Часть III. Формирование экспортного фонда икон

Глава 1. 1928 год: Первый натиск

Конец 1920‐х – начало 1930‐х годов были не только временем стремительного роста иконного собрания Третьяковской галереи, но и началом распродажи ее икон. И не только икон. Третьяковская галерея не избежала печального сотрудничества с «Антиквариатом», хотя ее потери, видимо, несравнимы с потерями Эрмитажа.

Отбор произведений искусства на продажу начался в Третьяковской галерее, как и в других музеях, в ответ на постановление СНК СССР «О мерах к усилению экспорта и реализации за границей предметов старины и искусства» от 23 января 1928 года, которое разрешило продажу ценностей музейного значения, за исключением «основных коллекций»^[288]. В свою очередь, это постановление стало откликом на прошедший только что, в декабре 1927 года, XV съезд ВКП(б), где рассматривались варианты первого пятилетнего плана индустриализации. Даже по начальным наметкам пятилетки, существенно затем завышенным в окончательном амбициозном варианте 1929 года, было ясно, что валютные затраты на индустриализацию предстояли огромные. Оборудование, промышленное сырье, технологии, знания специалистов предстояло покупать за границей, тогда как золота и валюты для осуществления индустриального рывка у советского руководства не было^[289]. Грандиозный золотой запас Российской империи был истрачен уже к началу 1920‐х годов, всего за несколько лет существования советской власти^[290]. Золотодобывающая промышленность старой России развалилась в годы революций и Гражданской войны^[291], Сталин начал заниматься созданием новой советской золотодобывающей индустрии с лета 1927 года, за несколько месяцев до принятия первого пятилетнего плана^[292].

Начиная индустриализацию при пустых золотых кладовых^[293], советское руководство рассчитывало оплатить ее за счет советского экспорта сельскохозяйственного сырья и продовольствия, однако эта надежда не оправдалась. В 1929 году после краха Нью-Йоркской биржи западный мир потряс экономический кризис. Конъюнктура мирового рынка не благоприятствовала развитию советской внешней торговли. В советском экспорте преобладало сырье, цены на которое катастрофически падали, а в импорте – машины и оборудование, цены на которые росли^[294]. Советское руководство лихорадочно искало источники валюты для финансирования индустриализации. В золотой лихорадке не брезговали и малым, но стремились найти большую золотоносную жилу. Массовый экспорт антиквариата и художественных ценностей, в том числе и икон, в этой связи казался многообещающим^[295]. Произведения религиозного искусства должны были послужить делу строительства государства безбожников.

После выхода январского постановления Совнаркома об усилении экспорта художественных ценностей Наркомпросу потребовалось около месяца, чтобы составить руководство к действию, и в конце февраля инструкция Главнауки^[296] поступила в музеи. Она сохранилась в архивах и Третьяковской галереи, и Исторического музея, и Эрмитажа, и Государственного музейного фонда: текст тот же, меняются лишь вписанные от руки названия музеев и ответственных лиц^[297]. Инструкция требовала отбирать на продажу наиболее ценные «как по материалу, так и по качеству» предметы. Их первичная оценка должна была быть проведена в стенах самого музея оценочной комиссией, состоявшей из его сотрудников и экспертов «по профилю», приглашенных со стороны. Состав оценочной комиссии утверждал Наркомпрос. В связи с переходом к массовому экспорту антиквариата Главнаука потребовала от музеев, которые в 1920‐е годы для пополнения своих скудных бюджетов распродавали через аукционы и комиссионки ненужное им имущество и малоценные художественные произведения, прекратить всякую самодеятельную торговлю. А то ведь могут продать за рубли то, за что можно получить валюту!

Вместе с тем анализ текста инструкции позволяет сказать, что она давала музеям возможность защитить произведения, которые те не хотели отдавать на продажу. Дело в том, что январское постановление Совнаркома, которое запретило трогать основные музейные коллекции, не уточняло, что именно к таким коллекциям относится. Это давало Главнауке свободу действий. В ее февральской инструкции к основным музейным коллекциям были отнесены собрания и отдельные предметы, находившиеся как в экспозиции, так и в запасниках, которые вошли в состав музеев до и после революции путем обмена, покупки, дарения, национализации и конфискации, а также изъятые государством церковные ценности, материалы, связанные с историей данного города или местности, и вещи из основных коллекций других музеев, временно находившиеся в данном музее на хранении. Получалось, что основная коллекция – это практически все художественное содержимое музея. В список неприкосновенных не попали только переданные на временное хранение в музеи предметы из Государственного музейного фонда и Госфонда страны, если такие там были. Столь расширительное толкование основной музейной коллекции давало музеям возможность защищать практически любое произведение из своего собрания. История показала, что уловка Главнауки не смогла уберечь музеи от потери шедевров, но попытка это предотвратить заслуживает внимания.

Возглавить операцию по отбору ценностей на продажу из музеев страны Наркомпрос вначале уполномочил Михаила Петровича Кристи^[298] – в то время заместителя начальника Главнауки Наркомпроса^[299] и без пяти минут… директора самой Третьяковской галереи^[300]. Хотя за Кристи позднее закрепилось звание искусствоведа, он таковым в академическом понимании этого слова никогда не был. Художник, но прежде всего революционер и старый партиец, он по эмиграции знал и Ленина, и наркома просвещения Луначарского. На портрете работы А. М. Герасимова, написанном в 1951 году за несколько лет до смерти Кристи, тот предстает «чудесным стариком с юной душой», этаким седоусым и седобородым благодушным дедом морозом. Возможно, Кристи и был умным, веселым, молодым душой, добрым человеком, но прежде всего он был членом партии. Конец 1920‐х годов стал временем, когда к руководству главными музеями страны пришли варяги – большевики, никогда ранее не работавшие в музеях, но вымуштрованные выполнять партийные приказы. Да и наверху, в самом Наркомпросе, власть переменилась. Вместо интеллигента Луначарского просвещать страну стал военный комиссар Бубнов, который пересел в кресло наркома просвещения прямо из кресла начальника Политуправления Красной армии. Назначение профессиональных партийцев на руководящие просветительские и музейные должности свидетельствовало о конце музейной вольницы. Укрепившееся сталинское руководство прибирало музеи к партийным рукам.

Согласно инструкции Главнауки, в помощь Кристи в деле распродажи музейных ценностей были назначены уполномоченные Наркомата торговли Борис Павлович Позерн^[301] и Николай Степанович Ангарский (Клестов)^[302], первый отвечал за музеи и пригороды Ленинграда, второй – за музеи Москвы. Представители Наркомторга получили право беспрепятственно осматривать фонды музеев. Биографии Позерна и Ангарского сродни биографии Кристи, только исход их трагичен. Оба служили интересам революции и партии. Оба были расстреляны. Позерн – за «контрреволюционную деятельность и измену Родине», 25 февраля 1939 года, Ангарский – «за работу на царскую охранку, а также немецкую и английскую разведку», 27 июля 1941 года^[303]. Оба реабилитированы практически сразу же после ХХ съезда партии.

Директора Третьяковской галереи разных лет (Н. М. Щекотов, А. М. Скворцов, В. А. Щусев, И. Э. Грабарь, М. П. Кристи) на открытии выставки И. Э. Грабаря 7 января 1936 года. Трем из них посвящены многие страницы этой книги. Среди них: Н. М. Щекотов, который сыграл роковую роль в разгроме отдела религиозного быта ГИМ и, как следствие, в трагической судьбе А. И. Анисимова; И. Э. Грабарь – организатор первой советской выставки икон за рубежом, соблазнявший Госторг барышами от иконного бизнеса; М. П. Кристи – сначала уполномоченный Наркомпроса по отбору ценностей на продажу из музеев страны, а затем директор галереи в период массовой передачи икон из Исторического музея в ГТГ и выдач в «Антиквариат». Государственная Третьяковская галерея