У Каламы была лавчонка с ракушками без жемчуга, панцирями без черепах, статуэтками Пеле, сделанными из ее же остывшего нутра, и прочими безделицами. И был дом без мужчины и семейных ценностей. Она не стала давать Кихи обещаний в лучах заката о вечной любви и спала с ним просто так. Неофициальный супруг забросил вьючные заработки и сторожил ракушки и черепашьи доспехи за щедрую порцию ломи-ломи и ночные забавы с финиками. Несколько лет из кокона по имени Кихи можно было добывать нити, чтобы шить красивые дорогие платья. Но все-таки однажды в коконе заискрило: то ли муж забыл о своей неофициальности, то ли порция ломи-ломи показалась не совсем щедрой и наверняка вчерашней. И Кихи снова задымил, расправил плечи, распустил огненные кулаки… и поджег Факел. Калама наотрез отказалась быть в роли Алани. Она сдержала натиск Огня сначала чугунной сковородой, затем стулом с металлическими ножками, загнала в угол битой, которой ни разу не играли в бейсбол, придавила тяжелыми финиками к полу и в довершение всего попрыгала «океанскими волнами» на лице оскорбленного Кихи. А после выгнала взашей на улицу – всё кончено, развелась и точка.

Прихрамывая, Кихи бродил по дикому пляжу, слушал жужжание несуществующих пчел, видел ложные падения звезд, лечил первичный шок алкоголем вторичной перегонки и издавал звуки нарвала, раненого в бивень. А утром вспомнил про сыновей, про кровь от крови и плоть от плоти в двойном экземпляре. И пошел к ним.

Со стены ему улыбалась молодая Алани – в цветочном ожерелье и в черной рамке, а в дверном проеме, скрестив руки груди, стояли и исподлобья смотрели Моук и Кэй.

– Ты можешь пожить здесь, но недолго. Под навесом, где сушатся доски. Но скоро мы приведем в дом девушек, у нас родятся дети и места совсем не будет. Зато на побережье теплые ночи и километры песка, – сказали они отцу в один голос.

– Да как вы смеете, неблагодарные побеги финиковой пальмы! – заорал Кихи. – Я заставлю вас уважать и чтить меня, я выбью из вас всю дурь! – и кинулся с кулаками на сыновей.

– Или ты, или тебя, – вспомнил родительское наставление Сын и поприветствовал Кихи слева.

– Или ты, или тебя, – повторил Море и уже справа отблагодарил отца за науку.

Умудренный до алых соплей, но так и не просветленный Огонь остался на улице. Но, хвала великодушной Пеле, тридцать седьмой теплой ночью, на сто восемьдесят первом километре песка Кихи встретил женщину с двумя именами: с ненастоящим Свобода и настоящим Бренда. Что значит «свобода» Кихи хорошо знал по собственному пустому желудку и звездным небом над головой, но что Бренда есть «меч», увы, нет.

Пять лет тому назад Свобода завязала с Брендой, со скучной работой в магазине скучной одежды, со скучной прической и сбежала со скучного материка на остров, чтобы познать мир и себя. Внутривенные познания привели к центральным тупикам на руках, к грязным дредам, к одиночеству в переполненной палатке и к нескольким комам. После которых уже Бренда завязала со Свободой, но осталась жить на острове – будто на островах не нужны продавцы скучной одежды, будто на островах нет съемных квартир.

Они жили ни плохо, ни хорошо каких-то два года. И скучная Бренда из магазина скучной одежды постепенно стала выводить Кихи из себя. То он три месяца получал слишком маленькое пособие по ничегонеделанию, то часто жаловался на ломоту в суставах, когда вернулся в порт, чтобы таскать мешки, то плохо ловил рыбу из рук уже Краба-младшего, который нынче предпочитал самостоятельно обвешивать туристов. Поначалу Кихи отмахивался от Брэнды крепким словцом, потом крепким тумаком, потом крепким пинком, потом принялся затыкать скучный рот чем придется.

И однажды Бренда замолчала. И уже никто не поверил урожденному Огню, хоть в съемной квартире было целых два алиби – и по-настоящему высокая лестница, и по-настоящему неловкая, но, увы, упорно мертвая Бренда. Меч настиг Кихи, о хвала справедливой Пеле, в суде. Желающих затоптать пламя было много: соседи с полным набором барабанных перепонок, сыновья, припомнившие очень схожее падение Алани, и храпящий Краб, положа клешню на черную книгу, сказал давнюю рыночную правду, и даже «волнующийся океан» Каламы возражал против «несчастного случая». Во время оглашения приговора Огню показалось, что все присяжные – это одинокие некурящие тени из прошлого.

Свобода, так некстати разбившаяся и помещавшаяся теперь в урне с прахом, отняла у Кихи много лет. Для Огня тысячи солнц и тысячи лун теперь плавали в решете, в нем же плескался жадный океан, с которым рассчитался отец, а по клетчатым пляжам ходили люди в пальмовых рубашках. Не повезло с сокамерниками – грубыми, густо татуированными и слишком сильными для перевоспитания. Переломать бы им пальцы! Но переломали самому Кихи.

Несколько лет мать слала ему однообразные весточки: «Болею. В почках завелись камни. Куры плохо несутся», позже «Болею. Почки совсем окаменели. Сдохли четыре курицы. Во сне отец звал меня в океан». А последнее письмо было такое: «Уже скоро. Ураганом разрушило дом. Остался курятник и последний цыпленок». Вскоре люди в форме передали Кихи книгу в черном переплете и свидетельство о смерти матери. Судьба последнего цыпленка так и осталась неизвестной.

Кихи прочитал книгу и сделал вывод: таков его пылающий крест. И более к обоим Заветам не возвращался. Но прихлопывал Библией то мух, то бабочек, то стрекоз. К окончанию срока из книги и вовсе исчезли многие страницы, и вряд ли Кихи использовал их на самокрутки, ибо не курил. Если у тебя не самые тяжелые кулаки, характер изгаживается окончательно. Даже бывшие святые от отчаяния выщипывают перья из задниц падших ангелов. Поэтому не надо строго осуждать Кихи как минимум по двум причинам: во-первых, слишком поздно, во-вторых, устройте-ка лучше ревизию собственному оперению, а Кихи оставьте в райской тюрьме на долгие годы. Которые не несутся, а отвратительно тянутся, тянутся, тянутся…

Но каждому сроку приходит конец. Когда подросло третье поколение змей без трусов, когда из икринок снова вылупились крабы, а по некогда гладкому «океану» Каламы побежали морщинистые волны, тогда навстречу с распростертыми объятиями вышла встречать бывшего заключенного одинокая старость – никакого огня, сплошное пожарище.

Теперь у Кихи есть сарай, который он называет домом, и есть весло без лодки, которым он отпугивает увертливого ничейного пса. По старой привычке Огонь спрашивает у прохожих закурить.

– Нет, может быть завтра, – отвечают они.

– Посмотрите на меня. Где я и где завтра? – ворчит под нос Кихи, но держит кулаки в карманах.

Нынче Огонь слаб, потихоньку дотлевает. Скоро останется лишь гарь. Артрит точит суставы, как жуки-короеды дерево, а руки с кривыми пальцами похожи на кораллы, что пускают на сувениры – на долгую память о рае, в котором дремлют вулканы. Когда-нибудь древние исполины проснутся и расплавят в оранжевом гневе и Кихи, и Моука, и Кэя, и тех сильных татуированных пальцеломателей, и даже Каламу, и много, очень много кого. И, как знать, не расплавятся ли амальгамные люди в зеркалах, в которые каждый день смотритесь вы.

***

И как мне теперь заснуть? Начитался, ага. Прости, Аарон, лучше бы думал о тебе и раскаивался за треп про сиденье. Э-эх, Аарон, ну правда, дался тебе тот океан, как мне сиденье. Сейчас пойду и забрызгаю его сам, заполню продуктом жизнедеятельности этот пробел, потому что теперь мне тебя не хватает. Раньше тебя было слишком много, а теперь вот слишком мало. Даже за ужином никого не хотелось подколоть. Кто теперь будет поднимать мое плохое настроение? Интересно, меня тоже станет хоть для кого «слишком мало»? Или я Боб, никому и дела не будет…

Стоп. Пора притормозить думать о тебе, бывший сосед, эдак я совсем раскисну. Тебе-то, Аарон, уже все равно. Тебе даже плевать на предстоящее сожжение в Утилизаторе, словно ты биологический мусор. От тебя ничего, понимаешь, ничего не останется. Черный дым вылетит из трубы, золоотвал пополнится горстью пепла и всё. Помнишь утилизацию Изольды? Правда после смерти Наставницы появилась программа, а от тебя ни-че-го. Аарон, зачем ты поспешил выпасть с седьмого этажа, не оставив в лаборатории сперму. Ты всегда куда-то торопился, особенно в очереди в столовой. А теперь, увы, исчез навсегда.

– Тебя больше нет, Ааро-о-он! Я видел твой мо-о-озг на асфальте! Оставь меня в покое! – громко кричу я.

– Успокойся, Боб. Здесь только ты и я – твоя персональная помощница. Меня зовут Миа. Человек по имени Аарон в комнате не обнаружен, не обнаружен, не обнаружен…

Ну вот, даже у Миа засбоила. Наверное, в Базе сейчас делают цифровую утилизацию ячейки «Аарон 2028/3». Надо поставить Мию на перезагрузку. Жаль, что меня нельзя обновить за пару секунд. Сейчас это было бы весьма кстати. Лучше переварю прочитанное, если смогу.

Эта статья повергает меня уже не в недоумение, как предыдущая «Звезда Евы», а в полный ужас. Что это за общество, где один человек бьет другого? За что можно ударить человека? И, главное, зачем? В том непонятном обществе неактуальны слова? А Кихи бьет и в лицо тоже. Вот она жизнь без корректоров и регуляторов! Точно, теперь понимаю про что были обе статьи, они про жизнь без препаратов. Про то, как давно, наверняка очень давно, существовали люди с неизвестными мне именами, да к тому же с коричневыми сосками. Ну да, у Алани соски «цвета спелого финика». Значит, коричневые. А если бы у нее были соски «цвета незрелого финика», тогда бы я вообще подумал, что вытащил статью из пораженного шизофренией разума Лукаса, которому нельзя размножаться. Потому что зеленые соски это уже перебор. Коричневые еще допускаю. Тогда вполне объяснимо. Странные люди неправильно одеваются в жарком климате, вместо того, чтобы защитить себя от палящего солнца, они ходят полуголые. Соски пигментируются, но не от возраста, как кожа у Гаспара, просто под воздействием ультрафиолета активизируются меланоциты. Уф, ну хоть одну загадку я разгадал.

– Миа, а что это за съедобный человек граф Сэндвич? – спрашиваю я.

Даже перезагруженная помощница не знает ответа.

– А где у кур находится хули-хули? Тоже не подскажешь?

Хм, все-таки существуют вопросы, на которых валится даже искусственный интеллект.

В статье описано первобытное общество, не иначе. Да, да. Один первобытный человек написал о других людях, а потом разместил это на твердотельном накопителе. Нет, не получается. Первобытные люди и мамонты жили в период плиоцена и в начале голоцена, а подобные прецетроны памяти хоть и гораздо старше меня, но не такие уж и древние. Однако же эти люди спариваются, не задумываясь о генетической совместимости. Да что там о совместимости, о генетической пригодности к размножению не ведают, судя по скромным знаниям Кихи о «не совсем многоугольных звездах». В лаборатории Моука и Кэя уничтожили бы и дело с концом. Но нет, у Кихи и Алани другие планы: производить на свет неправильных мутантов, которые потом кормятся прямо из женских молочных желез – животные и только! Потому и желания у них непонятные. Например, лодка. Неужели правда, что люди когда-то мечтали о средстве производства? Я в период приема корректоров и стимуляторов мечтаю сделать научное открытие или даже стать Наставником, вот было бы здорово крутить глобус вместо Тилля, нескоро, хоть бы нескоро, но когда-нибудь. Вот только, кажется, Тилля постигнет участь Изольды – запрограммированное бессмертие. А сейчас без препаратов я мечтаю о том, чтобы понюхать подмышки Вероники. Но я никак не могу грезить о лодке. У нас полный причал этих лодок. К тому же их надо периодически ремонтировать. Хм-м, хуже только хотеть мотыгу или лопату.

А как мне разобраться с какими-то хиппи? «Стать, как хиппи» – вроде как деградировать. Хотя куда ещё дальше деградировать? Наверное, хиппи – это промежуточная стадия от обезьяны к человеку, о которой нам почему-то не рассказывали Наставники. Всё. На этом я окончательно ломаюсь.

Лежу и давлю ладонями глаза. Сначала появляются оранжевые круги, потом оранжевые близнецы, Кихи, Калама, следом за ними косматые хиппи, потом финики под защитой «security», затем к этому кавардаку присоединяется Краб… Еще немного и моя внутричерепная центрифуга взорвется, и из нее вытечет лава. Встаю и подхожу к зеркалу. Внимательно разглядываю «амальгамного» себя: голубые глаза, глубокая ямочка на подбородке, темно-русая челка, зачесанная направо, маленькие розовые соски. Что ниже зеркало не показывает, оно небольшое. Да и не надо. Главное, отражение точно не оранжевое Можно спать спокойно.

Не сразу, но получается. Снится неизвестное прежде место – тюрьма. На полу сидит Кихи и читает черную книгу. Просыпаюсь от собственного предположения. Наверное, я настолько умный, что думаю даже во сне, ага. Кихи изучал Инструкцию! Наша Инструкция тоже написана на черном фоне. Белыми буквами. В рамке. Чтобы на серых стенах легко найти ответ на любой вопрос. В столовой висит Инструкция для столовой, в автобусе – Инструкция для пользования городским транспортом, в Библиотеке – для Библиотеки. То есть везде только нужная информация. А у Кихи было сразу два раздела. Или два завета. Думаю, это одно и то же. Вот он и запутался.

И еще, я знаю о судьбе последнего цыпленка. Никакой неизвестности. Его пустили на перья для задниц каких-то «падших ангелов». Что за форма жизни такая? Однако Наставники учат нас быть логичными. Вот я и стараюсь во всем увидеть связь. У нас «падших ангелов» нет. Поэтому куриные перья мы используем как органическое удобрение, в них много азота. Всё-таки «Почвоведение» очень нужный предмет.

А вот и прибой зашуршал. Пора вставать.

– Доброе утро, Боб. Сегодня снова будет замечательный день…

Вечером «замечательного» дня после ужина и объявления по общей связи мы из домов, словно серые ручьи, стекаемся к Утилизатору. Чтобы попрощаться с деревянным, грубо сделанным ящиком. По очереди вслед за Наставниками, оздоровителями и контролерами касаемся рукой верхней части этого прямоугольного параллелепипеда. Нам сказали, что внутри него находится Аарон. Но мы не видим Аарона сквозь доски, поэтому, выходит, прощаемся именно с ящиком, Наставники учат нас быть материалистами. Судя по всему, знания закрепляются успешно. На крышке нарисован круг – схематичное изображение головы Аарона, условной головы, до которого и нужно дотронуться. Но я-то знаю: у Аарона в ящике бе-зус-лов-но нет головы. Поэтому касаюсь деревянной поверхности ниже, сантиметров на двадцать-двадцать пять – там, где сердце. Пусть оно не бьется, но до сих пор является материальным объектом. В любом случае Инструкция не запрещает поступать так. В Инструкции про прощание с трупом вообще ни слова.