Цитаты из книги «Восемь бусин на тонкой ниточке»

Следовало признать, что выход получился эффектным: тонкая гибкая женщина, окутанная рыжими, переливающимися на солнце волосами. Это был не вульгарный красный, а золотисто-рыжий, местами янтарный, как капля меда или застывшая на сосновой коре смола. Как-то сразу становилось ясно, что покрасить волосы в такой цвет невозможно, и от этой неповторимости он казался еще ценнее.

Даже Иннокентий, стыдливо отбежав за кустик, вскоре выбросил оттуда рубашку и штаны и явился сам во всей прелести немолодого худосочного мужчины, ведущего сидячий образ жизни. Осторожно обходя спрятавшиеся в песке камни, Анциферов пошел бродить по бережку. Борис, плещущийся тюленем возле берега, сверкал крепким, бугристым телом.

В сарае Гена нашел велосипед и, с разрешения Марфы, поехал на нем. Теперь он радостно дзенькал велосипедным звонком, и растревоженные пичужки вспархивали перед ним из травы. Они вышли на невысокий обрыв, под которым текла река, темная, поблескивающая, как шкура ужа. На другом берегу тонкие, спутанные ветки ивы тянулись к воде. Маша разглядела мучительно выгнувшиеся стволы, корни, выступавшие из земли, словно узловатые вены… Жутковато выглядел тот берег, даже сейчас, при солнечном свете. – Вода-а! Коровкин вприпрыжку помчался к реке, бросив велосипед на траву: маленький, узкоплечий, как кузнечик. За ним, на ходу сбрасывая рубашку, рванул Борис. Шумный всплеск двух тел, одновременно плюхнувшихся в воду, нарушил речную тишину. Берег огласился воплями, хохотом, звонкими ударами по воде.

На реку шли по дороге, заросшей травой: сначала через поле мимо деревушки, затем через лес, а остаток пути брели по лугу, где качались ромашки на тонких шейках. В небесной синеве лениво купались толстые облака, и ветерок словно бы не гнал их, а лишь переворачивал с боку на бок.

Худая старуха с раскосыми темными глазами, загорелая до бронзового цвета, словно индеец. Лицо в морщинах – как шляпка гриба масленка, в которую врезались сухие травинки. Если осторожно отделить их от липкой пленки, под ними обнаружатся бороздки, повторяющие изломы стебелька. Такие же изрезали немолодое лицо. На Олейниковой был длинный льняной сарафан и пестрый фартук, сшитый из разноцветных лоскутов. Цветастый платок на голове завязан, как бандана, сзади под затылком. Яркие глаза, ничуть не выцветшие от возраста, испытующе глядели на Машу. Из-под платка выбивались короткие пряди черных, как смоль, волос.

жернова Господни мелют медленно, но верно.

Виданное ли дело: такая худоба у здорового дитяти! Малыш должен быть крепкий, как поросенок. Чтобы щечки румяные, ручки и ножки в перетяжках и животик мешочком.

– Как тебе известно, у приматов наибольшей импульсивностью и агрессивностью обладают особи, стоящие в самом низу социальной иерархии. А ты давно уже не там. Или там?

их воображаемого заточения, и поежилась. Остаток дня Маша провела в напряжении. За каждым углом ей мерещился убийца, подстерегающий Марфу. После обеда она попыталась поспать, но через десять минут поняла, что прислушивается к каждому звуку, доносящемуся из-за двери. Ей чудился скрежет открываемого засова, тихие шаги человека, крадущегося к ее кровати… «Ну что за глупости?! – сердилась Маша. – Меня-то зачем убивать?» Но ей было страшно. Страх был внелогический и аргументам не поддавался. Она вскочила и рассерженно заходила по комнате. Маша сердилась на всех: на Матвея, затеявшего свое невозможное расследование, на Марфу, которая согласилась ему подыграть, на всех остальных, послушно идущих у них на поводу… Но больше всех – на себя. Она здесь всего два дня, но успела по уши увязнуть в этом деле. Нормальный человек давно бежал бы прочь сломя голову, а она сидит в своей «светелке» и прикидывает, как вычислить убийцу. Конечно, сейчас они заперты здесь из-за дождя, и ей никуда не деться… «А если бы дороги были сухими? – вкрадчиво спросил внутренний голос. – Тогда бы ты уехала, а?» Маша вздохнула, села на стул и запустила тонкие пальцы в волосы. К чему притворяться? Нет, не уехала бы. «Ты так жаждешь проявить себя в роли сыщика?» Маша покачала головой. Нет, роль сыщика ее не интересовала. Но она не могла уехать, не узнав, чем все закончится. Не могла оставить Марфу. В конце концов, она просто не могла сбежать – побег был трусостью. Ничего не оставалось, как сидеть и размышлять над тем, кто же преступник. Представлять в этой роли одного за другим тех, кто сидел с ней за общим столом всего час назад. Вот Марфа идет по коридору, заворачивает за угол, и оттуда на нее из сумрака выступает… Ответ был где-то совсем рядом, на поверхности! Но, как ни старалась Успенская, она была не в силах выудить из воображения лицо того, кто поджидал старуху. Не получалось даже решить, мужчина это или женщина. «Если интуиция безмолвствует, попробуем рассуждать