«В гордой преисполненности долгом, воодушевленный на подвиг во имя фюрера и будущего Великой Германии, пал во главе взвода и тем самым отдал самое большее, что мог, свою юную, цветущую жизнь, наш дорогой, незабвенный сын, сердечный брат, внук, племянник, двоюродный брат и добрый товарищ

Генрих Шеперс

СС-обершарфюрер»

Перечислены его награды, приведены даты: 28.12.21–13.3.42. И в зарифмованных строках:

 
Кто смерть нашел в борьбе святой,
Покоится в земле чужой,
Как в отеческой.
 

Ниже подписи: «Родители: Генрих Шеперс и супруга Эдит, урожд. Гердт; сестры и братья: Софи, Ханни, Ганс и Карин, его любимая подруга Гедвиг Клауз и все родственники. Обригхофен, Адольф-Гитлерштрассе, 22 / 2».

На обороте этого траурного извещения напечатана статья «Назад к неандертальцу?»:

«Итак: “Опростимся, приблизимся к естественной жизни”. Этот призыв, высказанный недавно одним читателем, вызывает возражение другого. И он пишет о том, как пагубно скажется распространение в народе этих мнимоположительных идей, ратующих за возврат к примитивному образу жизни. В качестве примера он приводит одного своего знакомого. Тот недавно прочел в <…> (в одном уважаемом еженедельнике, название опустим) о том, будто после войны мы будем переучиваться жить, будто мы вынуждены будем вернуться назад к керосиновой лампе, отказаться от газа и электричества, от клозета с водяной промывкой. “Я не уверен, так ли это, – пишет наш читатель”, – и готов поверить вашим разъяснениям. Но этот человек произнес, к моему глубокому сожалению, следующее: – “Мы идем навстречу очень мрачным временам. Для чего же победа, если принесет такие плоды?”

Ну что ж. Упомянутый еженедельник мог бы в самом деле напечатать что-нибудь более достойное, если из его статьи можно извлечь подобные выводы. Однако, слава богу, ни слова нет в том правды. Никому не придет в голову с завтрашнего дня вменять германцу образ жизни наших предков, лишенный цивилизационных и культурных достижений. Мы не станем разрушать наши электростанции и не станем валить мачты высокого напряжения. Мы станем изготовлять из нефти и бурого угля не керосин для чадных коптилок, а бензин для “фольксвагена”. Господин – распространитель вычитанного – должен был бы суметь насколько только возможно выявить между строк насущное различие между представлениями о Жизни-Бытии и потребностями текущего момен…»

На этом обрывается статья – большего не вместила площадь вырезанного траурного извещения, на обороте которого она напечатана…

* * *

Под окном прошел младший сержант, ведя за руку махонькую здешнюю девочку. Объяснял, наклонившись к ней, едва ли способной охватить это:

– Обувь бывает трех видов: кожаная, матерчатая и валяная.

И было наглядно насчет человеческой потребности делиться, доносить свой опыт. Отсюда, наверное, и педагогические, и писательские склонности в человеке.

* * *

Районная газета. Шапка: «Сев – тот же фронт».

Решение исполкома райсовета от 8 мая 1942 года:

Обязать всех председателей с / совета:

а) строго контролировать установленный бригадами график сева, с тем чтобы в ближайшие три дня закончить сев яровых зерновых и до 15. V закончить посадку картофеля и посев овощей;

б) установить строгий контроль за нормами выработки…

в) строго контролировать установленный распорядок рабочего дня в колхозах, выход на работу в 5 ч. утра до 8 ч. вечера с перерывом на обед не более одного часа.

* * *

– Иногда я выпью, если поднесут. Но я за себя отвечаю, я за рулем сижу.

– Это пороховой погреб, имей в виду.

– Это пороховой погреб, за который я отвечаю, что он не взрывается и не взорвется.

* * *

Кончились весенние напасти: эти вскрывшиеся ручьи, через которые по перекинутым слегам балансируешь не всегда успешно; разбухшие валенки, «большая вода» поднявшихся болот, затопляющая траншеи и блиндажи. «Дороги стали». И ни хлеба, ни сухарей. Голодные люди. И как-то по-особому горестное – изголодавшиеся бессловесные лошади. Кавалерийские лошадки. Они шли на лечение. Но перед канавой останавливались, чуть пятились, не имея сил переступить ее, и ложились умирать в дорожной жиже. (Это я видела 16 апреля 1942 года.)

* * *

18 мая 1942 г.

Исполком райсовета обязал пред. с / совета привести в надлежащий вид одиночные и братские могилы бойцов и командиров Красной Армии, а также очистить территории сельсоветов от вражеских солдат, офицеров и трупов животных, убитых во время боев.

* * *

Оказывается, старинный герб Ржева – лев на красном поле. Мудрость? Мощь? Военная доблесть?

Ржев был перевалочным пунктом и к Днепру, и к озеру Ильмень. Здесь скрещивались беспокойные интересы крупных политических сил: Москвы, Твери, Литвы. И с первой отмеченной летописью осадой Ржев еще четыре века треплют войны: то он объект раздора князей, то добыча Литвы, то отбит вновь для Руси Тверью, а с ослаблением ее достается Москве.

Он стоял на западной окраине русских земель, и не раз на него обрушивался удар врагов, рвущихся в глубь России.

В последний раз в 1613 году пан Лисовский штурмует Ржев, но население отбило город. С тех пор враг не топтал ржевскую землю три столетия, совпавшие с трехсотлетием дома Романовых, и сверх того еще двадцать восемь лет.

* * *

Уже пастух отъел один круг. Как время-то идет.

* * *

У меня в руках немецкая газета «Дас рейх» от 19 апреля 1942 года. В ней статья министра вооружения Шпеера под названием «Увеличение производительности»: «Энергичное применение самых суровых наказаний за проступки: карать каторжными работами или смертной казнью».

* * *

– Лютейше Никона-еретика адов пес, – сказал старик старовер о Гитлере.

Старик дремуче бородат. Ни ножницы, ни бритва не прикоснулись к нему, как и к предку его. Уж как ни гонялся Петр I за бородой того, как ни преследовал, ни ссылал – не дался. Без бороды искажается образ божий. И носил предок по указу при Петре на верхней одежде медный знак с надписью: «Борода – лишняя тягота, с бороды пошлина взята».

* * *

Строго секретный немецкий документ от 20 апреля 1942 года – «Программа главного уполномоченного по использованию рабочей силы» (прислан штабом нашего фронта для ознакомления):

Для того чтобы ощутимо разгрузить от работы крайне занятую немецкую крестьянку, фюрер поручил мне доставить в Германию из восточных областей 400–500 тысяч отборных, здоровых и крепких девушек.

Заукель

* * *

– Тютями не обзаводитесь – это провал. Подберите двух-трех отчаянных, и все – наставлял капитан молоденького разведчика Федю: ночью его забросят в тыл немцев.

* * *

«В 14.00 (командирским наблюдением) отмечено движение до 20 танков с запада на Ржев через Муравьево. Авиаразведкой установлена понтонная переправа через р. Волга южнее Доброе. В роще северо-вост. Ржев отмечено скопление пехоты противника».

* * *

Рассказывают, здешние старые люди косить приступали, когда кукушка откукует, после Петрова дня. Трава вызреет, обсеменит землю. Как первую кукушку услышишь, брякни деньгами, чтобы водились. Натощак в лес сунешься, окукует столько раз, сколько жить осталось. Закуковала – пора приниматься лен сеять. Замолкла – рожь заколосилась, а кукушка колоском подавилась.

Но теперь все природные связи нарушились. Какое уж там кукованье, когда всех птиц распугали грохотом, пальбой. Если какая бедолага еще тут чужие гнезда выискивает, кто ж различит в гвалте войны ее кукованье. Ни говора леса, ни плеска реки, ни ветра в поле – слух сверлит только враг в небе да снаряд, сюда наяривающий.

* * *

Я думала: война. А это – дорога, небо, дети, крестьяне, городской люд, голод, смерть.

* * *

«С 11 на 12 октября 1941 года городской партийный актив оставил город и ушел в партизанские отряды.

Для примера следует привести, что по партизанскому отряду № 1 (37 человек) приходится на каждого партизана 4 убитых немца и плюс 18 в остатке…» (из пересланного через линию фронта отчета).

* * *

Фюрер распорядился, чтобы самыми крутыми мерами в кратчайший срок было подавлено коммунистическое (повстанческое) движение. Именно такими мерами, которые, как свидетельствует история, с успехом применялись великими народами при завоеваниях, может быть восстановлено спокойствие.

При этом в своих действиях следует руководствоваться следующими положениями:

а) каждый случай сопротивления немецким оккупационным властям независимо от обстоятельств следует расценивать как проявление коммунистических происков;

б) чтобы в зародыше подавить эти происки, следует по первому поводу немедленно принять самые суровые меры для утверждения авторитета оккупационных властей и предотвращения дальнейшего расширения движения. При этом следует учитывать, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью. В качестве искупления за жизнь одного немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна считаться смертная казнь для 50–100 коммунистов. Способ приведения приговора в исполнение должен еще больше усилить устрашающее воздействие.

Обратный образ действий – сначала ограничиваться сравнительно мягкими приговорами и угрозой более строгих мер – не соответствует этим положениям, и его следует избегать…

Эти основные положения должны быть немедленно доведены до сведения всех военных инстанций, которые заняты подавлением коммунистического движения.

* * *

Чаще всего говорят так:

– На Покров день, четырнадцатое октября, по-старому первого, немец вошел в Ржев.

Покров день, первое зазимье, еще не зима, а первая пороша. Время свадеб (придет Покров, девке голову покроет). Праздник пресвятой Богородицы, теперь навсегда – день, когда «немец вошел».

* * *

Ясный, словоохотливый, вымуштрованный немецкий солдатик.

– Сейчас расстреляете?

Я перевела.

– Иди ты к черту, в конце концов, – сказал ему капитан.

– Не надо меня убивать, очень прошу.

В солдатской книжке у него вложена «Памятка немецкого солдата»: «Фюрер сказал: “Армия сделала из нас людей, армия завоюет мир”, “Мир принадлежит сильным, слабые должны быть уничтожены”»…

* * *

Долговязый, лицо неправдоподобно белое, и взгляд отсутствующий – может, потому, что все время слушает небо. Зенитчик.

Когда эти незнакомые ребята позвали меня поесть и в крышку котелка плеснули крупяного супа, он машинально вытянул из-за голенища ложку, проволок ее по заношенному хлопчатобумажному галифе, обтирая из вежливости, и протянул.

Наступит ли время, когда мы снова будем брезговать, мыть ложки, вместо того чтобы при случае всегда пользоваться чьей-либо облизанной и сунутой в сапог?

Может, мы даже не понимаем, какое в нашей искренней небрезгливости друг другом братство.

* * *

Трофейный документ, датированный октябрем 1941 года:

К немецким солдатам.

Воззвание.

Солдаты! Перед вами Москва! За два года войны все столицы континента склонились перед вами, вы прошагали по улицам лучших городов. Осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу вашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва – это конец войны!

Верховное командование вермахта

* * *

– Дуваните немца! Ой дуваните!

* * *

Теленок дремлет на полу за загородкой. Белое пятно на коричневой голове. Ребрышки в золотистой шерстке шевелятся, дышат…

Вдруг откуда-то из глубины моей жизни – видение.

Мне два с небольшим года. Мы еще живем в Белоруссии. Такой же вот теленок, принесенный в дом, ворочается на подстеленном тряпье в кухне. Поднимается – тоненькие, нестойкие ноги подкашиваются. Опять старается подняться. Морда запрокинута, тело клонится набок – дрожат слабые ноги. Стоит! Меня охватывает ликование, но страх берет верх, и я пускаюсь наутек. Вбегаю в комнату, прячусь за буфет. Здесь, в простенке между буфетом и окном, висит деревянный овал с нарисованным маминым лицом в обрамлении распущенных волос. Взбираюсь на стул и не в первый уже раз разглядываю портрет. Смутное, волнующее ощущение красоты охватывает меня.

Мама с младшим братишкой эвакуировалась, очутилась в Бугуруслане, у чужих людей, в скученности, грязи. Она пишет, что нет мыла, мучают насекомые и придется отрезать волосы.

Если вернусь домой, увижу ее обкорнатой – как на пепелище попаду.

* * *

Разведчик Коля С. подвесил на пояс трофейный кинжал. На лезвии выгравировано: «Alles für Deutschland» – «Все для Германии».

* * *

Бывалый солдат, отступал год назад от самой границы в Латвии.

– Тогда мы решили с солдатом переправиться через реку Великую, но вброд перебраться не удалось, река была глыбокая и быстрая, я в полном боевом снаряжении погрузился в воду, винтовка у меня машинально выпала из руки, снятые сапоги, еще кавалерийские, утонули, а сам я выплюнул воду изо рта, поднялся на поверхность воды и поплыл к берегу, малейшая оплошность или растерянность – и я утонул бы в реке Великой. Вот что значить в начале войны еще не было у нас опыта, мы еще учились воевать. И вот после этого купанья я с солдатом трое суток добирались до части с помощью своего компаса, а когда пришли в часть без винтовок и босые, на нас некоторые смотрели с презрением и приказали нам найти в двадцать четыре часа винтовки, а иначе расстрел как изменников родины. Но мы оружие в этот короткий срок все же достали, ночи не поспали, проявили кавалерийскую находчивость, а потом нам выдали ботинки, вскоре наша часть под Опочкой пошла вместе с бронемашинами в наступление, мы прочесывали лес вдоль шоссе Москва – Ленинград, в этом наступлении меня ранило в локоть, два пальца первое время не владели, но с передовой линии я не уходил.

* * *

О, эта спасительная немецкая равномерность. Обстреливают дорогу: бах и опять бах! – через равные промежутки. И в высчитанную ритмичную паузу – наш бросок через дорогу. Уже за нами рвется снаряд и осколками шарахает по кустам. А мы уже отбежали и шагаем с веселым недоумением небожителей. Раз-другой пронесет, и уже верится, что так оно и будет и минует. И сам черт не брат.

Тут в деревне у маленьких ребят немалый опыт, побывали два с лишним месяца под немцем.

– А что, немец разве зимой на колесных повозках ездит?

– А то как же, – важно говорит девчонка и качает из стороны в сторону головой, подражая рассудительным старухам. – Он, если захочет…

* * *

– Я еще раз заявляю, не такая пьянка во мне, как рисуют.

– Потише, потише. Горланишь чего?

– Такой голос отец отковал.

* * *

Вот текст немецкой присяги. Перевожу:

Я приношу перед Богом эту священную клятву в своем полном повиновении фюреру и канцлеру немецкого народа Адольфу Гитлеру, главнокомандующему германскими вооруженными силами, и во исполнении этой присяги готов, как храбрый солдат, в любую минуту отдать свою жизнь.

* * *

Мышь попалась на кусочек чикагской колбасы, что приплывает из-за морей в портативной таре и заодно с английскими ботинками называется в частях «вторым фронтом». Кликнули серую кошку. Кошка не торопясь присела на задние лапы и стала обнюхивать. Мышь изловчилась и укусила кошку за нос. Серую кошку повели расстреливать. Тот боец твердо знал – сохранять надо только целесообразное. Еле добились для кошки амнистии.

* * *

– Разненастится погода.

– Ветер, главное дело, и облака серые, серые плывут.

– Наше счастье – дождь да ненастье. Немцу не летать сегодня.

* * *

У нее светлое изнуренное лицо, остренький подбородок, живые, негасимые густо-карие глаза. Я смотрю на нее, вижу в чертах ее лица что-то вековое, давнее и легко представляю себе ее в низко насаженной шапке с рогами, как предписывал указ Петра I ее прапрабабкам, чтоб чужесть староверок издали выявлялась, чтобы православный мир к ним не приближался.

Она работала до войны счетоводом в фельдшерско-акушерской школе. Муж – старообрядческий церковный староста – сборщиком утиля.

Сейчас, когда бой в северо-восточной части Ржева, их окраинная улица перешла в наши руки, и они спешно эвакуированы на войсковых подводах сюда, в деревню.

А в прошлый год не поднялись. Семь человек детей мал мала меньше да две старухи. «Как тут возможно уехать».

– Просили его тут другие, моего старика, чтобы он старостой квартала стал. Что тут порядок будет. «Никакого, ответил, тут порядка не будет. Это налетела всеопустошающая саранча». Они темноты боялись, а мы раскрыли камни фундамента – под полом все сидят в темноте, дети, старухи. Вдруг идут с собаками. Шпоры. На широкой цепке большая бляха. Ой, найдут. А мой старик не успел, побежал в баню. «Пан где?» – «Нету пана. Никс». Они открыли, а он – голый, моется. Чуть не каждый день топили офицеру или солдатам. Ну, не тронули. Голого не погонишь на работу. А меня немец стал стегать нагайкой. Плетка такая ременная, «Врешь! Пан в бане». – «Это отец мой». Он с бородой и на десять лет меня старше. Поверил. «Если б пришли и так бы над твоей матерью издевались бы», – говорю. «Никс русские в Дойчланд». – Это значит – никогда не придут русские к ним.

* * *

У немцев приказ по полку. Вменяется машины заводить в сараи. Если же сараев нет, машины ставить по две вместе и покрывать их вместе, чтобы наши летчики принимали за сараи.

* * *

Мотор сверлит со стонущим металлическим подголоском. «Meccep».

* * *

Поют мужчины:

 
А она во всем согла-ша-лася,
Потому что лю-била ме-ня…
 

* * *

В деревне, отбитой у немцев, уцелел фанерный щит: «Нищим не подается и обмен не производится».

Написано по-русски, но нравы чужеземные.

* * *

По улице шел разведчик П. Он возвращался с задания. Из-под деревенского картуза, осевшего по самые уши, – потемневшее небритое лицо. Облегающий пиджак на нем и короткие холщовые брюки.

Какое это счастье – видеть вернувшегося с задания разведчика.

* * *

На войне человек налегке. Свалился житейский груз, бремя выбора не гнет, не отягощает. Нет ни выбора, ни бремени его.

А то, что есть, – на прямой и оголенно: приказ, враг и – осилить.

Есть еще – смерть. Но она тут слишком близко, чтобы ее в расчет принимать.

* * *

В армии я оказалась на Волге – в Ставрополе на курсах военных переводчиков. Потом мы гуртом вынырнули из глуби, из Ставрополя, с тех курсов, и – по санному пути, по Волге, чтобы предстать в Генштабе в самые решительные минуты своей жизни. И как они просты, эти минуты. Пожалуй, даже чересчур.

Еще ездила и пешком топала – и опять на Волге, у Ржева.

* * *

– В данный жестокий, но героический, великий момент…

И все. Ни слова больше.

Патетика сейчас – только клич к бою, вскрик рванувшегося в атаку, стон раненого: «Братцы!» Проклятье немцам: «Гады! Гады!»

* * *

И все время рядом крестьянские неимоверные усилия – воспроизвести, вырастить что-то для жизни, сохранить скот, спасти стены жилища…

* * *

Вчера, когда возвращалась из второго эшелона, по деревянной дороге, выстроенной на болоте, подвез на полуторке шофер. Из Казахстана он. Меня постоянно волнует на фронте соприкосновение с людьми такими различными, прибывшими из разных, совсем несхожих городов, земель, закоулков.

* * *

Награждали разведчиков.

– Служу Советскому Союзу!

Один и другой – так. А третий – немного постарше, порасторопнее, быстрые, цепкие глаза на побитом оспой лице – добавил решительно, зычно:

– Наша рота крепка, как советская власть, чиста, как слеза Божьей матери. Смерть немецким оккупантам!

* * *

Есть мы, и есть они – немцы. И все предельно ясно. Но когда появляется бежавший из плена летчик, или обросший скиталец окружения, или когда проникаешься судьбой здешнего населения, появляется нечто третье, и все становится объемнее, глубиннее, драматичнее.

* * *

– Я решил: как победим и домой отпустят, поеду по всем местам, где воевать пришлось. Вот адреса хозяев и собираю.

* * *

На войне власть одного человека над другим так грубо обнажена – власть без камуфляжа. И все здесь зримее: жизнь и смерть, смелость и отсутствие ее, мука и облегчение.

* * *

Кто-то сказал: «И у мышонка есть мошонка. Человеческий писк среди свирепой войны о том, что все живое – страдает.

* * *

– Я-то умру, черт со мной, может, только дети заплачут. И никого не затаскают по судам. Потому что война – бойня. Но мне желательно наперед с этими фашистами сквитаться. Чтоб потом досада не донимала. А то оттуда мне их уже не достать.

* * *

«При вручении гвардейского знамени командир полка, принимая знамя, становится на одно колено, целует угол алого полотнища. Весь строй преклоняет колени. Командир произносит от имени своего полка клятву гвардейцев» (газета «Красная Звезда»). Это входящий в жизнь совсем новый ритуал.

* * *

Кто-то съездивший в Москву завез билетик метро, билетик бережно пошел по рукам. Каждый молча подержит, проглотит задавленный вздох о заманчивой мирной жизни, передаст подержать другому.

* * *

Здесь, в деревне, немцы не стояли.

– Они у нас только набежные были, говорит хозяйка.

* * *

– Немчура замуж пасется, – сказал пожилой ездовой.

Я не поняла.