Когда новость об этом дошла до России, то многих известие о браке царевича с иноземкой и иноверкой шокировало. Английский посланник Витворт сообщал своему Двору из Москвы 6 декабря 1711 г.: «Здесь несколько дней стреляли из пушек и происходили празднества и фейерверки по поводу свершившегося бракосочетания царевича-наследника, хотя брак этот очень не по сердцу народу. Он втихомолку ропщет и не может скрыть своего неудовольствия по поводу вероисповедания новобрачной». А младший брат ганноверского курфюрста герцог Эрнст Август писал: «Верно то, что царевна весьма несчастна. Некоторые даже говорят, что, если у нее не будет детей, россияне вправе заключить ее в монастырь, если не поступить с нею еще хуже».

Что касается самого Алексея, то, по-видимому, он очень гордился таким брачным союзом. Вот какой эпизод, относящийся к 1712 г., приводит в своей книге советский и российский историк петровской эпохи Н. И. Павленко: «Однажды во время устроенного Меншиковым обеда, на котором присутствовали офицеры дислоцированной в Померании армии, в том числе и царевич Алексей Петрович, зашел разговор о дворе Шарлотты. Меншиков отозвался о нем самым нелестным образом: по его мнению, двор был укомплектован грубыми, невежественными и неприятными людьми. Князь выразил удивление, как может царевич терпеть таких людей. Царевич встал на защиту супруги: раз она держит своих слуг, значит, довольна ими, а это дает основание быть довольным ими и ему. Завязалась перепалка. Меншиков возразил: „Ты слеп к своей жене, она тщеславна“. Царевич воскликнул в ответ: „Знаешь ли ты, кто моя жена, и помнишь ли ты разницу между ней и тобой?!“. Меншиков: „Я это хорошо знаю, но помнишь ли ты, кто я?“. Царевич: „Конечно, ты был ничем, и по милости моего отца ты стал тем, что ты есть“. Меншиков: „Я твой попечитель, и тебе не следует со мною так говорить“. Царевич: „Ты был моим попечителем, теперь уже ты не мой попечитель, я сам умею позаботиться о себе, но скажи мне, что у тебя против моей жены?“. Меншиков: „Что у меня против нее: она высокомерная немка, и все оттого, что она в родстве с императором, но от этого родства ей, впрочем, будет мало проку, а во-вторых, она тебя не любит, и она права в этом, ибо ты обращаешься с ней очень дурно; кроме того, ты своим видом не можешь возбудить любви“. Царевич: „Кто сказал, что она меня не любит? Я очень хорошо знаю, что это неправда, я ею очень доволен и убежден, что и она мною довольна. Да сохранит Господь ей жизнь, я буду с нею очень счастлив“. Меншиков: „Я своими глазами убедился в противном, она тебя не любит. Плакала она, когда ты уезжал, от досады, видя, что ты ее не любишь, а нисколько не от любви к тебе“. Царевич: „Не стоил ты того, чтобы на нее смотреть; ее нрав очень кроток, и хотя она не моей веры, должен, однако, сознаться, что она очень благочестива; что она меня любит, в этом я уверен, ибо ради меня она все покинула, и в том тоже я уверен, что она честна; впрочем, неудивительно, что ты так говоришь, ибо ты судишь об имперских княжнах по тем, которые у нас, и особенно по твоей родне, которая никуда не годится, так же, как и твоя Варвара (свояченица Меншикова. – Е. П.). У тебя змеиный язык, и поведение твое беспардонно. Я надеюсь, что ты скоро попадешь в Сибирь за твои клеветы; моя жена честна, и кто впредь мне станет говорить что-нибудь против нее, того я буду считать отъявленным врагом“. Царевич велел наполнить бокалы, выпили за здоровье кронпринцессы, и все офицеры бросились к ногам царевича».

* * *

Поначалу принцесса, как послушная девочка, тоже писала своей матери восторженные письма о том, как она довольна своей судьбой.

«Я нежно люблю царевича, моего супруга, – „отчитывалась“ София Шарлотта. – Я бы нисколько не дорожила жизнью, если бы могла ее принести ему в жертву или этим доказать ему мое расположение, и хотя я имею всевозможные поводы опасаться, что он меня не любит – мне кажется, что мое расположение от этого еще увеличивается…»

Ей кажется, что она не только любит, но и любима, как то и подобает молодой жене: «Царевич осыпает меня выражениями своей дружбы. С каждым разом он демонстрирует мне знаки своей любви, так что я вправе сказать, что совсем счастлива».

И позже: «Царевич любит меня страстно, он выходит из себя, если мне недостает хоть малейшей вещи, а я без ума от любви к нему».

Правда, на горизонте уже появляются облачка. «Я совершенно смущена, – пишет кронпринцесса своей матери, – ввиду того что меня ожидает, ибо горе мое идет от человека слишком дорогого, чтобы на него жаловаться…»

Но вот они переезжают в Россию, и в письмах Шарлотты начинают проскальзывать тревожные нотки: «Я никогда не составляла себе слишком выгодного мнения о России и ее жителях, но то, что я увидела, превзошло мои ожидания. Нужно любить царевича, моего супруга, такою полною любовию, какую я к нему питаю, иначе я имела бы много причин содрогаться при мысли о продолжении моего путешествия. Но, находя в царевиче столько и даже больше хороших качеств, чем дурных у народа, я считаю большим счастьем, что буду жить среди людей, которые обладают тем отличным свойством, что глубоко преданы своему государю. Поэтому я люблю русских, ибо нет такого ужасного места на целом свете, куда бы я ни отправилась с удовольствием, сопровождая его. Нужно жить среди русских, чтобы их хорошенько узнать. Для того, чтобы приобрести их расположение, необходимо сделаться русским и по духу, и по нраву, и даже в таком случае это не всегда удается, ибо если существует народ, так это именно наш. Они в высшей степени корыстны, и если одолжишь их чем-нибудь, то они полагают, что рассчитываешь на их благодарность, и тогда они начинают ненавидеть лицо, которое их облагодетельствовало. Доставив им какое-нибудь удовольствие, вы еще должны относиться к ним с той признательностью, которую могли бы от них ожидать, и благодарить их за то, что они приняли подарок, иначе они очень обидятся. Понятия их очень спутаны, самые ужасные кутежи распространены между ними, во время богослужения и молитвы они ведут себя чрезвычайно легкомысленно, нечистоплотность их доходит до крайних размеров, нет области в Германии, жители которой не были бы образованнее русских, то есть тех из них, которые ничего не видели, кроме своей родины. Одним словом, это очень непривлекательный народ».

И вот, она наконец понимает горькую правду: для Алексея и его отца она только трофей. Царевич часто уезжает из дома, пьянствует, изменяет жене. Вскоре принцесса уже признавалась: «Мое положение гораздо печальнее и ужаснее, чем может представить чье-либо воображение. Я замужем за человеком, который меня не любил и теперь любит еще менее, чем когда-либо…».

А еще два года спустя София Шарлота писала матери: «Если б я не была беременна, то уехала бы в Германию и с удовольствием согласилась бы там питаться только хлебом и водою. Молю Бога, чтоб Он наставил меня своим духом, иначе отчаяние заставит меня совершить что-нибудь ужасное…».

* * *

Что же случилось? Как за такой короткий срок зарождающаяся любовь превратилась в неприязнь, а женщина, еще недавно почитавшая себя «совершенно счастливой», стала писать родным такие отчаянные письма?

Первым испытанием, свалившимся на молодую семью, стало… безденежье. Да-да, Алексею и Софии Шарлотте не хватало наличных средств. По брачному договору Петр обязывался выдавать принцессе на содержание двора ежегодно 50 000 талеров. Но из-за расходов, связанных с войнами, которые вела Россия, царь Петр постоянно нарушал свои обещания, данные в брачном договоре, и молодожены постоянно нуждались.

Еще из Торгау навестивший молодую пару Меншиков писал Петру, что царевич с женой «в деньгах зело великую имеют нужду, понеже здесь живет все на своем коште, а порций и раций им не определено, а что с места здешняго и было, и то самое нужное, только на управление стола их высочеств, также ни у него, ни у кронпринцессы к походу ни лошадей и никакого экипажа нет и построить не на что. И того ради кронпринцесса… о определенных ей деньгах просит: понеже великую имеет нужду на содержание двора своего. Я, видя совершенную у них нужду, понеже Ея Высочество кронпринцесса едва не со слезами о деньгах просила, выдал ее высочеству Ингерманландского полку из вычетных мундирных денег взаем 5000 рублей».

Меншиков привез Алексею приказ его отца отбыть в Померанию, а Шарлотта отправилась дожидаться мужа в Эльблонг (Эльбинг). Денежные проблемы так и не разрешились: с октября 1711 и до начала 1713 г. Шарлотта получила лишь 27 500 талеров, а царский долг невестке составил уже 35 тысяч талеров. 30 мая 1712 г. Г. И. Головкин требовал от Сената «послать немедленно к Ея Высочеству… в Эльбинг на содержание двора Ея Высочества, в зачет определенной суммы 10 000 рублей». Однако Сенат «умедлил» с присылкой денег, и в октябре гофмейстер Шарлотты Мейер сообщал, что денег «по се время еще не присылано, отчего ее Высочеству немалая нужда в содержании двора есть».

Конечно, София Шарлотта считала себя оскорбленной и униженной. Невозможность «содержать двор» так, как это подобало принцессе и жене наследника, угнетала ее, и, вероятно, она с нетерпением ждала возвращения Алексея, который если и не помог бы решить финансовые проблемы (на это Шарлотта уже едва ли надеялась), то хотя бы мог утешить ее и заверить в своей любви, в том, что она не совершила ошибки, подчинившись приказанию родителей и выйдя за него замуж.

Так и не дождавшись ни мужа, ни полагавшихся ей денег, Шарлотта в отчаянии тайком, не сообщая об этом Петру, едет к родителям в Вольфенбюттель, где остается до апреля 1713 г. Видимо, она сама просила деда сообщить своему грозному свекру о ее самовольном приезде. Антон Ульрих пишет Петру, что Шарлотта «очень некстати приехала в Вольфенбюттель», оправдывая поступок внучки недостатком финансирования. В ответ царь писал 11 февраля: «Мы и хотя уже давно к исправному заплачению на содержание помянутой нашей кронпринцессе надлежащих денег потребные указы дали, однако ж может быть, что при нынешних конюктурах и понеже либо в переводе помянутых денег на Москве так скоро случая не сыскали, в том замедление какое учинилось… Между тем, мы ныне на банкира Попа в Гамбурге вексель на двадцать пять тысяч рублей ефимками дали и уповаем, что кронпринцесса ныне путь свой к Риге и Питербурху воспримет, а мы по ускорению ея пути потребное учреждение в наших землях учинить укажем». И наконец, сам Петр приезжает в Вольфенбюттель в начале марта 1713-го и требует от Шарлотты, чтобы она ехала в Россию.

* * *

Мы уже знаем, какое впечатление произвела на кронпринцессу ее новая родина. Знаем также, что в России ее встретили с недоверием. Но как бы там ни было, а торжественные церемонии были пышными, как то и подобало. Австрийский резидент Плейер отправил на родину описание встречи супруги царевича: «Когда экипаж Шарлотты подъехал к Неве, к берегу подошла новая, красивая шлюпка, обитая красным бархатом и золотыми галунами. На шлюпке находились бояре, которые должны были приветствовать кронпринцессу и перевезти ее на другой берег. На этом берегу стояли министр и другие бояре в одеждах из красного бархата, украшенных золотым шитьем. Не в далеком расстоянии от них царица ожидала свою невестку. Когда Шарлотта приблизилась к ней, она хотела, согласно с этикетом, поцеловать у нея платье, но Екатерина не допустила ее до этого, сама обняла и поцеловала ее, и потом проводила в приготовленный для нее дом. Там она повела Шарлотту в кабинет, украшенный коврами, китайскими изделиями и другими редкостями, где на небольшом столике, покрытом красным бархатом, стояли золотые сосуды, наполненные драгоценными камнями и разными украшениями. Это был подарок на новоселье, приготовленный царем и царицею для их невестки».

* * *

Но вот праздники кончились и начались будни. Алексей и Шарлотта поселились в небольшом мазанковом дворце на набережной Невы длиной всего 14 саженей (30 метров). Придворные кронпринца и кронпринцессы живут здесь же, на набережной, в трех домах, специально нанятых Сенатом. В «доношении» гофкурьера М. Борозны от 8 марта 1714 г. говорилось о необходимости «кровлю починить на квартире Ея Высочества государыни кронпринцессы для того, что в дождевую пору невозможно места сыскать, где бы притулиться, дабы без нужды жить было можно Ея высочеству».

Кроме того, оказалось, что принцессе на ее новой родине рад только Петр. С его сестрой Натальей Шарлотта так и не нашла общего языка и писала на родину, что царевна «самое злое существо на свете».

Трудно было царевне поладить и с новой женой Петра, бывшей прачкой из Лифляндии, которую все величали теперь императрицей Екатериной Алексеевной. «Моя свекровь ко мне такова, как я всегда ее себе представляла, и даже хуже», – писала Шарлотта в апреле 1715-го.

Да и финансовые трудности все не кончались. Петр, при всей его любви к невестке, собирался уменьшить содержание ее и сына, и Шарлотте пришлось просить свою мать сообщить австрийскому императору об этом и просить его выступить гарантом исполнения царем условий брачного договора.

И снова Шарлотта вынуждена занимать деньги, уже в 1713 г. она взяла «на обиход» у иноземца Петра Салуччи «36 аршин штофу богатова серебром, 5 аршин тафты красной, флер белый, кружева белое трафчетое, 5 фунтов сахару, тафту зеленую, красное вино, чай, бархат» и другие товары на сумму 1199 руб. 8 алтын и еще полторы деньги, из которых при жизни успела отдать только 300 руб. Скоро принцесса, по ее собственным словам, уже «по шею в долгах», после ее смерти купцы предъявили Петру векселя на 24 тыс. руб. В одном из писем к царице Шарлотта в отчаянии признавалась, что из-за нехватки средств готова «заложить какую-нибудь драгоценность… к последнему хотя и очень неохотно, мне все же придется прибегнуть, если я ничего не получу».

* * *

Но самое главное, царевич Алексей если и любил когда-нибудь Шарлотту, то теперь он все больше холодел к ней. У него появляется любовница – Ефросинья Федорова, крепостная девка его воспитателя Никифора Вяземского.

По-видимому, царевич искренне привязался к Ефросинье и хотел развестись с женой и жениться на своей любовнице. Вероятно, это желание не казалось ему чем-то диким и невозможным. В конце концов, разве его отец не отправил в монастырь его мать и разве не женился на безродной лифляндке, которая, по слухам, попала в его постель прямо из постели Меншикова? Но, разумеется, для Софии Шарлотты такой поступок выглядел как самое гнусное вероломство. «Один Бог знает, как глубоко меня здесь огорчают, – писала Шарлотта матери 12 июня 1714 г. – Я всегда старалась скрывать характер моего мужа, но теперь личина снята против моей воли… Я не что иное, как бедная жертва моей семьи, не принесшая ей ни малейшей пользы, и я умираю медленной смертью под бременем горя. Бог знает, что будет с моею беременностью…»

Да, принцесса была беременна, и мысль о том, что она, возможно, носит будущего наследника престола, в то время как его отец оскорбляет ее, вероятно, стала для нее особенно мучительна.

Позже, когда царевича судили за заговор против Петра, то его камердинер И. Большой-Афанасьев свидетельствовал на допросе: «Царевич был в гостях, а где сказать – не упомню, приехал домой под хмелем, ходил к принцессе, а оттуда к себе пришел, взял меня в спальню, стал с сердцем говорить: „Вот де, Гаврила Иванович (Головкин. – Е. П.) с детьми своими жену чертовку мне навязали; как-де, к ней приду, все-де, сердитует и не хочет-де, со мной говорить“».

Несогласие между супругами дошло до того, что царевич стал советовать жене уехать жить в Германию. В итоге сам царевич незадолго до родов жены уехал с любовницей на лечение за границу.

Но вот подходит срок родов. В это время царевич по-прежнему за границей, в Карлсбаде, а Петр – в Ревеле. Оттуда он написал невестке: «Я бы не хотел вас трудить, та-кож против совести моей думать; но отлучения ради супруга вашего, моего сына, принуждает меня к тому, дабы предварить лаятельство необузданных языков, которые обыкли истину превращать в ложь. И понеже уже везде прошел слух о чреватстве вашем вящше года, того ради, когда благоволит Бог вам приспеть к рождению, дабы о том заранее некоторый аншальт учинить, о чем вам донесет г. канцлер граф Головкин, по которому извольте неотменно учинить, дабы тем всем ложь любящим уста заграждены были».

«Аншальт» – это, вероятно, немецкое слово Anhalt, обозначающее «опора», «основание», «установление факта». В данном случае Петр извещает невестку, что хотел бы иметь официальное документальное подтверждение того, что ребенка не подменили при рождении, чтобы пресечь возможные слухи. (Может быть, в этот момент он вспомнил о том, как слух, что его самого подменили во время путешествия с Великим посольством, едва не стоил ему трона.) Поэтому Головкин получил распоряжение о том, чтобы три придворные дамы, Авдотья Ивановна Ржевская, получившая на Всешутейшем и Всепьянейшем соборе Петра прозвище князь-игуменьи, и жены Головкина и Брюса, присутствовали при родах Шарлотты.

В этом требовании ничего из ряда вон выходящего, такая процедура была принята при дворе французских королей, и этот обычай соблюдался еще в конце XVIII в. Но, конечно, такое недоверие со стороны царя и в его лице всего русского общества не могло не обидеть Шарлотту, которая и так не чувствовала себя желанной на своей новой родине. В итоге принцесса согласилась на «аншальт», но просила Головкина, «чтоб… другим внушил, которыя при ней ныне определены быть, будто ее прошение о том было», то есть будто бы это она сама настояла на присутствии «понятых». Но мало было того, что в последние дни перед родами дамы, приставленные к роженице, безотлучно находились при ней, она еще вынуждена была подвергнуться осмотру. Головкин сообщал царю, что Шарлотта «по многим разговорам» разрешила генеральше Брюс себя «осмотреть через одну сорочку», и Брюс «говорит, что брюхо гораздо велико и ниско опустилось, и признавает, что брюхата».

София Шарлотта родила 21 июля 1714 г. дочь, названную в честь нелюбимой ею сестры Петра Натальей, по желанию царевича Алексея; возможно, тот надеялся таким образом улучшить свои отношения с отцом: ему хорошо было известно, что Петр очень любит свою сестру и та может иметь на него влияние. Он лично написал Петру о рождении дочери и получил в ответ поздравления. Головкин же писал царю, что при рождении «были как игуменья (Ржевская. – Е. П.) и Брюсова и моя жена, также при этом за бабку была Яна Коха жена».