяя… Впрочем, размышлять на эту тему не имело смысла, скоро все узнает. Откинувшись на заднем сиденье трофейного «БМВ», он бездумно наблюдал, как мимо проплывали уличные фонари. Да, отменно освещена столица, не то что другие города… Хотя зачем, собственно, так освещать пустые улицы?
…Ворота штаба были закрыты, перед ними маячила фигура в военной форме. Тот самый адъютант министра, который поднял его с постели, быстро сел в машину. Теперь Москаленко мог задать свой вопрос, хотя уже догадывался: ответа не получит.
– Что случилось?
– Ничего не знаю, – отозвался офицер. – Николай Александрович приказал вызвать вас в штаб, встретить у ворот и доставить на Арбат.
Так. Это уже хуже. Если товарищ Булганин, вместо того чтобы вызвать его в министерство обычным порядком, по спецсвязи, устраивает конспиративные игры… Вопрос: один ли он будет в кабинете? Или там окажется кто-то еще? О том, кто еще может находиться в кабинете военного министра, думать ему не хотелось.
…Худшие предположения оправдались. Хрущев, первый секретарь ЦК КПСС, сидел боком на огромном рабочем столе Булганина. Сам министр мерил шагами кабинет. Когда Москаленко вошел, тот остановился, несколько секунд молчал, оглядывая его. Потом негромко сказал:
– Здравствуй, Кирилл Семенович. Проходи. Садись.
Сидеть в присутствии продолжавшего расхаживать министра было не по уставу, да и попросту неприлично, поэтому Москаленко остался стоять, выжидая. Булганин проделал еще один вояж до стены и обратно и заговорил.
– Товарищ Москаленко… – запнулся, кашлянул и продолжил: – готовы ли вы выполнить важнейшее и ответственнейшее задание партии?
– Партии и правительства? – с нажимом уточнил Москаленко.
Булганин запнулся и смолк. Так вот оно что!
– Хватит, Коля! – Хрущев соскочил со стола. – С ним можно говорить прямо. Это свой человек, надежный. Ты иди пока, готовь приказы войскам. А мы тут побалакаем…
Вот уже не меньше получаса он лежал без сна, слушая нежный шелест дождя за окном. В последнее время он все чаще просыпался перед рассветом с ощущением смутной тревоги. Знакомые фокусы – так организм реагирует на запредельное напряжение. Нечто подобное было в сорок первом, после начала войны.
9 июля Сталин внезапно вызвал Берию к себе, на ближнюю дачу. Кроме вождя там находился Молотов, и, судя по всему, разговор у них был нелегкий. Вождь, не тратя времени, сразу перешел к делу.
– Я полагал, что управление Советским Союзом во время войны будет строиться следующим образом: армия воюет, а я, как глава государства, обеспечиваю ей наилучшие условия для того, чтобы она могла бить врага. Но положение на фронтах крайне тяжелое. И мы с товарищем Молотовым пришли к выводу, что мне, по-видимому, придется взять на себя верховное командование войсками.
Берия не удивился. После катастрофических результатов первых дней войны, после того как стало ясно, что ни нарком обороны, ни Генеральный штаб не справляются со своими задачами, ничего иного ждать и не приходилось.
– В этой ситуации, – продолжал Сталин, – я не буду иметь возможности заниматься оборонной промышленностью и техническим обеспечением боевых действий. Но чтобы быть хорошим главнокомандующим фронтом, я должен опереться на надежный тыл. Что вы думаете по поводу организации этой работы, товарищ Берия? Как будет лучше всего?
Вопрос был странный. Механизм управления страной отработан неплохо. Каждый отвечает за свой участок, стратегические решения принимаются коллегиально, а председатель Совнаркома координирует работу. Примерно это он и высказал.
– Я знаю, – нетерпеливо оборвал его Сталин. – Вопрос в том, кто персонально станет руководить работой оборонной промышленности. Я буду занят другим делом, товарищ Молотов тоже не может полностью взять на себя эту работу, у него наркомат иностранных дел и много текущих государственных вопросов.
Молотов слегка шевельнул усами, по невозмутимому лицу пробежала тень. Ясно, о чем у них шел разговор. Идеальный второй, надежная опора главы государства, с ролью первого в таком серьезном деле он не справится. Ему это неприятно, однако признать придется.
– Страна должна стать единым военным лагерем, – продолжал Сталин, – и мне нужен кто-то, кто возьмет на себя роль начальника этого лагеря. Один человек. Во время войны коллегиальное управление – гарантия поражения. Причем это должен быть человек, который хорошо ориентируется в быстро меняющейся обстановке, не боится принимать решения и умеет находить выход даже там, где его нет.
Он замолчал, внимательно глядя на Берию. Что ж, все предельно ясно…
– Ну и что ты молчишь? – произнес наконец вождь.
– Я должен что-то сказать? – чрезвычайно внимательно разглядывая подстаканник, поинтересовался Лаврентий.
– Справишься?
– Смотря с чем. С координацией работ, с управлением – постараюсь. С руководством – нет. Члены Политбюро мне не подчинятся даже по вашему приказу, товарищ Сталин.
– Увиливаешь, трус? – вспыхнул вождь, поперхнулся дымом и закашлялся.
Он, наверное, еще много бы всякого сказал, но выручил Молотов – единственный человек, на которого не производили впечатления сталинские вспышки. Дождавшись, когда вождь немного отдышится, но еще не до такой степени, чтобы продолжать свою гневную тираду, бросил всего два слова:
– Он прав.
– И ты туда же, – уже более миролюбиво сказал Сталин. – Сейчас война, не время считаться с амбициями.
– Согласен, – кивнул Молотов. – А вот Кагановича тебе придется снять.
– Хорошо, черт с вами, – бросил Сталин. – Кагановича я беру на себя. И еще кое-кого из особо неуступчивых. Но это все, что вы сможете у меня выторговать, – он повернулся к Берии: На то, чтобы полностью войти в курс дела, даю тебе месяц. Так справишься?
Берия пожал плечами:
– А разве у меня есть выбор?
Выбора не было ни у кого из них, чего бы на самом деле им ни хотелось. И все трое это понимали.
Когда Берия уходил, Сталин вышел проводить его и, остановившись в дверях, вдруг сказал негромко:
– Не обижайся.
– Я давно не обижаюсь, – ответил Берия. – Вам трудно, и вы срываетесь, как же можно на это обижаться? Я тоже не ангел.
Он ждал еще одной вспышки, но Сталин сказал просто и грустно:
– И чем ближе человек, тем больше ему достается. Так глупо мы устроены. И ты тоже начинаешь кричать на людей. Не бери с меня пример, не надо…
…Через месяц, 8 августа, Сталин стал Верховным Главнокомандующим, а Берия принял на плечи техническое обеспечение войны. После заседания ГКО[2] Молотов подошел к нему и, по своему обыкновению невозмутимо, с едва заметной усмешкой сказал:
– Вот и решился вопрос, кому товарищ Сталин передаст управление государством.
Лаврентий тогда возмутился совершенно искренне и аргумент привел неоспоримый: после Сталина на высшем государственном посту не может снова оказаться кавказец, это абсолютно невозможно. Молотов похлопал его по плечу и насмешливо сказал: «Ты не знаешь Иосифа. Он такой хитрый, он обязательно что-нибудь придумает».
Работа была чудовищной. Тогда он тоже целыми днями, бывало, мечтал о сне, а добравшись до постели, или – чаще – до дивана в рабочем кабинете, не мог уснуть. Как-то раз Сталин, взглянув на его землистое от усталости лицо с глазами, провалившимися в темные ямы, потребовал, чтобы он отдыхал днем – хоть полчаса, но непременно. Это был один из секретов нечеловеческой работоспособности Сталина.
– Наша жизнь – казенное имущество, – сказал тогда вождь. – И то, как ты обращаешься с ней, Лаврентий, это настоящее вредительство. Не думай, что наша задача – выиграть войну и умереть. После войны нам тоже жить надо…
Молотов оказался прав. Уже в сорок четвертом году Берия не только фактически, но и формально стал вторым человеком в стране – начальником Оперативного бюро ГКО. После войны этот орган трансформировался в Бюро Совмина – «генеральный штаб» управления государством. А в сорок шестом Сталин сказал ему обо всем прямо. Всю войну вождь держался, но после победы нечеловеческое напряжение отозвалось резким ухудшением здоровья. Как-то раз, когда Берия навестил Сталина на даче, тот предложил прогуляться по саду, и когда они отошли достаточно далеко от дома, заговорил:
– Мне немного осталось, Лаврентий…
Берия хотел было возразить, но слова на ум не пришли.
– Ты молодец, – сказал Иосиф Виссарионович, – что не болтаешь глупостей. Мол, как вы можете такое говорить, товарищ Сталин… А товарищ Сталин знает, что говорит, он еще не выжил из ума. Мне немного осталось, и мы не имеем права это не учитывать. Плох тот хозяин, который, чтобы не думать о смерти, не пишет завещания, это несерьезный человек…
Берия по-прежнему молчал – что тут скажешь?
– А как ты думаешь, Лаврентий, – продолжал вождь, – чьи руки достаточно надежны, чтобы передать в них страну?
Ответ на этот вопрос Берия знал. И все же не удержался от глупого восклицания:
– Неужели нельзя иначе?!
– Нельзя, – жестко отрезал Сталин. – Я тоже не хотел, тоже спрашивал, нельзя ли иначе. Но Бог не отпустил. Пришлось подчиниться обстоятельствам. И тебе придется. Я не хотел волновать тебя раньше времени, пока не закончится война. А теперь пора…
Впрочем, один аргумент у Берии был, все тот же: не могут два кавказца друг за другом управлять такой большой страной. Что станут говорить?
– Не волнуйся, – засмеялся Сталин. – Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики.
Именно после этого разговора вождь начал все больше перекладывать на них с Вознесенским и Маленковым государственные дела. Берия скоро понял его план. Георгий занимался безбрежной текучкой государственного управления, кадрами, партийной работой – из него явно готовили политического лидера, генсека. Вознесенский должен был взять на себя стратегическое планирование экономики. Берии досталось оперативное руководство, а еще внутренняя и национальная политика – работа для реального главы государства. Сталин учил его всему, что знал сам. Особенно трудно давалась внешняя политика, к которой Берия не имел ни склонности, ни особых способностей. Как легко было все это понимать, занимаясь разведкой, и насколько трудно оказалось работать поваром на этой кухне. Однако Сталин был непреклонен.
– Я знаю, дипломат из тебя не выйдет, – говорил он. – Ты слишком нетерпелив и не имеешь вкуса к интриге. Ну да ничего. Мы сделаем министром иностранных дел товарища Вышинского. С Андреем Януарьевичем ты можешь быть за иностранные дела спокоен, так, как я во время войны был спокоен за оборонную промышленность…
А потом произошла катастрофа – «ленинградское дело». Сначала открылась вся госплановская клоака – приписки, злоупотребления, шпионаж… Берия читал отчет комиссии по проверке кухни Вознесенского, и ему было страшно идти с этим к Сталину – так страшно, как в тридцать девятом, когда носил ему результаты проверки деятельности НКВД, видел, как вздуваются желваки на лице вождя и ощущал себя стоящим на краю вулкана. Больше, чем Сталина, он боялся тогда лишь себя самого, потому что никогда не чувствовал в себе такой захлестывающей, оглушающей ненависти. Тогда – и сейчас. Ему бы следовало молчать, но он все же не удержался, спросил:
– Что будет с Вознесенским? – И тут же подстраховался: – Какую установку давать МГБ?
Бог ты мой, как будто Абакумову[3] надо было давать какие-то установки! Сталин понял эту детскую хитрость, бешено глянул по-кошачьи пожелтевшими от ярости глазами, прошелся по кабинету и тихо сказал:
– Кто такой Вознесенский? Я не знаю такого человека.
Помолчал и продолжил:
– Я думаю, мы слишком обрадовались нашей победе в войне. И мы поторопились с отменой смертной казни, товарищ Берия. Мне что-то подсказывает, сейчас настало время вернуть эту меру наказания в наш Уголовный кодекс…
Еще помолчал:
– Дай установку МГБ расследовать это дело как дело о вредительстве и шпионаже. Эти мерзавцы не приписками занимались. Они предали Родину.
Больше о Вознесенском они не говорили никогда. Да и не до того было: теперь на Лаврентия ложилось управление всей экономикой Советского Союза, от начала до конца. После каждой новой нагрузки, камнем опускавшейся на плечи, Берия думал: на сей раз все, больше он не выдержит. Однако выдерживал, начиная постепенно понимать секрет фантастической работоспособности Сталина.
– Лаврентий, знаешь, какой у тебя самый главный недостаток? Ты хочешь сделать все и сразу. А ведь должен помнить сказку про девушку, которая каждый день вносила на крепостную стену быка. Сначала она носила туда маленького теленка. Потом он все рос и рос, и однажды про нее стали говорить, что она делает невозможное… А она всего лишь ничего не делала наскоком.
И все же когда случилось то, о чем все чаще говорил Сталин, Берия понял, что на самом деле основную часть ноши вождь нес сам. Он взваливал на них с Георгием работу, но ответственность оставлял себе. После его смерти нагрузки-то почти не прибавилось, однако ответственность, которая легла теперь на их с Георгием плечи… не надо хоть себе-то врать, Лаврентий, на твои плечи она легла! – была вторым быком, по весу не уступающим первому. Потом станет легче. Потом, когда они закончат преобразование государства, когда поставят надежных людей на нужные места… А пока что изволь-ка тащить все на себе да еще ухитриться остаться в живых, не упасть и умереть на полпути. И, кстати, хватит размышлять. Ты можешь спать еще целых полтора часа, а твоя жизнь – казенное имущество, товарищ Берия, да…
– Ничего, ба тоно Иосиф, – тихонько произнес он, закрывая глаза, – нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики…
Будильник задребезжал и замолк, сильно пристукнутый ладонью. Эту безотказную машинку Павел купил два года назад на толкучке во Львове, и с тех пор не мог ею нахвалиться. Немецкий механизм безропотно выносил варварское обращение разбуженного офицера. До тех пор приходилось менять будильники не реже чем раз в два месяца, а товар, между прочим, дефицитный и недешевый. Стефа спала еще крепче мужа, поэтому, когда очередной будильник был уже сломан, а новый еще не куплен, приходилось просить соседей оказать услугу, – а будить майора Короткова было занятием не для слабонервных.
Они поселились в этой квартире два года назад, когда майора направили на учебу в Военно-дипломатическую академию. Как семейному, ему дали двенадцатиметровую комнату в коммуналке, где они и жили теперь втроем: он, Стефа и семилетний Вовка. Квартирка была та еще. Максим Капитоныч, тихий старичок-учитель, живший через две комнаты от Коротковых, называл ее Вороньей слободкой. На заданный между делом вопрос о причине такого странного наименования сосед дал майору потрепанную книжку.[4] Они прочли ее вместе со Стефой, заходясь от смеха, и лишь теперь поняли, почему в обычной, буднично-московской речи жильцов проскальзывали странные выражения. «Свет за собой в уборной надо тушить» – хотя свет как раз тушили все; «В гимназиях не обучались», «Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи» – при том, что, за исключением последнего года, ко всем национальным вопросам жильцы относились с чисто русским безразличием.
– У наших соседей много хороших человеческих недостатков, – смеялся учитель, – но отсутствие чувства юмора в их число не входит. Двадцать лет назад я первым в нашей квартире купил эту замечательную книгу, мы читали ее вслух по вечерам, и покойный Федор Петрович сказал, что она написана про нас. Остальные согласились – нелепо спорить с очевидным…
Квартира была буйной. Не проходило и дня, чтобы в кухне не клубилась вулканическая коммунальная склока. Особенно донимала Коротковых супружеская чета, занимавшая комнату напротив. Трудно сказать, как они строили свой график семейной жизни, – но ровно в десять муж и жена, он в пижаме, она в халате, посещали известное заведение и гасили у себя свет, а среди ночи, как минимум раз в неделю, у них разгорался грандиозный скандал. Дойдя до фазы мордобоя, семейная сцена выкатывалась в коридор, на шум поднималась вся квартира, и завершалась баталия уже под утро визитом милиции. Павел терпел два месяца, но однажды участковый милиционер, забирая расходившегося супруга, укоризненно взглянул на него и сказал:
– Хоть бы вы, что ли, навели порядок, товарищ майор…
И тогда он решил действовать.
В ближайшую дурную ночь, когда шум достиг вершины и кто-то уже собрался бежать за милицией, дверь комнаты Короткова открылась и на пороге возник майор в нижнем белье, с трофейным «вальтером» в руке.
– А ну молчать! – взревел он могучим командным голосом, левой рукой сгребая возмутителя спокойствия за ворот пижамы. – Молчать, падла! Еще раз ночью пикнешь, застрелю! Мне ничего не будет, я контуженый!
И обвел бешеным взором собравшихся жильцов, которые по стеночкам, по стеночкам быстро попрятались в свои норы. Страшен был майор, очень страшен. Если бы жильцы могли видеть сквозь стены, они бы углядели, конечно, как в комнате, уткнувшись лицом в подушку, загибалась от хохота Стефа – два вечера они вместе в подробностях разрабатывали сцену усмирения. Но жильцы не могли видеть сквозь стены.
О проекте
О подписке