… … …

Зачем она пришла сюда? Ноги сами привели. Красные буквы ресторана по-прежнему кроваво размахивались веером вширь по стеклу, покрытому морозными узорами: «PARADISE». Шуба на ней была уже другая. Беловолк с Изабеллой продумали ее гардероб. Она пыталась представить, что все эти вещи принадлежат ей, – и не могла. Беловолк ясно давал ей понять, что она – рабыня-актриса, хорошо исполняющая роль, какую хочет хозяин. Она закурила, дым обволок ее лицо. Люди оглядывались на нее. Некоторые перешептывались, возможно, узнавали. «Вольво» она припарковала за углом Казанского вокзала. Был поздний вечер, и сегодня у нее была запись в студии. Она запеисывала новый альбом, разученный с Мишей Вольпи. Бедный Миша Вольпи. Он ходит по канату над пропастью. Миша знает, что она не настоящая Люба; если он проболтается, его уберут. Нет, его уберут даже раньше. Когда он закончит шлифовать ее голос и разучит с ней достаточно шлягеров, и дальше по сцене она побежит сама, без поводка. Беловолк – убийца?! Почему нет. Мало ли кто хочет нанять киллера, теперь это просто. Может быть, это он убил Любу. Может быть. Все может быть.

Она не показала Игнату Тюльпан там, в номере, хотя тысячу раз могла бы показать. И спросить, что это такое. Ну и что? Он бы рассмеялся, повертел бы игрушку в руках. Даже если бы знал, оставил бы лицо каменно-равнодушным или игриво-веселым: «Хм, занятная штучка!..» Никому никогда не показывай его, Алла. В нем тайна.

Ее будто обожгло ударом хлыста. Тайна убийства Любы.

Не может быть, не может. Разве этот железный бутон может убить, он же не граната, с него не сорвана чека. Разве только размозжить им череп. Она усмехнулась, кинула окурок в снег, шагнула ближе к ресторанному окну.

Тот самый нищий сидел за столом и ел.

Он сидел за столом, поставив локти-кочерги на столешницу, густо посыпал солью неизменный салат и вбрасывал его вилкой в рот. Стопка перед ним уже была пуста. В графине еще белела водка. Он, глядя в морозное окно на Аллу и, видимо, смутно различая ее, протянул руку, не глядя, схватил графин за горлышко, налил водки еще. Алла вздрогнула. Он смотрел на нее так пристально. Она, сама не сознавая, что делает, расстегнула сумочку, вынула Тюльпан, сцепила во вмиг захолодавших пальцах, показала ему. Нищий поднял стопку и выпил. Его узкие восточные глаза разрезали бритвой белую наледь на стекле. Красные буквы стекали вниз по стеклу. По спине Аллы пробежали когтистые лапки мороза. Она вспомнила себя рыжей Сычихой, сощурилась так же, как этот завсегдатай ресторана, молчаливо пьющий свою водку, что ни вечер, в углу у окна.

Он посмотрел на нее так, будто узнал ее. Будто он целый век знал ее. Он глядел на Тюльпан у нее в руке, как на язык огня. Потом поднес ладонь к глазам, словно защищая их от яркого света.

Какая муха укусила ее нынче вечером? Может быть, она так заглушала дикую тоску, поднявшуюся со дна ее души после того, как она переспала с Игнатом Лисовским? Ей надо было забыться. Зачем она пришла к ресторану? Зачем поехала к Сим-Симу? Она умерла для ресторана, для Сим-Сима, для подружек-девиц. Это она умерла на самом деле, а не Люба; зачем она демонстрирует себя, появляется там, где появляться нельзя больше? Алла испытывала судьбу. Она погнала свой «вольво» на Воронцово Поле, благо это было рядом с Комсомольской площадью, быстрый пролет по Садовому, и она снова у своего сутенера. Она держала пари с самой собой: он не узнает ее. «Брось, не лукавь, он узнает тебя по запаху, как зверь». Она понюхала рукав дубленки. Она давно уже, целых два месяца, пахла немыслимыми парижскими, египетскими, мадридскими ароматами – духами «Палома Пикассо», «Шок де Шанель». Ее влекло на Воронцово поле неотвратимо, как приколдованную. Это было вроде рулетки, вроде карточной игры: я выиграю, он меня не узнает! Он попятится и заорет: Люба Башкирцева, здравствуйте, какими судьбами?!.. Башкирцева, Ваше Величество, как, вы… и – ко мне?!..

Она хотела поглядеть на того, кто мучил ее, отсюда, из своей нынешней звездной жизни. Пусть он побудет хоть немного рабом, а она – хозяйкой. Он – внизу, она – над ним. Она горько улыбнулась, тормозя у подъезда. Она ведь тоже рабыня. И она об этом не забывает ни на секунду.

Спасибо, когда-то Сим-Сим научил ее водить тачку – оплатил ей курсы и водительские права. Думал: выращу стильную шлюху, будет мне на «мерсах» клиентов зашибать. Сим-Сим давал ей свой «фордик», и она везла клиента на квартиру – подгулявшего командировочного с Курского, богатого азиата с Казанского… На этом же старом «фордике», страшно матерясь, он вез ее в больницу с острым животом. Внематочная. Залетела. Как ни береглась… О ребенке не могло быть и речи. Сим-Сим оплатил ей и ту операцию тоже. Она – его выкормыш. Так же, как Люба была выкормышем Беловолка. Да, у них, двух девок, похожие судьбы. По какой зимней морозной канве огнем вышито сужденное ей?

Алла стукнула в дверь. Постучалась громче, сильнее. Дверь подалась под ее рукой. Она нажала – дверь отворилась. Ну, что же ты, входи.

Какой затхлый дух. Чем-то соленым пахнет. И гнилым. Струйка засохшей крови, вытекшей из-под плотно закрытой в комнату застекленной двери заставила ее сжаться. Она, с сильно бьющимся сердцем, открыла дверь в гостиную и подумала, что обязательно попросит Беловолка купить ей револьвер. Или, еще лучше, пистолет. Хотя какая разница. В пистолете больше патронов умещается, она знала об этом понаслышке. А если в квартире кто-то спрятался?! Теперь поздно. Насытила ты свое любопытство?! Свое тщеславие, маленькая сучка?!

Вперед. Шагай. Теперь уже поздно все.

Тишина глухотой, ватой заложила уши. На полу гостиной лежал мертвый Сим-Сим, Семен Гарькавый, ее сутенер, весь в крови. Откуда столько крови, подумала Алла глупо, ведь он весь вроде бы целенький, непорезанный, и рваных ран никаких нет, и… Она зажала себе рот рукой. На шее Сим-Сима зияла маленькая круглая ранка, будто от шила. Кровь натекла из нее, и, должно быть, он умер не сразу, приходил в себя и снова терял сознание, ползал по полу, пачкаясь в своей крови, звал на помощь. Рот его был слегка приоткрыт. Алла, осторожно обойдя подсохшую красно-коричневую лужицу, присела на корточки, расстегнула пуговицу воротника пушистой песцовой шубы. Она задыхалась. Та же рана! Не может быть!

Она протянула руку в перчатке, отвела со лба Сим-Сима сальные темные пряди волос, заслонявшие лицо. Как оно искажено. Она с трудом узнала черты сутенера. Узнать его ей можно было лишь по брюнетистой масти да по темно-синей щетине, покрывавшей его массивные скулы. Внимательно рассмотрела рану на шее. Да, точь-в-точь такая, как у Любы. Совпадение? Жизнь полна совпадений. Стрелок стреляет в «яблочко», и другой попадает в десять очков. И все же странно. Слишком странно.

Она поднялась. Осмотрела песцовую шубу. Только бы не было следов крови. Сим-Сима убили недавно, дня три назад. В квартире было холодно, запах от трупа шел слабый, сутенер, истязавший рыжую Джой: «Десять мужиков за ночь – норма хорошей проститутки!» – еще не успел разложиться.

Так, так, так. Дохлый номер, чтоб ты помер. Так, так.

Почему не заводится машина?! Еще не хватало, чтобы в меня выстрелили из-за угла перед домом Сим-Сима. Или чтобы дверца открылась и на меня накинули удавку. Или воткнули мне шило в шею, как… как всем им. Кому – «всем»?! Ты же не знаешь, Алка, как умер Евгений Лисовский. Ты же не знаешь. Ну и молчи.

Так, все завелось, отлично, прочь отсюда. Быстро в Раменки. Юрий уже с умасходит. Обзвонил больницы, морги. Уже, верно, за полночь. Мне нельзя и погулять. Тогогляди, он приставит ко мне охранника. Или сделает так, чтобы я и не подозревала о слежке. Ему это придет в голову. Он боится за меня. Он боится – за себя?!

Снег залепляет лобовое стекло. Декабрь, и скоро Новый год. Какие Новые года были там, в Сибири, на станции Козулька, ты помнишь, Алка?! Мать приносила из тайги не ель – маленький кедр. Кедр топорщил изумрудно-синие, густо-колючие лапы. Ты трогала иглы голыми ладошками, кололась, восхищенно кричала: «Мама, он голубой!» Ты тогда не знала, что станешь шлюхой. Что словом «голубой» будешь называть геев. Ты вырезала снежинки из конфетных оберток, из фольги, и навешивала их на кедровые ветки. И свечи из настоящего пчелиного воска, из ульев с пасеки дяди Митяя, мать прилепляла к ветвям, и святой Иннокентий, сибирский святой, смотрел из красного угла на людскую кутерьму. Часы били двенадцать, и за ночь гирька ходиков дотягивалась до половицы. В моих катанках утром я находила подарки. «Лесовик принес», – смеялась мать. Мать одна ходила в лес, с берданкой и ножом, на медведя. На какого медведя пойдешь ты, Алка, в дикой, хуже тайги, Москве?!

Морозная дорога ложится под колеса. Жизнь пока ложится под тебя, Джой. Только ты уже не рыжая. Беловолк. Ты думала – он убил Любу. Но разве Беловолк знает Сим-Сима? Откуда он мог его знать? Неувязка. Стоп. Светофор. Красный свет. Включи «дворники», Алла. Закури, легче будет. Хорошо, что ты не снимала перчатки, не оставила отпечатков пальцев в хате Сим-Сима. Игнат. Что – Игнат? У Игната был когда-то брат Женя. Как Женя был убит? И кем? Кажется, убийцу не нашли, дело закрыли. А может, нашли, но не обнародовали – побоялись мести, если за тем убийством стояли крупные мафики, они могли убрать всех. Узнать все же, как он был убит. Застрелен в машине? Взорван в офисе? Вспоминай, вспоминай, старушка, ты же читала об этом в газетах. Вроде бы перерезали горло. Но это могла быть всего лишь версия журналистов. Дырка на шее запросто превращается в перерезанное горло. Ты спросишь об этом Беловолка. Ты спросишь его об этом осторожно, не в лоб, а по-умному. Найдешь время и место.

Может, покурить, пока машина катится по ночной Москве? Может. Где сигареты, ага, в «бардачке». Зубы ловко зажимают бумажную соску. Я раскуриваю сигаретину виртуозно, одной рукой щелкая зажигалкой, другую небрежно держа на руле. Певица. Великая певица возвращается ночью домой. Неужели я настолько талантлива, что мой обман, наш с Беловолком обман никто не раскроет?

Зачем я показала Тюльпан тому нищему, тому мрачному человеку, что всегда жрет свой салат в «Парадизе»? Он выпил водки за мое здоровье. Как вдруг захотелось сациви. Помню, мы с девками, с Акватинтой и Серебро, ели сациви, аж за ушами трещало, пальчики в тарелку обмакивали, Витя смеялся, потому что на Толстой Акватинте была вуаль, настоящая такая черненькая парижская вуалька – вроде той, что так пошла бы Любе… мне. Я правильно сделала, что показала ему Тюльпан, хотя сама не понимаю, зачем я это сделала. У него такое лицо, у этого нищего. Такое мрачное, тяжелое. Раскосое, как у Чингисхана. У него лицо воина.

У него лицо убийцы.

Что ты несешь чушь, Алка. Опомнись. Затормози на красный. Уже мост через Москва-реку. Уже проспект Вернадского. Уже Раменки. Беловолк. Игнат Лисовский. Безымянный нищий в кабаке. Ты дура. Ты круглая дура, Алка. Ты же не сыщик. Корысть ли тебе думать об убийце. Да! Корысть! Я же сама живу сейчас под дулом страха. Под невидимым лезвием ножа. Чем делают такие маленькие круглые ранки на горле?!