У самого дяди Игоря орлиной зоркости уже не было и в помине, былая цепкость из взгляда ушла – вероятно, переместилась в руки, обеспечив непревзойденную деловую хватку. Зато Петруччо как начинающий коллекционер оказался вполне профпригоден.

Кроме терпения и острых глаз, у него имелись упорство, живой интерес и немало свободного времени. При этом свободным капиталом для старта бедный студент не располагал, так что начинать ему пришлось с пяти сотен рублей, которые он по совету мудрого дяди постоянно разменивал на мелочь и обратно.

Вдобавок ко всему, Петруччо оказался удачлив. Уже на третий день добросовестной, до рези в глазах, «промывки породы» ему повезло обнаружить свою первую редкую монету – 1 рубль 1997 года с широким кантом. За нее приятно удивленный дядя Игорь дал ему пять тысяч рублей (позднее Петруччо узнал, что мог запросить и больше), и в этот самый момент смышленый парень понял, что обрел не занятное хобби, а недурно оплачиваемую работу. Веер из тысячных купюр моментально развеял наивные детские мечты о собственной коллекции! Теперь Петруччо хотел просто денег.

Он начал сердиться на дядю за то, что тот опаздывает к назначенному времени. Сегодня Петруччо было, что предложить нумизмату: 1 рубль 1998 года, выпущенный Московским монетным двором (ориентировочная цена – восемь тысяч обыкновенных рублей), и 2 рубля 2001 года без клейма монетного двора (в среднем шесть тысяч рэ). Весьма неплохой улов!

В этом месяце Петруччо, как обычно, не поленился пройтись с визитами по друзьям-знакомым, в семьях которых были дети-именинники. Результаты тщательного изучения содержимого детских копилок, как правило, с лихвой окупали стоимость небольших подарков их маленьким владельцам.

Столь же эффективно бывало общение предприимчивого Петруччо с трамвайными и троллейбусными кондукторами. К концу смены усталые тетки, сгибающиеся под тяжестью сумок с разнокалиберными монетами, с великой радостью принимали предложение обменять пару кило мелочи на невесомые купюры, за что сердечно благодарили доброго юношу.

Сегодня добычливый Петруччо твердо рассчитывал на дядину похвалу и на его же деньги – минимум, четырнадцать тысяч «деревянных». На ожидаемый гонорар у него уже были определенные виды, так что уходить восвояси не солоно хлебавши племянник непунктуального нумизмата не собирался.

Не обращая внимания на шорохи и стуки за дверью двадцатой квартиры, где все стояла свою бессрочную вахту вредная бабка (а пироги у нее уже подгорали!), Петруччо полировал мягкой бархатной тряпочкой мелкие медные монеты. Это были ничем не примечательные «десюнчики» и «пятидесюнчики», которым достаточно давний год выпуска – до одна тысяча девятьсот девяносто пятого – сообщал определенную нумизматическую ценность: в хорошем состоянии такие монетки стоили от двух до пяти рублей, то есть в несколько раз дороже номинала. Обычно Петруччо сдавал их дяде оптом, недорого, но все же с выгодой для себя. Буквально: мелочь, а приятно!

Дядя появился, когда трудолюбивый Петруччо до блеска натер шестую по счету монетку.

Солидный человек, серьезный коллекционер и – главное – человек весьма тучного телосложения, Игорь Николаевич Костин поднимался по ступенькам с такой скоростью, как будто серьезно готовился к международным соревнованиям по скоростному забегу на Эйфелеву башню. Впечатление усиливал «олимпийский» спортивный костюм, своим великолепием, вероятно, призванный скрасить неважную общую физическую форму спортсмена.

– А «Динамо» бежит? – машинально пошутил Петруччо, вспомнив другого толстяка-бегуна – актера Леонова в фильме «Джентльмены удачи».

– Удачный день, Петюша! Уффф, какой удачный день! – в тон ему возбужденно отозвался Игорь Владимирович, с паровозным пыхтением преодолевая последний лестничный марш.

За дверью двадцатой квартиры устрашающе забренчало железо замков, засовов и ухватов. Дядя Игорь громко сказал:

– Марьванна, это я, все нормально, отбой воздушной тревоги! – и с удивительной ловкостью последовательно открыл все четыре замка на своей двери.

Мудрый Игорь Владимирович максимально обезопасил свое жилище от несанкционированного доступа, снабдив стальную дверь самыми современными запорными механизмами, а все окна – металлическими жалюзи.

Петруччо вслед за дядей вошел в прихожую и посторонился, ожидая, что Игорь Владимирович, как обычно, тщательно закроет дверь на все имеющиеся замки. Однако на этот раз дядя проявил совершенно не типичную для него небрежность. Задвинув в паз один-единственный засов, он заторопился в свой рабочий кабинет – и даже кроссовки не снял!

Удивленный и заинтригованный Петруччо сбросил туфли и пошел вслед за дядей.

Таким возбужденным и мало вменяемым он видел солидного нумизмата только дважды.

В первый раз – лет пять назад, когда Игоря Владимировича без предупреждения оставила жена, не столько в качестве своей доли супружеского имущества, сколько из чистой вредности забравшая с собой самую любимую дядину золотую монету древнегреческого Пантикапея с грифоном и колосом.

А второй раз дядя Игорь потерял обычно присущее ему хладнокровие в прошлом году, когда ему лично пришлось принимать роды у любимого абрикосового перса Филимона. До того момента нумизмат и не подозревал, что он хозяин кошки, а не кота. Роскошное золотое руно на редкость мохнатой зверюги прекрасно маскировало и половые признаки, и даже беременность.

Но на сей раз животное, давно уже переименованное из Филимона в Филомену, было вовсе не при чем.

– Брысь! – Игорь Владимирович бестрепетно прогнал любимицу со своего рабочего стола, на котором кошка спала в сомнительной компании компьютерной мыши.

Петруччо с искренним интересом смотрел, как дядя открывает свой компьютерный каталог и торопливо прокручивает аккуратно заполненную, снабженную качественными картинками бесконечную таблицу.

– Неужели все-таки он?! – дядя Игорь нашел нужную строку и укрупнил изображение не примечательной с виду монеты. – Он! Да, точно, он!

– Да ладно?

Петруччо не поверил, хотя и знал, что зрительная память у дяди абсолютная.

Он еще не мог считать себя большим специалистом по редким монетам, но эту обманчиво скромную денежку тоже знал буквально в лицо – по картинкам, конечно. Встретить эту монету в обращении было не легче, чем динозавра в булочной, – во всяком случае, именно так говорил сам дядя Игорь.

– Пять рублей одна тысяча девятьсот девяносто девятого года Санкт-Петербургского монетного двора! – благоговейно произнес Игорь Владимирович. – В моем прайсе ее цена пять тысяч долларов, но это ничего не значит, цена условная, я мог написать все десять тысяч, и это ничего бы не изменило.

– Потому что этой монеты просто нет, – понятливо кивнул Петруччо. – Нет ее – и все тут!

– А вот и не все! – Дядя с заметным трудом оторвал взгляд от изображения на мониторе и обернулся к племяннику.

Глаза его сияли, как пара отменно надраенных «десюнчиков».

– Ты удивишься, но есть такая монета, Петюша! – дрогнувшим голосом сказал взволнованный нумизмат. – Она все-таки существует!

– Пять тысяч долларов, – задумчиво повторил Петруччо, с прищуром посмотрев на картинку. – Или даже десять?

– Я должен, должен, должен ее получить! – безаппеляционно заявил нумизмат.

Горячо любящий дядю и деньги племянник не стал ему возражать.

Не было в ее жизни женского счастья, не было вовсе, вот хоть ты тресни! Наверное, поэтому она и потрескалась – не обожженная любовью и страстью кривобокая фигурка из глины, может, точно такой же, из которой когда-то был слеплен Адам, да что толку? Пошла морщинами, рассохлась, заскрипела – даже голос стал таким, что впору спутать: она это говорит, или не смазанные дверные петли визжат?

– Про петли-то не забудь!

Морщинистый палец настойчиво потыкался в пустую графу журнала.

Аленушка очнулась от своих мыслей.

– Запиши на завтра плотника вызвать, пусть сделает хоть что-нибудь, дармоед, а то только и знает, как у девок в процедурном спирт выклянчивать, а в седьмой двухместной двери шкафа скрипят, как трубы Страшного Суда! Нынче дамочка курточку с вешалки снимала – такой был скрежет, что в оперблоке пациенты под наркозом просыпались! Эй, о чем замечталась-то? Не спи на работе!

Медсестрица Аленушка поспешно выдернула из-под подбородка кулачок с зажатым в нем карандашиком и зачеркала в журнале, записывая замечания и пожелания закончившей дневную смену дежурной. Все равно ведь не отцепится, грымза старая, пока все ее ЦУ не зафиксируешь! Понятно, почему у нее женского счастья нет и не было никогда: какой мужик захочет жить с зубастой пилой?! Не зря ее пациенты за глаза называют не по имени-отчеству, а только кличкой: Крыса Лариса!

– Так, плотника вызвать записала? Еще пиши: Евлагин из восьмой бегал курить. Сказал, что идет к банкомату на первый этаж, а сам смолил на лестнице – меня не обманешь, я табачище за километр чую.

Аленушка вздохнула, приподняла карандаш:

– Лариса Петровна, зачем это записывать? У нас же не концлагерь, у нас стационар повышенной комфортности! Подумаешь, покурил человек! Большая беда!

– Ты, Трофимова, кто – адвокат или медик? – Крыса Лариса шумно фыркнула. – Или ты не знаешь, что у курильщиков послеоперационная реабилитация проходит с осложнениями, и именно поэтому, а не потому, что у нас тут концлагерь, пациентов настоятельно просят отказаться от курения как минимум за неделю до операции! А Евлагину этому сто лет в обед, и завтра на стол!

Уличенная в непрофессионализме, медсестра Трофимова пристыженно покраснела.

– Так что фиксируй, Евлагина! – не смягчилась Крыса Лариса. – Он, сдается мне, курильщик завзятый, не ровен час – еще и ночью дымом дышать побежит, так ты смотри, не пропусти его!

– Хорошо.

Аленушка снова вздохнула и записала обоснованный донос на Евлагина.

– Так, еще что?

Крыса Лариса шумно поскребла крепким ногтем костлявый подбородок.

– Молодежь из второй и пятой целый день резалась в карты. Так и ходили друг к другу в гости: с утра мальчики к девочкам в пятую, после обеда девочки к мальчикам во вторую. Спиртное вроде не пили, я бы заметила, но пакеты из «Мак-Доналдса» им посыльный привез, и музыку ребятки крутили, как на дискотеке.

– Ну, Лариса Петровна! Это-то тут при чем?! – Аленушка не выдержала и встала на защиту «ребяток».

Они и по возрасту, и по духу были ей ближе, чем старый курильщик Евлагин.

– А при том, моя милая, что есть верная народная примета: если мальчики и девочки начали крутить музыку, значит, скоро они станут крутить любовь! – убежденно заявила Лариса Петровна. – А вот этого мы в нашем, как ты говоришь, концлагере допустить никак не должны. Так что следи за ночными перемещениями несовершеннолетних пациентов в оба глаза.

– Ладно! Только я не говорила, что у нас тут концлагерь! Наоборот!

Аленушка почувствовала, что начинает злиться. С Крысы Ларисы станется пойти к главврачу и сказать тому что-нибудь вроде: «Запишите, Олег Иванович: Трофимова считает, что наша элитная клиника – это концлагерь, а мы с вами фашисты и гестаповцы…» И все тогда, аллес капут карьерному росту медсестры Трофимовой.

– Теперь все? – уже откровенно нервничая, Аленушка с нажимом подчеркнула последнюю запись и нарисовала после нее большой вопросительный знак.

Почему-то он вышел похожим на выгнувшуюся кобру.

– Нет, не все!

Крыса Лариса со скрежетом придвинула себе стул и опустилась на него с таким торжествующе-заговорщицким видом, что сразу стало ясно: до сих пор были цветочки, а вот теперь начнутся ягодки. Ядовитые, как та самая кобра!

– Сдается мне, у нас завелся сексуальный маньяк!

– Ну, приехали!

Это было уже слишком. Аленушка демонстративно положила карандаш и отодвинула от себя журнал. Правду говорят, что у старых дев рано или поздно возникают сдвиги на половой почве. Сексуальный маньяк в офтальмологии, надо же такое придумать!

– Он тайно наблюдал за нашими пациентами в пикантный момент надевания ими одноразовых бахил? – съехидничала Аленушка. – Или, не дай бог, смотрел, как закатывает рукава своего рабочего халата старушка уборщица? Или даже… Страшно подумать… Неужели он подглядывал за беззащитными близорукими, которые доверчиво снимали очки?!

– А ты не юродствуй, Трофимова, – нисколько не смутилась Крыса Лариса. – Ты приметы фиксируй… Ладно, можешь пока не записывать. Просто так запоминай: мужчина средних лет, ростом под метр семьдесят, телосло-жения плотного…

– Упитанный, но невоспитанный, – продолжая язвить, тихо пробормотала Аленушка.

– Лицо славянского типа…

– Это как?

– Очень просто: подбородок мясистый и складчатый, как болгарский перец, нос как белорусская картошка, и вся морда гладкая, аж блестит, будто ее украинским салом намазали! – не затруднилась с объяснением Крыса Лариса. – А одет он был в спортивный костюм олимпийской команды.

– Российской? – догадалась Аленушка, логично дорисовав портрет лица и тела славянской национальности.

– Ты тоже его видела? Где? Когда?!

Крыса Лариса завертела головой, чиркая острым взглядом по стенам коридора.

Сама дневная дежурная, как выяснилось из дальнейшего разговора, впервые заметила славяноликого олимпийца, когда он колобком выкатился из лифта и с неподобающей резвостью попер по коридору мимо поста. Олимпиец дышал, как марафонец, и, вероятно, за собственным тяжким сопением не расслышал адресованный ему призыв остановиться, хотя Лариса Ивановна профессионально озвучила его таким голосом, что любому стало бы понятно: сразу после «Стой!» запросто может последовать «Стрелять буду!».

– Гр-р-ражданин в спортивном костюмчике! – распрямившись в своем окопчике, как гранатометчик перед броском, взвыла Крыса Лариса голосом сирены – не той, которая соблазняла древнегреческих мореплавателей, а служащей сигналом оповещения гражданской обороны. – Да вы еще и в кроссовочках?! А ну-ка, вернитесь! Посетителям сюда можно только в одноразовых бахилах!

Запоздало оценив воинственный тон и настрой дежурной, нарушитель благоразумно сдался и был успешно выдворен из отделения. Однако очень скоро он вернулся – уже упаковав свои щегольские кроссовки в казенный синий полиэтилен.

Этот важный момент Крыса Лариса, увы, пропустила. Очевидно, на сей раз нарушитель проник в отделение через остекленные двери, ведущие на лестницу – не иначе, дождался там, пока строгая дежурная отлучится «на минуточку».

Так что во второй раз Лариса Петровна увидела его уже не на передовом рубеже, а в глубоком тылу стационара. Гражданин в спортивном костюмчике метался по отделению, поочередно распахивая двери палат и подолгу засматриваясь в них с непонятным и подозрительным интересом.

Опытная дежурная быстро уловила в якобы хаотическом движении гражданина стройную систему: он заглядывал исключительно в женские палаты!

– То есть он маньяк со здоровой сексуальной ориентацией? – сострила по этому поводу медсестрица Аленушка.

– Маньяк никак не может быть здоровым! – с апломбом возразила ей Лариса Петровна. – Он только прикидывается нормальным человеком, а сам все время ищет возможность поманьячить. Этот вот самый гад увидел, как санитарка везет по коридору каталку с прооперированной больной, и прямо кинулся помогать – можно подумать, настоящий брат милосердия! Санитарка-то от помощи не отказалась, она же не тяжеловес, а такому здоровому мужику переложить с каталки на кровать хрупкую женщину – как раз плюнуть…

– И переложил?

Сюжет обретал остроту. Аленушка против воли заинтересовалась.

– Переложить-то переложил, да только еще и облапал бедняжку совершенно неприлично!

– Да ладно?!

Аленушка округлила глаза.

– Не веришь мне – спроси санитарку, это Нина Тополева была, она тоже видела все это безобразие! – Целомудренная Лариса Петровна сокрушенно покачала головой. – А потом, ты только представь: мы с Нинкой этого маньяка в четыре руки из палаты взашей выталкивали, а он упирался, никак не хотел уходить!

– Это из какой же палаты? – Аленушка по собственной инициативе потянулась к карандашу и журналу.

– Из третьей, где у нас красавицы лежат.

«Красавицами» персонал стационарного отделения офтальмологической клиники по сложившейся традиции называл всех без разбору «непрофильных» пациенток пластического хирурга.

Красавицы и сексуальный маньяк – это как-то сочеталось. Ночная дежурная медсестра Трофимова отбросила скепсис и вкратце законспектировала в своей рабочей тетради поступившее предупреждение о маньяке.

Предстоящая ночь обещала быть нескучной… И обещание это сдержала вполне. Хотя Аленушка добросовестно попыталась обезопасить свое дежурство от сюрпризов и перед отбоем заглянула и к девочкам в пятую палату, и к мальчикам во вторую, и к Евлагину в восьмую.

Все были на месте.

Евлагин с азартом претендента на место в команде телевизионных знатоков разгадывал кроссворд, мальчики увлеченно читали книжки, а девочки сосредоточенно намазывали на свежие розовые мордашки черно-зеленую косметическую грязь. Аленушка расценила последнее как верный признак того, что никаких гостей девицы сегодня уже не ждут, и с чистой совестью и спокойным сердцем вернулась на свой сторожевой пост на развилке трех дорог – к лифту, на лестницу и в коридор стационара.

Ровно в десять ноль-ноль внутреннее радио клиники прекратило терзать слух пациентов нескончаемым концертом Рахманинова, проиграло премилую бессловесную колыбельную и твердокаменным голосом заслуженной воспитательницы детского сада пожелало всем спокойной ночи. Затем трансляция прекратилась, чтобы возобновиться в семь утра, и во всех палатах погас верхний свет.

Дежурная медсестра Трофимова проследовала к электрораспределительному щиту, расположенному в глухом закутке за раскидистым фикусом, и щелкнула тумблером, погасив лампы на потолке коридора. Теперь его освещали только редкие точечные светильники вдоль плинтусов и настольная лампа на столе дежурной.

– А, ч-ч-черт! – плачущим голосом воскликнула моя соседка по палате, и сразу же что-то звякнуло.

– Что? Что случилось?! – спросила я с искренним интересом.

Обычно я даже новости по телевизору не смотрю, а тут вдруг поймала себя на том, что меня удивительно живо волнуют даже самые незначительные события, происходящие в окружающем мире.

Состоявшаяся операция уже принесла определенные плоды в виде знаний, которыми я прежде не располагала. Например, оказалось, что временная слепота – это крайне мучительный недуг, наиболее серьезным осложнением которого для меня лично стало неутолимое любопытство. Совершенно, знаете ли, невозможно сунуть нос хоть в свои дела, хоть в чужие, если по зоркости существенно уступаешь пожилому кроту!

– Я вилку уронила! – пожаловалась соседка.