Для начала я убеждаюсь, что она спит, крепко-крепко спит в своей комнате, плотно закрыв окна, и храпит как засорившийся кран. Услышав этот звук в первый раз, я до полусмерти испугалась, а потом хохотала так, что на меня напала икота.

Приоткрыв дверь, я смотрю на золотистые кудряшки, разметавшиеся по подушке. В комнате невыносимая духота. Возле кровати поблескивает пустая бутылочка; я знаю, Лагранская спрячет ее от мужа, когда проснется. Бутылочка появляется не каждый день, может, пару-тройку раз в неделю.

Как видите, я хорошо изучила привычки наших соседей. Пока Леля в своей постели издает звуки, которых испугался бы даже кабан, я в безопасности. Можно ходить на голове, можно уронить стопку пластинок, – она не проснется, проверено!

Но стоит пискнуть будильнику, заведенному на четыре часа, Лагранская взлетает с кровати, точно куропатка, вспугнутая выстрелом. Через пятнадцать минут вернется ее муж.

Сейчас на часах половина четвертого. Я плотно закрываю дверь и бегу в гардеробную.

Как под водой открывается волшебный мир, принадлежащий только мне, так и в святая святых Лелиного дома происходит чудо.

Я примеряю ее длинный шелковый халат с пушистой оторочкой; золотистая ткань змеей скользит и обвивает ноги. Бабушка рассказывала про змея-искусителя (правда, запретила упоминать эту историю в школе). В Лелиной пещере сокровищ каждая вещь искушает: надень, воплотись в кого-то другого. Платья, халаты, юбки, муслиновые блузки! Из зеркала на меня смотрит не тощая невзрачная девчонка, а юная принцесса. Я видела, как ретушируют фотографии… Происходит невероятное – кто-то ретуширует меня. Зрачки становятся синее, ресницы гуще. Загадочная улыбка скользит по губам. Вьющиеся, еще влажные волосы обрамляют узкое лицо. Лягушачья шкурка наоборот: наденешь – превратишься в царевну. Если бы меня увидел Гриша Черняев, забыл бы обо всем, окаменел и только ронял малахитовые слезы, как в сказах Бажова.

Бриллиантовые кольца свободно болтаются и позвякивают на моих пальцах. Старинные браслеты вызванивают неземную музыку. Почти все Лелины драгоценности – бижутерия, но я этого еще не знаю. Меня очаровывает блеск камней, прохладная тяжесть металла.

Я стою перед зеркалом: Хозяйка Медной Горы, Анна Австрийская и Марина Ладынина в одном лице. С губ моих срывается одно слово:

– Ослепительна!

Пошатываясь, я прохожу в туфлях от окна до двери. Ножка у Лели крохотная и туфли мне почти впору, но каблуки! – каблуки возносят меня на вершину Эвереста. Там страшно и прекрасно.

Без четверти четыре я еще сижу, развалившись в кресле.

– Бон жур! Оревуар! Месье, же не леми де ля труа!

Это звучит белибердой лишь для того, кто смотрел бы на меня со стороны. Ему, слепцу, не увидеть толпу восхищенных фрейлин и придворных, вереницей многоцветных бабочек скользящих перед моим троном.

Без десяти четыре между рессор кареты неумолимо проклевывается первый зеленый росток. Мыши еще не разбегаются по норам, но у кучера под ливреей отчетливо подергивается серый хвост.

Пора, пора!

Королевское одеяние летит в шкаф. Туфли – долой! Браслеты и кольца отправляются к прочим драгоценностям; их черед настанет завтра. Я спешно навожу порядок в гардеробной. Не должно остаться и намека на мое присутствие.

Дзинь-нь-нь! – звонит будильник. Леля Лагранская подскакивает на кровати, а я уже сижу на подоконнике, готовясь удрать. Да здравствует жара! Да здравствуют открытые окна!

10

Постепенно я потеряла всякую осторожность. Дядя Женя и Леля так заняты, когда встречаются, что я могла бы шнырять вокруг них – меня бы не заметили.

Нет, они не целуются и не обнимают друг друга, как мои родители.

Они ругаются.

Мы знали это и раньше. Однажды я услышала от бабушкиной знакомой: «Женька-то свою актриску все поколачивает?» Бабушка зашипела на приятельницу, но было поздно: я услышала и в первую минуту не поверила своим ушам.

Женька – это дядя Женя? Наш дядя Женя, веселый, играющий со всеми ребятишками поселка? Он подарил мне лошадку из шишки на спичечных ножках, с гривой из белых ниток. Мы прибегаем к Лагранским по вечерам – звать его в вышибалы. Он гоняет мяч с мальчишками постарше, но и малышам с ним весело. Он знает тысячу смешных историй, а с дедушкой поддерживает культурную беседу. «Талантлив, чертяка! – говорит о нем дед. – Хоть и пьет как свинья».

Но постепенно я убеждаюсь, что противная тетка была права. Дядя Женя добр и ласков с нами, детьми. С женой он превращается в другого человека. Ему не нужно, как мне, надевать для этого чужие вещи, – достаточно переступить порог.

– Стерва! Опять пила? К Гришке ходила пьяная? Ходила? Отвечай!!

Я стою за шкафом, задержав дыхание. Бестолочь, бестолочь! Не успела вовремя сбежать, заигралась Лелиными побрякушками.

– Не ходила я, котя! – плаксиво кричит Леля.

– Опять котя? Чтоб имена наши не путать, дура?

– Не смей со мной так обращаться! Я – актриса!

– Ты актриса, потому что я тебя такой сделал! – яростно цедит дядя Женя. – Без меня ты ничто! Блудливая овца!

Вечером я спросила у бабушки, что значит «блудливая». Бабушка ахнула и отчитала меня: не нужно брать из дедушкиного кабинета книги с верхней полки, в них всякая гадость понаписана!

Да только библиотека здесь ни при чем. Хотя спасибо, бабушка, что рассказала про верхнюю полку!

Дедушка сердиться не стал. Только посмотрел так пристально, что у меня сердце в пятки ушло.

– Где ты это слышала, Анюта?

– Не помню…

– Блудливая – значит «распутная». Так могут говорить о женщине, которая встречается с несколькими мужчинами одновременно.

«Или о женщине, которая изменяет мужу», – думаю я.

Смысл слова «изменяет» мне тоже не до конца ясен. Я смутно осознаю, что это что-то очень дурное. Наверное, Леля целуется с Черняевым. Фу! Ей ведь ужасно много лет!

11

Даже скандалы не могут отпугнуть меня от дачи Лагранских. Вещи встречают как давнюю знакомую; уверена, я знаю их лучше, чем владелица. В глубине ящика я отыскала белую пуховую шаль, пышную, как кремовая шапка на торте. Она обнимает меня за плечи и ласково гладит по щеке. «Леля давно про нее забыла, – думаю я. – Этой шали скучно лежать одной в ящике. Разве не говорит дедушка, что вещи должны служить по своему назначению, а не валяться без дела?»

У меня нет красивой одежды. Мама с папой считают, что думать о тряпках – это мещанство. «Надо украшать дух и тело! – учит мама. – А во что ты одета – это дело десятое. Тот, кому надо, разглядит и твой ум, и твой богатый внутренний мир».

Кому? Мне надо, мне! Сколько ни изворачиваюсь, не могу найти у себя ни ума, ни богатого внутреннего мира. Маме легко говорить! У нее есть красивые платья, хотя им до Лелиных – как воробью до жар-птицы… А я – пустое место. Шортики и маечка. Зимой – кусачая школьная форма, в которой вечно чешется спина.

Шаль лежит на плечах, как персидская кошка. В ней я не просто Анька-мелюзга, внучка знаменитого Ивана Давидовича Бережкова, а целая Анна Сергеевна: врач, исследователь Северного Полюса, спасительница сестры Ленина!

Но когда звенит будильник в Лелиной спальне, я со вздохом прячу шаль на место. И напоследок глажу ее, роняя слезы.

Позже я много раз возвращалась мысленно к этому дню. Один вопрос терзает меня: если бы я тогда украла шаль, случилось бы все то, что случилось? Лагранская вряд ли бы заметила ее исчезновение. К этому времени одна маленькая бутылочка превращается в две. А Леля из взбалмошной легкомысленной женщины превращается в неуравновешенное существо: то кричит, то хныкает; все делает немного слишком – слишком громко хохочет, слишком громко декламирует стихи, слишком сильно размахивает руками. Иногда мне кажется, она боится мужа. Но как можно бояться дядю Женю? Глупая, глупая Леля.

Мне нужно было взять эту несчастную шаль! Но я не была воровкой, я была домашней девочкой, которую пустили в сад наслаждений.

Укради я шаль, на этом бы все и закончилось.

12

Дедушка научил меня вести дневник. Я заношу в него повседневную чепуху: чем мы завтракали, кто приходил в гости… Самое ценное бумаге доверить нельзя.

Но если бы я вела записи, каждая была бы посвящена Лагранским.

«Дорогой дневник. Сегодня Леля расцарапала лицо дяде Жене, а он ударил ее по щеке».

«Дорогой дневник, они разбили духи. Все флаконы до единого. Какая же стояла вонь! Я пряталась в щели между стеной и шкафом – она закрыта шторой, туда они никогда не заглядывают. Стекло разбивалось, как будто вокруг стреляли, брызги летели повсюду. Майка провоняла и даже, кажется, трусы. Дедушка весь вечер принюхивался».

«Леля умеет визжать как дикая кошка».

13

К концу лета в дачном поселке появляется компания мальчишек лет девяти-десяти. Они приходят из соседней деревни, которая тоже называется Арефьево. Только деревня здесь уже сто лет, а дачи начали строить в тридцать девятом году.

Наши арефьевские безобидные: гоняют на велосипедах и играют с девчонками в казаки-разбойники. Взрослый пятнадцатилетний Петька, сын архитектора со смешной фамилией Мышаткин, учил меня бросать ножички, да так, что к августу я обыгрывала всех соседских пацанов.

А эти, новые, сбились в стаю, как мелкие дворняжки. И вместе стали опасны.

Они могут налететь сзади, толкнуть в спину и удрать: если и захочешь пожаловаться, не знаешь, на кого. Возле магазина, куда бабушка отправляет меня каждый день за свежим хлебом, они дожидаются, пока я выйду, и начинают кричать вслед гадости. «Обезьяна кривоногая! Дылда!» И еще что похуже. Бабушка всегда говорит: стыдно тем, кто обзывается. Но почему-то стыдно мне.

Я не боюсь их, мне только гадко и противно.

Целую неделю я терплю. Один раз на крики вышла продавщица обвела всех грозным взглядом и поинтересовалась, что тут происходит.

– Мы просто играем, тетя Люда! – ответил один, похожий на маленького Есенина.

Вид у него невиннее, чем у котенка. А ведь он обзывается злее всех и позавчера даже швырнул в меня землей.

– В красных и белых!

– Вы ее спросите, пусть скажет!

– Она сама просилась с нами!

Откуда-то они знают, что я не могу наябедничать взрослым.

– Ах, играете, – успокоилась тетя Люда. – Ну, играйте, играйте…

После этого случая мальчишки совсем озверели. Не знаю, отчего они пристают именно ко мне. Может, потому, что девчонки постарше ходят вместе, а я почти всегда одна.

«Дорогой дневник. Сегодня бабушка отправила меня за сахаром..»

То, что случилось потом, нельзя доверить дневнику.

У продавщицы на полке в большой коробке хранится колотый сахар. Бабушка держит в буфете маленькие щипчики, а у тети Люды на прилавке огромные кусачки размером с дедушкин секатор для деревьев, с которыми она управляется так ловко, что если попросить ее взвесить сто пятьдесят три грамма, с первого раза откусит с хрустом желто-белый кусок, небрежно бросит на весы, и качнувшаяся стрелка покажет ровно сто пятьдесят три, ни граммом больше, ни граммом меньше.

Правда, никто не проверял. «Людочка, милая, взвесьте с полкило», – так ее просят обычно.

Дома бабушка наколет большие куски на маленькие, сложит в хрустальную вазочку. Будем пить чай вприкуску.

Я выхожу из магазина, прижимая твердый кулек к груди.

И слышу за спиной:

– Куда пошла, б…ь?

Этим ужасным словом дядя Женя обзывает Лелю. Внезапно меня охватывает ярость, которой я не испытывала никогда в жизни, такая ярость, что если я закричу, вспыхнет трава и лопнут стекла в магазине. Это ругательство должно быть спрятано за стенами дачи Лагранских, а мальчишки принесли его сюда, в мой славный уютный мир с бабушкой и дедушкой, с чаепитием на веранде, с солнечными днями и добрым ветром, с игрой в ножички и песней из «Веселых ребят»; они швырнули его в бабушкину вазочку, как собачье дерьмо (да, я тоже знаю такие слова!), и скалят зубы, точно макаки.

– Вы! – кричу я, и наступаю на них. – Я вам …! …! …!

Все то, что я много дней подслушиваю у Лагранских, бьет из меня, как вода из шланга, и окатывает моих врагов. Это такая брань, которой они в жизни не слыхали. Я и не догадывалась, что так хорошо все запомнила.

– Идите …! – ору я.

У маленького Есенина отвисает челюсть. У остальных такие глупые растерянные лица, что если бы не завладевшее мной бешенство, я бы рассмеялась.

– Аня! – вопит за моей спиной возмущенная продавщица, появившаяся как чертик из коробки. – Ты ругаешься матом! Все расскажу Ивану Давыдовичу! Замолчи сейчас же!

Я тихая послушная девочка из хорошей семьи. Я говорю «здравствуйте» и «доброго вам дня», хожу за руку с бабушкой и вежливо поддерживаю разговоры взрослых. Так что тетя Люда никак не ожидает, что я брошусь в магазин, оттолкну ее и схвачу с прилавка жуткие сахарные щипцы.

– Сейчас я вам все зубы, …, вырву! – ору я и бегу на мальчишек. Щипцы мрачно сверкают в моих руках.

Я – смерть с косой, я воин с кривой саблей!

Видимо, я действительно страшна, потому что тетя Люда визжит в полный голос, а мальчишки пятятся и кидаются прочь. Они улепетывают так, что за ними дымовой завесой поднимается пыль, точно по дороге промчалась не дюжина пацанов, а кавалерийский отряд. Один из них брякнулся на задницу. Он ползет от меня, как таракан, не сводя расширенных глаз со щипцов. Щелкая ими, я направляюсь к нему.

К визгу продавщицы добавляется дикий крик мальчишки.

– А-а-а-а-а-а! – орет он. Ему удается наконец перевернуться, и он бежит, спотыкаясь на каждом шагу, кашляя от пыли, которую подняли его же товарищи.

Я смотрю ему вслед, тяжело дыша. У меня колотится сердце, а ноздри раздуваются. Щипцы так приятно увесисты в руке, что жаль расставаться с ними.

Продавщица наконец замолчала. Я прохожу мимо, не бросив даже взгляда в ее сторону. Все взрослые вызывают во мне чувство почтения и легкой боязни, но в эту минуту мне никто не страшен; я испытываю только презрение к этой толстой дуре, которую так легко обвели вокруг пальца лживые мальчишки.

Щипцы возвращаются на место. А где же мой сахар? Вот он, на прилавке! Убейте, не помню, когда я успела оставить его здесь.

Тетя Люда так и не произносит ни слова. Она ничего не скажет моему дедушке ни в тот день, ни позже – вообще никогда.