Глава 5

– Яшка, глянь, что это за чучело? – Ромка подтолкнул приятеля локтем и подбородком указал на кафешку на другой стороне дороги.

– А я почем знаю? – огрызнулся Яков.

Парни только что вышли из игрового клуба, где Яшка совершенно опустошил свой бумажник, а потом еще и вывернул карманы в пользу однорукого бандита. Больше всего на свете ему хотелось вернуться в клуб и доказать наглой иллюминированой жестянке, кто из них венец природы, используя в качестве веских аргументов топор и молоток. К сожалению, за глухой стальной дверью игрового заведения стоял на страже здоровья алчных роботов двухметровый верзила, похожий на клон Шварценеггера, созданный по образу и подобию Арнольда еще до того, как его облагородила большая политика.

– Не наш чувак, приезжий. – Ромка продолжал рассматривать мужика, задремавшего в кресле на ступеньках кафешки. – Похоже, не бедный. Гляди, на нем ботинки «Камелот» и куртка «Колумбия» на натуральном меху.

– Дурень! – фыркнул сердитый Яков. – Торчит там, как снеговик!

– Пьяный, – уверенно сказал Ромка. – Не вдрызг пьяный, но около того – в лоскуты.

Разнообразных видов и подвидов пьяных он за свои неполных семнадцать навидался, так как происходил из семьи потомственных алкоголиков.

– Стой здесь! – Яков остро огляделся и решительно пошел вниз с крыльца. – Свистнешь, если кто появится!

– Лады.

Ромке не надо было объяснять, с какой целью Яков направился к пьяному дурню в «Колумбии» и «Камелотах». Обобрать нетрезвого отдыхающего, вывернуть карманы задремавшего пляжника, стащить с веревки на балконе гостиничного номера приглянувшуюся одежку – таких подвигов за приятелями числилось немало. В летний сезон недостатка в деньгах у парней не было, но зимой в поселке почти не случалось приезжих, за счет которых можно было поживиться.

– Вот так его! – одобрительно бормотал Ромка, пока Яков, присев на корточки рядом с креслом, в котором посапывал пьяный, быстро и ловко инспектировал карманы хваленой куртки.

– Есть? – коротко спросил Ромка приятеля, когда тот вернулся.

– Почти шесть сотен! – ухмыльнулся Яков. – Может, были и еще, я не всюду посмотрел, в этой чертовой куртке миллион карманов… Ладно, пока хватит!

Он небрежно сунул деньги в задний карман джинсов и громко постучал в бронированную дверь игрового клуба.

Шести сотен хватило всего на полтора часа.

– Надо же, как не везет! – расстроенно вздыхал Яков, под тяжелым взглядом арнольдоподобного охранника покидая игровой зал.

– Столько бабок спустили зазря! Лучше бы мы их пропили! – ворчал Ромка. – Как этот!

Он указал на пьяного в «Колумбии», который по-прежнему сидел в кресле на крылечке, даже позу не изменил.

– Вот кому хорошо! – позавидовал Яков.

В этот момент в качестве живого ответа на классический вопрос «Кому на Руси жить хорошо?» из дверей кафешки повалили другие нетрезвые люди, судя по виду – сплошь нерусские.

– Интуристы? – Яков оживился и посмотрел на приятеля, с намеком заломив бровь.

– Ага, – Ромка облизнулся.

– Интуристы – это хорошо! – мечтательно сказал Яков и энергично потер озябшие ладони. – Помнишь того швейцарца, с которого мы летом часы сняли?

– С чего ты взял, что он был швейцарец? – заспорил с ним приятель. – Он по-немецки говорил: «Гутен таг»!

– Гутен морген, гутен таг! Бьем по морде, бьем и так! – развеселившийся Яков снова потер ладони, легко сбежал со ступенек, проводил ласковым взглядом группу пьяных интуристов и оглянулся на Ромку:

– Давай живее, посмотрим, где они квартируют!

Метель вновь усилилась так, что в десяти метрах впереди ничего не было видно, но крепко поддатые иностранцы, спотыкаясь и падая, протоптали в снегу широкую тропу. Ромка и Яшка, перемигнувшись, пошли за ними.

Хмельная компания интуристов нестройным хороводом тянулась по извилистому проулку. Одну за другой зарубежные гости миновали три более или менее приличные гостиницы на главной поселковой улице и с прогрессирующим замедлением темпа поползли на вершину холма, тотально облысевшего в результате массовой застройки. Ветер здесь был гораздо сильнее, чем внизу. Он пугающе завывал, драчливо бросался снежками и норовил коварно столкнуть тщедушного Ромку с протоптанной дорожки.

– Куда их понесло, придурков?! – не выдержал он.

Группа иностранных придурков безропотно влеклась сквозь метель к невидимой за пургой вершине.

– В «Маму Рóдную», куда ж еще! – ответил на вопрос дружка более сообразительный Яшка.

Мини-гостиницу Бори Шульца «Либер Муттер» местные жители называли на свой манер – не по-немецки, а исключительно по-нашему: «Мама Рóдная». И непременно с той самой сокрушенной интонацией, которая традиционно соответствует развернутой фразе: «Ой, мамочка моя рóдная!» и органично сочетается с тугим обхватом головы руками, дрожащими от безрадостного волнения. Заведение господина Шульца ценилось поселковыми аборигенами весьма невысоко и доброй славой в народе не пользовалось. Как, впрочем, и сам Борис Абрамович Шульц, ФИО которого в местном фольклоре было нарицательным и синонимичным таким широко известным именам, как Гобсек, Скупой Рыцарь и Кощей Бессмертный.

– В «Маму Рóдную» – это плохо, – огорчился Ромка. – У Шульца стены, как в Кремле! Каменные и зубчатые!

– Да нет же, кремлевские стены у него только с трех сторон, – со знанием дела возразил Яшка. – Сзади, где участок Васьки Ласточкина, Боря только сеточку проволочную поставил. У Ласточкина-то долгостой уже третий год тянется, а дом никак выше фундамента не поднимется, потому что хозяин через две недели на третью в запой уходит и на участке своем почти не появляется. Шульц, зараза жадная, это дело просек и метр за метром потихоньку переставляет свою сеточку на чужую территорию. Скоро оттяпает половину Васькиной земли!

– Плохо Ваське, – посочувствовал Ромка.

– Зато нам хорошо, – заметил Яшка. – С Васькиного участка мы запросто заберемся к Шульцу во двор, а потом без проблем оттуда отступим.

Пронзительная трель штопором ввинтилась в ухо и выдернула мое сознание из тихого омута пьяной дремы.

– Какого черта? – вяло удивилась я, обнаружив в своих ладошках, сложенных корабликом и удобно помещенных под щеку, мобильный телефон.

Аппарат звонил безудержно и весело, как школьный колокольчик на Первое сентября. Не сразу попав подрагивающим пальцем в нужную кнопочку, я включила телефон, положила его на подушку и придавила сверху ухом.

– Татьяна, почему не докладываешь, как у вас дела? – с ходу накинулся на меня Семен Кочерыжкин.

– Чудесно, – пробормотала я.

– Что значит – чудесно? Ты накормила японцев?

Я поднесла к сонно сощуренным глазам левое запястье и сняла показания циферблата: без трех минут полночь. Самое время спросить, накормила ли я японцев! Как будто они младенцы, а я нерадивая мамаша, способная пропустить очередной сеанс кормления грудью! Мне захотелось сказать сверхзаботливому Семе много разных нехороших слов, но было лень ворочать языком, и я пробормотала коротко и кротко:

– Они накормлены.

– А что у вас с ночлегом? – продолжал волноваться Кочерыжкин.

Он, к сожалению, мой начальник, поэтому я не могу послать его по тому маршруту, который так и не освоил фольклорный Макар с его телятами.

– Спим, – ответила я.

Снова взглянула на часы и не сумела убрать из голоса укоризненные нотки:

– Уже полчаса как спим!

– А чем же вы занимались до половины двенадцатого? – Сема без труда нашел себе новую заботу.

– Спаивали коллектив, – призналась я.

– Спаяли? – недоверчиво спросил он.

– Споили, – смущенно поправила я.

Сэм опять что-то забубнил, но тут мои силы окончательно иссякли, я поняла, что при всем уважении к вышестоящему начальству не могу продолжать разговор, и выключила телефон. К сожалению, японолюб Кочерыжкин своим неурочным звонком перебил мне сон. Поворочавшись с боку на бок, я села в постели и с чуткостью, которой было далеко до Семиной, прислушалась к своему организму. Он дал понять, что нуждается в посещении туалета. Я спустила ноги на пол – линолеум оказался холодным, как лед, и я ойкнула.

– Не спится? – поинтересовался из темного угла хриплый голос, который я в первый момент не узнала, а потому снова ойкнула и опять зарылась в одеяло.

– Это все кофе, – зевнув, сочувственно сказал Ларри Мухачев.

– Ларик! Ты почему здесь? – голосом оскорбленной добродетели вопросила стыдливая Нюня.

– Кстати, а где мы? – проснулась и моя внутренняя нахалка Тяпа.

– Амнезия? – Ларик понимающе хохотнул. – Ох, уж мне эти нежные девицы! Вылакала полбутылки коньяка – и уже склеротичка!

Я обиделась и напрягла память. Тяпа с Нюней тоже постарались. В результате совокупных усилий наш коллективный разум слегка просветлел и воссоздал ряд смутных картин в духе театра теней. Я припомнила, как в запоздалом приступе высокой гражданской ответственности организовала всей нашей компании приют и ночлег, воспользовавшись помощью любезной буфетчицы.

– Сусанны, – услужливо подсказала Нюня. – Эту милую женщину зовут Сусанна.

– Только ты называла милую Сусанну немного иначе, – тут же огорчила меня Тяпа. – Ты говорила: «Милая с усами!» Я, конечно, понимаю, что по пьяному делу можно и ослышаться, в конце концов, «Сусанна» действительно звучит очень похоже на «с усами», но зачем было спрашивать добрую женщину, не из индейского ли она племени, с таким-то именем? Это было совсем невежливо. Честно говоря, я бы на месте усатой Сусанны послала тебя еще не в такую дыру, как эта гостиница!

– «Либер Муттер», – снова подсказала памятливая Нюня. – Эта частная гостиница называется «Либер Муттер».

– То-то мне так муттерно, – пристыженно побормотала я.

Теперь я вспомнила, что усатая Сусанна по моей просьбе устроила нас на постой в мини-гостиницу какого-то своего родственника. Самого хозяина мы в поздний час не увидели, нас встретила и приютила его жена Рузанна. Не смотря на то что мы появились неожиданно и в неурочное время, Рузанна обрадовалась постояльцам. В феврале находилось очень мало желающих жить в шлакоблочной постройке, щелястые окна которой нисколько не мешали наслаждаться морским видом и морским ветром. По моей личной оценке, гостиница «Либер Муттер» соответствовала классу «одна звездочка», причем эта единственная звезда была прорезана в двери уличной уборной. Впрочем, остаться после закрытия вокзального буфета на улице было бы еще хуже.

Вообразив себе плохо организованный русско-японский бивак в заснеженных кустиках, я поежилась и поплотнее закуталась в одеяло. За окном мела метель, и далеко внизу страшные черные волны с тяжелым грохотом бухались на каменистый пляж. Гостиница заметно сотрясалась, я тоже зябко и боязливо задрожала.

– Танька, хочешь, иди со своим одеялом ко мне, – предложил Ларик. – Вдвоем будет теплее.

– Это гнусное предложение или как? – насторожилась моя Нюня. – Вообще, почему это мы с тобой в одном номере спим?

– Наверное, хозяйка решила, что мы любящая пара, – хихикнул Ларик. – Напоминаю, что у тебя заплетались ноги, поэтому на финишной прямой по коридору я нес тебя на руках. Впрочем, ты можешь произвести перемену мест слагаемых и махнуть меня на кого-нибудь из япошек, я не обижусь. Только вряд ли эти капиталисты поделятся с тобой одеялом, их-то ведь не воспитывали в духе дружбы и взаимопомощи!

В голове с тихим щелчком включилась лампочка, высветившая еще одну забытую картинку: как наша русско-японская компания делила имеющиеся в наличии места. В мини-гостинице «Либер Муттер» имелось всего пять двухместных номеров, а разместить нужно было одиннадцать человек. К счастью, Тверской-Хацумото решительно воспротивился попыткам уложить его в постель. Он поднимался с подушки, как несгибаемый Ванька-Встанька, и в итоге остался сидеть в холле под фикусом. В четырех номерах попарно разместились японцы, а в пятом устроились мы с Лариком.

С сожалением вспомнив, что наш номер расположен в глухом закоулке здания, я вздохнула и морально приготовилась к долгому путешествию. Лестница, ведущая в холл первого этажа, откуда через заднюю дверь можно было попасть во внутренний дворик с «удобствами», находилась в противоположном конце коридора.

Там было излишне прохладно и темно, только окно с парусящими на нем тюлевыми занавесками давало слабый свет. Безрадостно покосившись на стекло в красивых морозных разводах, я вдоль стеночки пошла вдаль по коридору и чудом не сверзилась с крутой лестницы. Чтобы не убиться, спускалась медленно, нащупывая невидимые в темноте ступеньки вытянутой ножкой. На внутренней лестнице шум моря слышался тише, и в паузах между громовыми ударами волн я явственно слышала чей-то голос, вернее сказать – напряженный шепот с отчетливо просительными интонациями.

– Там кто-то молится, что ли? – предположила моя благочестивая Нюня.

– Или кого-то соблазняет! – ухмыльнулась Тяпа, оценив страсть, звучащую в иноязычной речи.

Бормотали и шептали не по-русски, иначе я не затруднилась бы с пониманием смысла жарких слов. На всякий случай я предупреждающе покашляла. Помешать молитве было не страшно, но застукать кого-то в пикантной ситуации не хотелось. Вдруг это мои подопечные интуристы развлекаются, а я испорчу им простое человеческое счастье? Сема Кочерыжкин мне голову оторвет.

Однако в холле, слабо освещенном ночником в виде настольного ядерного грибочка, сидел один Тверской-Хацумото. Кожистые листья фикуса затеняли его физиономию, так что я не сразу увидела, что глаза у Гаврика закрыты. Он то ли спал, то ли медитировал. Вообразив, что источником шепота и бормотания был Тверской-Хацумото, я обрадовалась. Мне очень хотелось, чтобы переводчик поскорее очнулся и приступил к исполнению своих прямых обязанностей. Конечно, в экстремальной ситуации и в ходе последующей интернациональной пьянки мы с моими подопечными кое-как объяснялись, но я предвидела, что на трезвую голову с взаимопониманием возникнут проблемы. Я ни бе ни ме по-японски, а проклятые самураи не знают не только русского, но даже английского! На языке Пушкина и Лермонтова с подачи общительного Ларика они успели выучить только выразительный глагол «тяпнем». Было мало надежды на то, что это сильно облегчит международные контакты за рамками питейной церемонии.

– Гаврила, ты тут как? – я потрясла переводчика за плечо.

Гавриле было никак, и он дал мне это понять с минимумом энергозатрат, просто проигнорировав вопрос, который я с разными вариациями повторила трижды. Признаться, меня это здорово разозлило, так что я не удержалась и сильно потрясла переводчика за шиворот. На это он то ли по-японски, то ли на русском матерном сквозь сжатые зубы проскрежетал что-то вроде: «Ничегоси нахренаси!» Примороженный голос Гаврилы напоминал скрип обледеневшего дерева и ничуть не походил на тот торопливый жаркий шепот, который я слышала, спускаясь по ступенькам.

– Кто же тут был? – отцепившись от Гаврилы, я огляделась, но не увидела никаких следов чужого присутствия.

– Кто сказал «мяу»? – с готовностью включилась в игру неисправимо жизнерадостная Тяпа.

Так и не найдя ответа на этот вопрос, я отодвинула засов на двери и вышла во внутренний дворик. Дверь под напором ветра захлопнулась слишком сильно, и с шиферного козырька над крыльцом мне на плечи обрушился ком снега.

– Завтра я первым пойду! – пробормотала за меня Тяпа, кстати вспомнив рекламу про полярников – фанатичных любителей растворимого кофе.

Дворик был не особенно велик, но сортир пришлось поискать, потому что все постройки изрядно засыпало снегом. Блуждая по колено в сугробах в поисках нужного мне сооружения, я продавила ногой клеенку на огородном парнике, опрокинула козлы с громоздящимися на них обрезками фанеры, ушибла колено о водоразборную колонку, сунулась в собачью будку (к счастью, она пустовала) и уронила на себя вязанку тяпок и лопат, коварно притаившихся за дверью сарая.

– Блин! Форт «Баярд» какой-то! – возмутилась Тяпа, которую почему-то заклинило на аналогиях с популярными телевизионными продуктами.

Прихрамывая и потирая лоб, на котором неожиданная встреча с древком совковой лопаты оставила ощутимый след, я отыскала будку сортира в углу двора под раскидистым деревом и воспользовалась так называемыми удобствами. После этого я испытала большое облегчение. Оно было вызвано главным образом тем, что я счастливо избежала угрозы рухнуть в пучину выгребной ямы под гнетом поваленного дерева: нависающая над будкой заснеженная яблоня так страшно скрипела и раскачивала ветвями, что можно было ждать ее обрушения с минуты на минуту. Это делало банальное посещение туалета очередным развлечением в стиле «русский экстрим».