– Мэри, кто-нибудь говорил тебе, что твои волосы подобны струящемуся потоку лесного ручья, хранящего кристальную чистоту каждого мгновения?

– Нет, Джони, никто и никогда не говорил мне ничего подобного.

– А говорил ли кто-нибудь тебе, Мэри, что в уголках твоих губ прячутся солнечные зайчики, ждущие восхода солнца и готовые славить его щедрость в каждом своем движении?

– Нет, Джони, даже самые болтливые парни в нашей деревне не способны на такое.

– Значит, никто не говорил тебе, что в бездонной глубине твоих глаз сокрыта тайна рождения жизни, как в нераскрывшемся розовом бутоне – вся красота будущего цветка?

– Никто не умеет говорить так, как ты, Джони. Никто не умеет так тронуть сердце девушки, жаждущей любви и внимания. Иногда мне кажется, что твоими устами говорит Бог, а иногда…

– Не надо, Мэри! Ни слова больше!

Джон приложил свою ладонь к ее устам, легонько коснулся пальцами ее губ и тут же отдернул руку, внутренне укоряя себя за то, что позволил себе что-то лишнее. Мэри звонко рассмеялась, в очередной раз удивляясь той необычайной застенчивости, которая была чужда ей, но которая резким контрастом выделяла среди других этого странного юношу по имени Джон Клэр. Он был строен и даже красив. Тонкие и слегка заостренные черты лица, высокий лоб и внимательный, хотя и слегка отстраненный взгляд зеленых глаз с опущенными внешними уголками, хранящими затаенную печаль, – все это выдавало благородную и глубокую натуру, которой Бог по какой-то одному Ему ведомой прихоти наделил простого сельского батрака.

Джон боготворил Мэри, она чувствовала это, и это льстило ее девичьему самолюбию. А еще ей очень нравилось его слушать. Его речь была подобна пению соловья, так звонко поющего в лесной тиши. Порой услышишь его заливистую трель, замрешь на несколько мгновений, заслушаешься, и вдруг почувствуешь, как радость наполняет сердце, все мысли, волнения и печали отступают, и душу словно мягким одеялом накрывает покой. Рядом с Джоном было легко и спокойно. Мэри знала, что его сердце лежит у ее ног, и ей совсем не хотелось его растоптать.

– Завтра же пойду к твоему отцу, скажу, что люблю тебя, и попрошу у него твоей руки. – Джон, слегка наклонившись, резким движением сорвал первую попавшуюся под руку травинку, даже не взглянув на нее. И тут же в сердцах бросил ее себе под ноги, словно подтверждая этим жестом свою решимость, созревавшую долгими бессонными ночами и, наконец, вырвавшуюся наружу.

Мэри посмотрела на него с испугом и замерла на месте. Они шли по той самой дорожке, которая вела от фермы к дому, где жил Джон, и которая однажды привела их из беззаботного детства в пылкую юность.

– Ты же знаешь, Джони, что отец никогда не даст разрешения на наш брак.

– И что же нам делать? Похоронить все чувства, развеять в прах все мечты, убить в себе надежду на счастье и покориться судьбе, даже не попытавшись что-то предпринять? Я не отступлюсь от тебя, Мэри! Разве Бог создал всех живых существ не для того, чтобы они радовались каждому проживаемому мгновению и слагали песни в Его честь? И разве мы с тобой не достойны того, чтобы быть счастливыми, подобно птицам, свободно парящим в небе?

* * *

 
Пойдешь ли, милая, со мной —
О, девушка, пойдешь ли ты
В туман и холод ледяной,
В ущелья мглы и темноты —
Туда, где не видать ни зги,
Где в никуда ведут шаги
И ни звезды во мгле ночной, —
Пойдешь ли, милая, со мной?^[3]
 

4

– Здравствуйте, господин Дрери!

– А, Джон, это ты! Заходи, всегда рад тебя видеть. Совсем недавно мы получили новый сборник стихов Уильяма Вордсворта. Уверен, ты не сможешь пройти мимо этой книги.

Джон был завсегдатаем книжной лавки Эдварда Дрери и мог часами бродить среди книг, выбирая то, что ему придется по душе и по карману. С детства он подряжался на самые тяжелые работы в близлежащих фермах, чтобы заплатить за свое обучение в школе и иметь возможность покупать книги, которые, подобно воздуху, стали необходимым условием его существования.

– Господин Дрери, я пришел к вам с необычной просьбой. – Джон стоял у входной двери, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь поднять глаза. В руках он держал небольшую пачку исписанных листов бумаги, которую безжалостно теребил дрожащими руками. Прошло несколько томительных мгновений, прежде чем он решился взглянуть на собеседника и сказать то, ради чего пришел. – Я написал несколько стихотворений. Не могли бы вы посмотреть их? Может быть, я смогу выручить за них немного денег.

– Ну что ж, давай посмотрим, что ты написал. – Дрери взял из рук Джона его творение, на титульном листе которого неуверенной рукой было выведено: «Стихотворения, описывающие сельскую жизнь и природу», и с доброжелательной улыбкой посмотрел на смущенного юношу, которому симпатизировал за его стремление к книжной мудрости. – Я прочитаю сегодня твою рукопись, не сомневайся. Обязательно приходи завтра.

Эдвард Дрери был человеком мечтательным и слегка рассеянным. Будучи выходцем из состоятельной семьи, он получил хорошее образование и благодаря семейным связям мог бы сделать неплохую карьеру в сфере книгоиздательства. Однако природная склонность к меланхолии не позволила ему преуспеть в чем-либо, и в конце концов он обрел свой душевный покой и достиг видимого жизненного благополучия в качестве простого продавца книг в Нортгемптоне. Придя домой после работы и открыв рукопись застенчивого паренька из Хелпстона, Дрери понял, что в его жизни произошло очень важное событие, может быть, самое главное событие его жизни. На следующий день он отправил рукопись в Лондон своему кузену Джону Тейлору, одному из основателей издательской компании «Тейлор и Хесси». Так увидел свет первый сборник стихов Джона Клэра «Стихотворения, описывающие сельскую жизнь и природу. Сочинение Джона Клэра, крестьянина из Нортгемптоншира».

– Мэри, Мэри, постой! Куда же ты так спешишь? У меня есть хорошие новости для тебя! – Джон уже несколько часов поджидал свою возлюбленную в тени огромного дуба, росшего в небольшом отдалении от фермы. После того, как отец Мэри наотрез отказался выдать дочь за него замуж, он старался не попадаться ему на глаза. И едва заметив, как Мэри вышла из дому и направилась куда-то по хорошо знакомой дорожке, побежал за ней следом.

– Джон, ты же знаешь, что нам не нужно встречаться, давай забудем все, что было. Мы все равно никогда не будем вместе. – Мэри говорила глухим голосом, и в нем уже не слышался звон серебряных монет, когда-то услаждавший слух влюбленного юноши. Всегда веселые глаза Мэри подернулись дымкой, смотрели отстраненно и даже холодно, а гибкая и стройная фигурка словно застыла, утратив былую подвижность и напоминая фарфоровую куклу.

– Да послушай же, Мэри! – Джон сильно волновался, непроизвольно ероша свои волосы и понимая, что сейчас решается его судьба. В глубине его души теплилась надежда, что Бог подарил ему шанс, один из тысячи, шанс на исполнение самого заветного желания. – Я отдал в издательство свой сборник стихов. Скоро выйдет моя книга. Ее будут читать во всей Англии, я получу хороший гонорар, и твой отец больше не будет называть меня голодранцем. Я уже пишу новую книгу и, может быть, смогу стать настоящим поэтом. Почему же ты плачешь, дорогая?

– Ах, Джони, я так рада за тебя. Я всегда знала, что ты – особенный. Ты не похож на других, и тебя ждет необыкновенная судьба. Но нам никогда не быть вместе. Отец просватал меня за Томаса Питерса с фермы за холмом. Сейчас вовсю идет подготовка к свадьбе. И мы уже ничего не сможем изменить.

При этих словах Джон потерял дар речи, мысль о том, что последняя надежда рухнула, парализовала его. А Мэри уходила все дальше, и он уже не пытался ее остановить. Постепенно ее силуэт, отгороженный от Джона плотной завесой слез, размылся в серое пятно с неясными очертаниями и, наконец, совсем исчез. И показалось ему вдруг, что мир покачнулся, выплеснув из его сердца за ненадобностью разбитую любовь и несбывшиеся мечты. Но жизнь не терпит пустоты, в которой таится призрак смерти, и поэтому она заполняет эту образовавшуюся полость неутихающей болью.

* * *

 
Любовь исчезла в небесах,
А на земле ей места нет.
Отравленный виденьем прах,
В аду несу я тяжесть лет.
 
 
В потемках собственной души
Я вдруг увидел свет небес
И сгинув в мрак земной глуши,
В огне поэтом я воскрес.^[4]
 

5

В начале XIX века Лондон уже был большим индустриальным городом, насчитывавшим более одного миллиона жителей. Сюда устремлялись не только иммигранты из колоний и бедных европейских стран, но и крестьяне, которые не могли прокормить свои семьи и, отчаявшись, отправлялись на поиски лучшей жизни. Для работы на фабриках и заводах требовались рабочие руки, поэтому Лондон был готов приютить всех, разрастаясь за счет новых промышленных районов. Утверждение капиталистического уклада в экономике, политике и социальной сфере способствовало быстрому росту производства в самых разных областях. Постепенно Лондон превращался в индустриальную столицу мира.

В то же время это был город контрастов. Строительство новых роскошных домов для промышленных баронов компенсировалось существованием множества неблагоустроенных кварталов для городской бедноты. Вестминстерский дворец, где заседал британский парламент, и резиденция британских монархов – Букингемский дворец были визитной карточкой Лондона и вместе со всей западной частью города, именуемой Вест-Эндом, олицетворяли собой благополучие и неумеренную расточительность буржуазной элиты и королевской власти. Антиподом фешенебельного Вест-Энда был Ист-Энд, восточная часть Лондона, где селились рабочие, получавшие за свой труд сущие гроши. Они вынуждены были снимать маленькие, неуютные комнатки, где часто были разбиты окна, стояла старая рваная мебель и где нужно было проживать в тесном соседстве с клопами. Разнорабочие, грузчики, бродяги и пьяницы за два пенса находили себе приют в дешевых ночлежках, или заплатив один пенс, могли заночевать у кого-нибудь на кухонном полу. Неочищенные сточные воды сбрасывались прямо в Темзу, а использование питьевой воды, собираемой из этой реки, приводило к распространению болезней и эпидемий. Многочисленные фабрики, заводы и домашние печи потребляли огромное количество угля, дым от сжигания которого значительно ухудшал экологическую ситуацию.

В этот город, олицетворявший