Глава четвёртая: Неожиданный поворот в процессе

Заседание, продолженное через тридцать минут, без сомнений должно было нести характер всё той же упорядоченной борьбы между двумя адвокатами, при которой каждый старался бы дожать свою версию до конца и быть наиболее убедительным. На тот момент, когда главный судья объявил перерыв, положение Рябова являлось более надёжным, а его доводы более обоснованными. Во время перерыва Рябов объяснил своему подзащитному, что без видимых доказательств его вины суд, скорее всего, согласится на прекращении дела за отсутствием состава преступления, и на этом мучения Николая закончатся.

– Потерпите, Николай, – попросил Рябов и ободряюще сжал руку Кравцова выше локтя, – Осталось недолго. Я думаю, что сегодня же всё и закончится, и вас освободят.

– Вы действительно так думаете? – Кравцов не верил словам адвоката. Прошло уже более полгода с тех пор, как его взяли под стражу и держали в камере предварительного заключения. Жизнь в тюрьме была не только серой и безрадостной, но и опасной. До того как попасть туда, Николай несколько раз слышал, как обращаются с заключёнными и персонал заведения, и преступные обитатели. Все эти разговоры подтвердились на практике в первые же дни, облачив перед Кравцовым грубость и человеконенавистничество как одних, так и других. И если злость и безжалостность урок и бандитов могла быть хоть как-то объяснена, то пренебрежение и неуважение работников тюрьмы: от начальников до поваров, были совершенно необъясняемыми и неприемлемыми. И всё-таки, как позже понял Николай, приспособиться к существованию за решёткой, как-то свыкнуться и примириться с окружающими жестокими, безучастными лицами можно было и при таких отношениях. Гораздо невыносимее казалось выдерживать бытовые условия заключения. Открытые публичные туалеты и души, где любой мог осматривать тебя и потешаться над твоими естественными нуждами, засаленные, испачканные испражнениями матрасы, повсеместно кишащие вшами, громоздкая, безликая столовая посуда, а вместе с ней и подаваемая безвкусная еда – всё это вместе взятое заставляло Кравцова страдать гораздо существеннее. К этому привыкнуть было нельзя. Вот почему, когда однажды Рябов спросил о том, чего ему больше всего хочется, Кравцов прямо ответил:

– Спокойно посидеть на толчке при закрытой двери.

– На унитазе, – мягко поправил адвокат, глядя на Николая с пониманием. Затем, заметив смущение мужчины, добавил, – Прошу вас, Николай, говорите: «посидеть на унитазе». Не надо причислять себя к тем, с кем вам приходится временно проводить свои дни. Вы – не преступник. А поэтому не уподобляйтесь прочим.

– Извините.

Кравцов опустил глаза и силился сдержать дёргающиеся губы. В тот день он впервые почувствовал, что ему нельзя отчаиваться. Рябов был прав: он должен был верить в удачный для себя исход дела. Он знал, что есть ещё на свете дела и люди, которые ждут его. Он понимал, что ни за что не имеет права забывать о них. И вот теперь, услышав слова Рябова о возможном скором освобождении, с трудом силился это представить.

– Вы действительно так думаете? – переспросил Кравцов адвоката.

– Да, – коротко ответил Рябов, – У них нет никаких прав обвинять тебя. Поэтому не сегодня – завтра тебя освободят. Если, конечно, в ближайшие часы не всплывёт что-то такое, что было упущено из виду.

Рябов сморщил лоб, впадая в обширную мысленную яму обособленности. Он знал, о чём говорил. За время адвокатской практики он научился выжидать до конца и привык к тому, что при любом, даже самом стопроцентном алиби, всегда по ходу процесса могли найтись какие-то непредвиденные показания, свидетели, улики, ставящие весь ход дела совсем в другое русло и меняющие роли обвиняемых и обвинённых. Пройдя в зал после перерыва и с первого же мига услышав торопливую просьбу Соева взять слово, Рябов напрягся, предчувствуя то самое недоброе. Внимательно всматриваясь в довольное, одухотворённое лицо оппонента, Рябов мучительно напрягся, пытаясь понять что же за доказательства тот успел раздобыть за те тридцать минут, что длился перерыв.

Получив от судьи разрешение, Соев вновь сорвался с места, сопровождая свою двигательную активность высоким фальцетом обращения.

– Уважаемые господа! – раздвинул он руки, словно желая охватить ими всё пространство зала вместе с сидящими в нём слушателями и судьями, – Я хотел бы представить вам свои соображения, которые, как вы понимаете, тоже базируются исключительно на фактах. Так вот, не далее как полчаса тому назад, мой оппонент и коллега господин Рябов доказал нам при помощи психоанализа, что Лариса Фёдорова никак не могла лечь спать, не допив оставшееся вино. Господин Рябов, добросовестно выполняя свою роль защитника, постарался отвести все подозрения от личности своего подопечного. Я, хотя и не был согласен с ним, преклоняюсь перед его трудом. Его мысль широка. Настолько, что питает не только самого господина Рябова, но и окружающих. Помните, в момент начала его рассуждений о том, почему Лариса Фёдорова не допила отавшееся спиртное, первое, что он сказал вслух, было: «что-то помешало ей…». Это замечание явилось очень ценным для меня. Что ж, бывает так во время суда, что две противоположные стороны – обвинение и защита, своими действиями помогают не только себе, но и подсказывают противнику. —Соев кинул мимолётную слащавую улыбку в сторону стола защиты. Никто не мог теперь упрекнуть его что он, когда этого требовалось, избежал панегирика и не захотел источать из себя хвалебной речи. Теперь они были с Рябовым квиты. Промашка каждого из двоих не проскочила незамеченной для оппонента. С опозданием Рябов дал отчёт последствиям своих слов. Он знал теперь, что Соев ни за что не упустит возможность помусолить тему о наличии помех. И даже если до этого времени у него не было какой-то определённой линии, то теперь подобный стимул вполне может вывести его на какой-то новый след. Возможно именно на тот, что вызвал странный блеск глаз Николая при опросе в первый день.

Чем больше Соев развивал теперь свою мысль, тем сильнее росло в Рябове прежнее убеждение в собственной неосведомлённости по ряду вопросов. Адвокат оказался прав: уже в следующий момент Соев предложил версию о том, что не что-то, а кто-то помешал Ларисе допить вино.

– Господин судья, я требую более конкретного подхода к делу, – выкрикнул Рябов с места, – Не кажется ли вам, что господин Соев опять пытается навязать суду свои пространственные догадки, используя всецело лишь оговорки коллег?

– Которые вполне могут превратиться в весьма щекотливые предположения, не правда ли? – воспротивился вмешательству Соев, тоже глядя на судью. Тот поспешно усадил Рябова жестом:

– Протест отклонён. Продолжайте!

На лице судьи впервые, с момента начала процесса, появилась профессиональная заинтересованность, вызванная на сей раз созревающей сенсацией, подготовленной Соевым. Будучи неоспоримым специалистом, судья, получив в своё распоряжение дело, с самого первого дня процесса откровенно скучал. Редкие моменты, заставляющие его напрягать внимание и сосредотачиваться, не доставляли ему истинного удовольствия и казались всё-таки неинтересными. Пропитавшись духом правосудия и жаждуя дел, требующих полного профессионального чутья и компетентности, в данном деле судья не видел для себя каких-либо сложностей. Судить подобные дела мог бы какой угодно дебютант. Пока, до сего момента, весы правосудия находились в равновесии, при котором чаша невиновности подсудимого незначительно перетягивала чашу его вины. После того, как Рябов привлёк объяснения Зеленцова, судья действительно уже готов был к прекращению ведения дела за отсутствием состава преступления. Теперь же он почувствовал, что сюжет, закручиваемый Соевым, может вылиться в громкий неожиданный скандал. Тогда разворот этого скандала ляжет на его судейские плечи, а правильно принятое решение добавит почестей и, возможно, повышения.

«Вряд ли Соев, с его опытом в делах, стал бы так просто интересоваться у специалиста о лимитах разброса данных анализа крови», – предположил судья. В предвкушении возможности поразмять застоявшееся чувство дидактического мышления, утерянное в вязкой трясине множественных банальных дел, он нетерпеливо устремил взор на адвоката потерпевшей стороны.

Рябов, почувствовав раздражение судьи, тяжело сел в кресло и затих. Его руки, сложенные горкой, принялись теперь тревожно шевелиться, сжимая пальцы и переминая кисти.

В противоположность ему, Соев, окрылённый вниманием, продолжил опрос, возбуждаясь при этом всё больше и больше. То отскакивая от стойки, за которой сидели присяжные заседатели, то вновь приближаясь к ней энергичными шагами, похожими на скачки, он ввинчивался голосом в каждую новую фразу. На его лице повисла улыбка, контрастирующая с острым взглядом хищника. Голос Соева перешёл на высшую ноту:

– Господин судья! Принимая во внимание просьбу моего коллеги придать делу конкретную форму, я хотел бы испросить у вас дозволения публично допросить присутствующую здесь гражданку Керман.

Судья удивлённо поднял бровь и перевёл взгляд на Анну, сидящую в первом ряду.

– В этом есть необходимость?

Соев активно закивал:

– Если учитывать, что три таблетки «Барбамила» в стакан Ларисы подсыпал не Кравцов, то это мог сделать кто-то другой. Почему? Судите сами. – Соев вернулся к столу и, взяв там протокол записи процесса, стал зачитывать, – «Обнаружив жену без признаков жизни, я тут же позвонил в скорую помощь, а затем в милицию. Ожидая их прибытие, я прошёл в спальню, чтобы убедиться, что Лариса взяла ту самую пачку „Барбамила“, что лежала у меня в дипломате. Я открыл дипломат и увидел, что снотворного там нет.», – теперь Соев не улыбался. Напротив, выражение его лица спрессовалось в повышенную концентрацию: нос заострился, губы подтянулись, брови сошлись к переносице, – На вопрос, заданный мною, господин Кравцов утвердительно заявил, что ключ от дипломата он нашёл на привычном месте в пиджаке. Откуда такая педантичность? Ведь мы уже знаем, что Лариса в жизни была крайне неряшлива, а в тот вечер очень сильно пьяна. Много ли аккуратных пьяниц знаете вы? Я – нет. И тут я припомнил о том, как господин Кравцов подчёркивал нам контрастирующую аккуратность первой жены. Анна Керман, по уверениям подозреваемого, всегда была опрятной хозяйкой. Вот тогда-то я и задал себе впервые вопрос: а не присутствовала ли она на месте преступления?

Соев замолчал. Объяснив причину, вынудившую его прибегнуть к допросу Анны, он спокойно дождался того, как главный судья вызовет её и как она пройдёт к стойке допроса. Адвокат видел, как молодая женщина побледнела, представая перед всеми не в роли незаметной слушательницы, а в роли подозреваемой свидетельницы.

Очутившись лицом к залу, Анна крепко вцепилась в деревяшку барьера. Николай издалека заметил, как побелели от этого её тонкие пальцы. Кравцову захотелось выйти из-под стражи, подойти к бывшей жене, разжать её кисти и подышать в них.

«Даже в такую жару пальцы у Анны наверняка холодные, – ласково подумал он. Тонкие линии вен, напрягшиеся на руках женщины, вызвали у Николая острую боль в сердце, – Её-то зачем пытают? Она тут совсем не при чём. Моя вина во всём. Только моя.»

Пока Кравцов раскаивался и бичевал себя, Анна Керман внимательно осматривала Соева.

Адвокату обвинителю было за пятьдесят. Если не учитывать его сухощавость, то во всём остальном он был внешне приятным. Соев являлся представителем смешанных кавказских кровей. Его смуглая кожа не походила по цвету на загар. Черты лица, выделенные габаритным носом и твёрдым подбородком, смотрелись волевыми. Две толстые, почти чёрные полосы, горизонтально прочерченные на месте сбритых усов, вместе со складками щёк и подбородком, зрительно очерчивали квадрат нижней части лица. Это утяжеляло его и без того широкий овал. Упругие щёки адвоката при малейшей улыбке смешно сжимались вдоль пазух носа в два резиновых комочка. Они нависали над складками щёк, делая похожим Соева на ёжика.

Крупная голова венчалась обильной сединой, зачёсанной прямо наверх и разметанной по сторонам двумя обширными залысинами. В противоположность лицу, фигура Соева была настолько аскетичной, что выглядела ссохшейся. Широкая рубашка, вправленная в светлые летние брюки, не прятала худощавость, а, прокручиваясь вокруг тела, наоборот подчёркивала её, почти бросалась в глаза. Впрочем, такие люди как Соев, никогда не оставались незамеченными. Высокий рост и глаза необыкновенной живости притягивали к нему взгляд. Энергичная походка и чёткие манеры Соева абсолютно вписывались в его яркий образ.

И вместе с тем, он был неприятен Анне. Неприятен не только его положением обвиняющего. Мужчины такого плана: уверенные в себе и не признающие в людях никаких слабостей, пугали женщину. Бесспорно, Соев являл собою сильную личность. Анна, не всегда способная ответить таким, как он, предпочитала их избегать, отчего легко попадала под их осуждение. Оказавшись перед Соевым на процессе, Анна поняла, что он сможет выпотрошить её наизнанку. Женщина напряглась. Деваться было некуда. Во все глаза на неё смотрели Надежда и Верка Латыпова, бросившие в деревне все дела. Хмурил брови Иван: он не пропускал ни одного заседания. Далеко в зале сидели Егор – старший сын Белородько и Татьяна – дочь Верки. «Красивая пара», – не ко времени подумала Анна, вспоминая молодых пацанами: Таньку – тонконогой девчонкой с косичками, Егора – серьёзным пареньком на голову ниже подружки. Теперь перед ней сидели современная молодая девушка со стильной причёской утопающего каре и столичный парень-интеллигент в полупрозрачной оправе на носу. Анна вздохнула. Из всех присутствующих в зале, она могла надеяться только на Николая. Но он, при нынешнем положении, вряд ли смог бы помочь ей. Чтобы выпутаться самой и вытолкнуть на свободу бывшего мужа, Анне приходилось рассчитывать только на себя. Размышления женщины прервал голос Соева:

– Госпожа Керман, скажите нам, когда перед смертью вы видели Ларису Фёдорову в последний раз?

Анна помедлила, пытаясь понять суть вопроса.

– До свадьбы, – наконец произнесла она тихо, призывая себя оставаться спокойной.

– Я прошу уточнить до какой именно свадьбы?

Соев говорил сухо, почти жёстко. В его лице не проскальзывало никакого участия к робости опрашиваемой.

– До нашей свадьбы с Николаем, – произнесла Анна ещё тише.

Избегая смотреть на неприятного адвоката, она коротко глянула на судей. Соев, не претендуя до этого быть в поле зрения допрашиваемой, сейчас подошёл к её стойке:

– А у меня есть показания свидетеля, который видел вас в день убийства Ларисы Фёдоровой в подъезде её дома, – по-прежнему жёстко произнёс Соев, дожидаясь пока Анна посмотрит на него. По залу прошёл ропот возмущения. Кто-то громко охнул. Кто-то вслух обозвал молодую женщину неприличным словом. Судья был вынужден призвать зал к спокойствию. «Нет, только не это!» – безнадёжно взмолился Кравцов. Он впился глазами в смертельную белизну лица Анны. Ничего в нём не выражало возмущения или поражения. Женщина беспрекословно соглашалась со сказанным, не протестуя против этого. Она словно спала с открытыми глазами и ничего не слышала. Николаю так захотелось, чтобы Анна проснулась.

Медленно переведя на обвинителя обречённый взгляд, опрашиваемая промолчала. Соев испепелил её презрительным взглядом. Ему больше не нужно было настаивать на её ответе:

– Ваша честь, я прошу вас разрешить мне допросить соседа Ларисы Фёдоровой, пенсионера Владлена Сергеевича Каменева.

Скользнув взглядом по Керман, судья повернулся в сторону милиционера на входе: