Читать книгу «Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…» онлайн полностью📖 — Елены Первушиной — MyBook.
image
cover
 

















 

















 

























 























 























 

























 




























И в этих стихах, как в двух зеркалах, отразился не только их конфликт, но и трещина, которая внезапно пролегла через всю эпоху, и по сравнению с которой разногласия между символистами и акмеистами казались детской игрой в шарады.

Но, разумеется, были и более камерные диалоги. Поэты признавались друг другу в любви, флиртовали, ревновали, высказывали упреки, мирились.

В 1911 году Гумилев писал Ахматовой:

 
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал – забавницу,
Гадал – своенравницу,
Веселую птицу-певунью.
Покликаешь – морщится,
Обнимешь – топорщится,
А выйдет луна – затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, – и хочет топиться…
 

А Ахматова, в свою очередь, отвечала мужу, упрекая его без упреков за отъезд в Африку:

 
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики
…А я была его женой.
 

Волошин и Мандельштам писали стихи Цветаевой, Цветаева – Мандельштаму, а еще – Блоку, Пастернаку, Волошину и Ахматовой. Ахматова – Цветаевой, Мандельштаму и Пастернаку. Пастернак – Ахматовой и Цветаевой. Ахматова и Цветаева – Маяковскому. Поэтесса Ирина Одоевцева – Гумилеву (сразу после отъезда из России в 1923 году, показывая, что смерть адресата не всегда прерывает переписку). Маяковский – Есенину (еще один пример посмертного диалога). Если написать все эти фамилии по кругу и соединить их линиями – стихами, то получится звезда – один из любимых символов символистов (простите за невольный оксюморон). Или более современный образ – сеть обмена информацией, Всемирная паутина, объединяющая поэтов, живших в одну эпоху и на одном пространстве. В строках, не вошедших в основной текст «Поэмы без героя», Ахматова пыталась описать подобный разговор, одновременно общий – всех со всеми, и личный, интимный – каждого с каждым:

 
«Уверяю, это не ново…
Вы дитя, синьор Казанова…»
«На Исакьевский ровно в шесть…»
«Как-нибудь побредем по мраку,
Мы отсюда еще в «Собаку»…[5]
«Вы отсюда куда?» —
«Бог весть!»
 

Почему же стихи оказались так важны на переломе эпох?

Проза очерчивает проблемы и конфликты, философия их очищает и осмысляет, поэзия помогает их пережить. Потому что только она может позволить себе обращаться к «голым» эмоциям.

Предыдущая эпоха – время «больших» реалистических романов Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского. Теперь романисты уже не успевали за быстро меняющимся временем. Веку была необходима скорая помощь – стихи.

Любовь и смерть – вечные темы для поэзии. И даже в конце XIX века, в сравнительно мирное и «вегетарианское» время, еще до всех потрясений: революции 1905 года, Русско-японской и Первой мировой войны, смерть, грубая повседневная реальность, с которой человек мог столкнуться в любом возрасте, от которой не защищало ни высокое положение, ни деньги, ни проживание в столице бок о бок с лучшими, самыми передовыми учеными-медиками и медицинскими учреждениями.

Писать об этом тяжело, читать тоже, но, не помня об этой почти материальной черной теме, нависшей над каждой колыбелью, над каждым брачным ложем, мы не поймем экзальтации людей Серебряного века, их стремления к иной, лучшей жизни. В царство идей, где людей не преследуют искушения плоти, страх смерти. И не поймем их иступленной любви друг к другу, к близким по духу, к ближним – в самом буквальном и обыденном смысле этого слова.

Первая жена Вячеслава Иванова Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал умерла от скарлатины в возрасте 41 года, в 32 года – от тромбофлебита Варвара Дмитриевна Илловайская, первая жена Ивана Владимировича Цветаева, отца Марины Цветаевой. Ее единокровные брат и сестра – Надя и Сережа – скончались в двадцать два года и в двадцать лет, видимо, от туберкулеза. Цветаева писала в биографическом очерке «Дом у старого Пимена»: «Наде… бог послал тяжелую смерть. Не надо научных слов для такой вечной вещи, как смерть молодой красавицы. Как бы ни назывались сопутствующие ее болезни явления – муки были ужасные, и ни один врач ее от них не избавил. Умирала она тяжелее брата еще и потому, что хотела жить. Не о непостыдной безболезненной кончине живота молила, а о жизни – какой бы то ни было – только жить! Что может быть жестче такой Нади, из горячей постели горячей рукой тайком передающей монашке деньги, чтобы молилась о ее здравии по всем монастырям Москвы». Причем, их отец – историк Дмитрий Иванович Иловайский, автор детского учебника, многократно осмеянного во «Всемирной Истории Сатирикона» Татьяной Тэффи, Аркадием Аверченко, И.Л. Оршером и Осипом Дымовым, прожил почти 90 лет.

Владимир Константинович Маяковский, отец поэта, умер в 49 лет от заражения крови, после того как уколол палец иголкой, сшивая бумаги. С тех пор Маяковский терпеть не мог булавок и заколок, мыл фрукты по два раза кипяченой водой и смертельно боялся любой инфекции. Правда, дело происходило в провинциальном Кутаиси.

Но в столице после внутриутробной гибели ребенка от инфекции умерла Антонина, старшая сестра Елизаветы Дмитриевой, а на следующий день муж Антонины покончил с собой. Отец обеих девочек тоже скончался рано, от туберкулеза – завсегдатая петербургских трущоб и дворцов. Сама Елизавета в юности болела костным туберкулезом, отчего на всю жизнь осталась хромой и прожила всего 41 год. Из туберкулезного санатория Халила под Петербургом она писала Волошину: «Здесь только чахоточные, все они видят и знают близость смерти. Про нее здесь только и говорят. Никто не смеется. Говорят тихо и ночью все кашляют и стонут… Здесь не только ждут смерти, здесь еще и плачут о жизни, и она сюда приходит, принимая странные, едкие формы. И от невозможности восприятия ее плачут целые ночи, нужно долго гладить руки и говорить печальные слова о Радости, чтобы перестали. И то ненадолго. Но во мне самой наряду с тоской есть Радость, я могу слушать жизнь и мне не так трудно».

Только подумайте! В домах уже горело электрическое освещение, по улицам ходили трамваи, начали работать первые синематографы, а люди по-прежнему умирали от любой инфекции, от любой случайности, и спасти, уберечь их не было никакой возможности. Возможно, именно этим объясняется тот странный для нас феномен, что поэтессы Серебряного века раз за разом придумывали себе несуществующих детей и потом описывали их смерть. Может быть, никогда не существовавшая Вероника Елизаветы Дмитриевой – Черубины де Габриак – чью смерть она оплакивает в стихах – это дочь ее сестры, которой так и не суждено было родиться и прожить хотя бы короткую жизнь? А может быть, это воспоминание о выкидыше самой Дмитриевой?

Именно этим ясным и конкретным сознанием, что все смертны, причем «смертны внезапно», можно объяснить популярность в ту эпоху ménage à trois – «брака втроем». Видимо, речь о сексуальных экспериментах в таких браках шла редко, во всяком случае реже, чем утверждает молва. Чаще имела место обычная «последовательная моногамия» – мужчина и женщина любили друг друга, потом разлюбили, расстались, кто-то из них вступил в новые отношения, но дружба и привязанность друг к дугу остались. Новый партнер или партнерша не ревнуют к прошлому, напротив, «бывший» и «нынешний», или «бывшая» и «нынешняя» подружились или были друзьями раньше, у них общие интересы, общее дело, и они живут втроем. Делят на троих бытовые трудности, которые с каждым годом все возрастают. В 1917–1920 годах, когда привычная инфраструктура разрушается, Петербург и Москву посещают голод и эпидемии, такое «совместное домохозяйство» может стать залогом выживания. Втроем легче обогреться, легче прокормиться, объединив три пайка и скудные запасы, есть кому ухаживать за больными, пока кто-то другой работает, и так далее. И, конечно, уважение друг к другу, восхищение друг другом. Да и как было не восхищаться, как не уважать! Ведь все они, даже ставшие заклятыми врагами, когда-то были друзьями, все чертовски талантливы и образованы, чтобы оценить друг друга по достоинству. Конечно, были в их жизни и сказанные сгоряча несправедливые упреки, а иногда и справедливые, ссоры из-за пустяков, и иногда и не из-за пустяков, грязные сплетни, клевета, обвинения, но чем дальше, тем мрачнее становилась окружающая их действительность, они теряли друзей и любимых, и волей-неволей сплачивались, хотя бы только в воспоминаниях.

Дмитрий Мережковский сделал лейтмотивом романа «Воскресшие Боги. Леонардо да Винчи» строки, написанные когда-то Лоренцо Великолепным, банкиром и политиком из семьи Медичи, некоронованным королем Флоренции и прославленным меценатом:

 
Юность, юность, ты чудесна,
Хоть проходишь быстро путь.
Счастья хочешь – счастлив будь
Нынче, завтра – неизвестно.
 

Возможно, эти строки стали лейтмотивом и всего Серебряного века.

В нем было много театрального, много игры, и даже хулиганства, но одновременно много высокой драмы, «маленьких» и больших трагедий, и сознания того, что именно из трагедии и комедии, фарса, буффонады и состоит жизнь. Варьете «Бродячая собака», «мейерхольдовы арапчата» и танцы масок Анны Ахматовой[6], мистические пьесы Блока, пронизанные метелями и звездным сиянием[7], греческие, французские и итальянские трагедии Марины Цветаевой[8], доисторическая драма Гумилева[9] – все это попытки забыться, отвлечься «игрой в бисер». Или, наоборот, – единственный способ сохранить одновременно разум и любовь к жизни, когда эпоха на твоих глазах сходит с ума?

 
Все мы здесь в желаньи ласки
Славим Вакха и Любовь,
Славим песни, славим пляски!
Пусть бежит по жилам кровь,
Пусть живем мы в вечной сказке,
В этом нашей жизни суть.
Счастья хочешь – счастлив будь
Нынче, завтра – неизвестно[10].
 

«Жили в неистовом напряжении, в вечном возбуждении, в обостренности, в лихорадке. Жили разом в нескольких планах. В конце концов, были сложнейше запутаны в общую сеть любвей и ненавистей, личных и литературных», – писал позднее Владислав Ходасевич.

И еще об одной особенности Серебряного века нельзя забывать. В греческих мифах Музы не только дарят вдохновение поэтам, они и сами поют торжественные гимны, прославляя богов и героев. Недаром «Илиада» начинается со слов Гомера, обращенных к Музе и призывающих именно ее воспеть величайшего из героев Трои.

В Серебряном веке Музы часто сами творцы. Шутливое утверждение Ахматовой, что она «научила женщин говорить», пусть останется на ее совести. Конечно, «дар речи» подарила женщинам не она, и никто всерьез не собирался заставить их замолчать. Наоборот, Серебряный век – это тот период, когда женщины могли работать не только в доме, или на фабрике, не только посудомойкой, прачкой или швеей, они могли использовать для заработка свой интеллект и образование, полученное на Высших женских курсах, а потом и в женских институтах. Они работали учительницами, переводчицами, стенографистками, телефонистками, акушерками, а позже – врачами и инженерами. Они становились актрисами и не только в любительских и домашних театрах, художницами, концертирующими пианистками, певицами. Конечно, такие женщины существовали и раньше, но в ХХ веке они перестали быть диковинкой. А работа – чем-то таким, чем приличная женщина может заняться только в крайне стесненных обстоятельствах. Женщины обрели голос не только в частном, но и в публичном пространстве, они обрели не только моральную, но и политическую силу, к ним было невозможно не прислушиваться. Теперь талантливый поэт мог получить от дамы сердца не только ленточку или цветок, но и сонет, а нерадивый любовник мог быть осмеян и прилюдно припечатан едкими ямбами или изысканным анапестом. И это делало любовные отношения по-настоящему сложными и захватывающими.

...
5