Мария опустила глаза и увидела: громадный черный пес, бульдог, в расшитом серебряными блямбами ошейнике, настороженно глядя перед собой выкаченными глазами и потряхивая слюнявыми брылами, идет к ним, к столу.
– Ах ты моя душенька! – закричала хозяйка умильно. – Ах ты мой сладенький! Чарли! Чарлушенька!
Чарли близко, очень близко подошел к женщинам за столом – и сел, и уставился на Марию. От избытка чувств раскрыл пасть и пустил слюну. Слюна свисала у пса с зубов длинными серебряными нитями. Он издал кряхтение: «Гха-а-а» – и вдруг положил тяжелую башку на колени Марии.
Мария сидела без движения. И без дыхания.
– Не бойтесь, – довольно сказала хозяйка, – он не укусит. Он вас признал! Чарлушенька, голубчик! Поди поешь.
Пес снял голову с колен Марии и, цокая когтями по гладкому, выложенному белой плиткой полу кухни, побрел к своим мискам.
Миски не стояли на полу. Они висели на черном штыре над полом – большие, тоже, кажется, серебряные. В мисках возвышались горы еды.
Горы мяса, рассмотрела Мария.
Настоящего, хорошего мяса. Вырезки. Не костей.
– Поешь, моя собаченька! – пела хозяйка.
Мария украдкой вытерла ладонями обслюнявленную псом юбку.
– А где Тимофей? – спросила она.
– Сейчас придет, – беспечно ответила тетя-лошадь. – Он на тренировке, в фитнес-центре, потом он у меня ездит верхом! – Ее глаза любовно заблестели. – Отец ему коня купил! Такой красавец конь! Загляденье. И уздечку, и седло, и всю сбрую! И даже – плетку! Что же вы не едите свининку? Грибочки, между прочим, не так себе… трюфели… Вы знаете, сколько стоит один такой грибочек?..
Мария поперхнулась. Закашлялась. Хозяйка выдернула из вазочки салфетку и брезгливо подала ей. Мария выкашлялась, утерла рот, отодвинула тарелку и сказала:
– Спасибо. Очень вкусно.
«То, что я не доела, Чарли отдадут». Мария повернулась и поглядела, как ест собака. Черные вислые яйца пса блестели, как черные лампы.
Мария все-таки дождалась мальчика, хотя тот появился через два часа после обеда. Хозяйка утомилась развлекать репетиторшу, оставила ее в кресле с глянцевым журналом, а сама удалилась в сауну: «Пойду попарюсь! Здоровье прежде всего!»
Но в баню – с собой – не пригласила…
Еще чего, будет она всякий сброд с собой – в роскошную баню – приглашать…
А мы – сброд для них?..
Ну да, как же. Конечно, сброд…
Но мы кое-что умеем и знаем, то, чего не умеют и не знают они, и они без нас – не могут…
Мальчик появился, и Мария поразилась его худобе, нежности, показной грубости, дрожащей беззащитности юности, взращенной в богатой теплице. «Тимофей! – выдохнул он, сдвинув каблуки, как суворовец. – А вы… Марья Васильевна?.. очень приятно». Богатый, а такой худенький, с жалостью подумала Мария.
Они вдвоем уселись за огромный, как плот, стол в его «рабочем кабинете». На столе сидели куколки, много игрушечных лохматых человечков: и девочки, и мальчики. Ребенок, он же еще ребенок, а его – в бассейн, в спортзал, на коня, носом в книжку, носом – в постель… Так же, носом в девочку, тоже богачечку, и выдадут замуж… тьфу, женят, конечно…
Ты из русских писателей кого читал, устало спросила Мария. Тимофей пожал плечами. Молчал.
Глядел на ее тяжелые, рабочие, с синими ветвями вен, большие руки, лежащие на мраморном, в пламенных, огневых узорах, гладком как зеркало столе.
Мария ждала, ждала терпеливо.
Она не так задала вопрос. Она поправилась.
В смысле – любишь кого, уточнила.
«Пушкина», – сказал мальчик тихо, как ей показалось, насмешливо.
Потом Мария много правильного говорила, а мальчик, вынув из ящика стола аккуратную тетрадочку, быстро писал.
Когда они уже заканчивали, в комнату вошла распаренная, краснолицая хозяйка. Вокруг ее головы был наверчено ярко-красным тюрбаном полотенце. От нее хорошо, пряно и свежо, пахло.
– Два часа уже работаете! – бодро бросила она.
«Сказала, будто плюнула», – подумала Мария.
Она встала, огладила на коленях юбку.
– Деньги вам сразу? – брезгливо и вместе покровительственно спросила хозяйка. Ее лошадиный рот дрогнул и обнажил в вежливой улыбке длинные зубы.
Мария покраснела. Кровь забилась у нее в висках.
– Сразу, если можно.
Хозяйка подошла к шкафу, небрежно выдвинула ящичек, не глядя, выхватила несколько купюр, так же не глядя протянула Марии.
И Мария взяла эти деньги, взяла послушно, покорно, как пес берет у хозяйки еду из пахнущих французским мылом рук.
Мялась в смущении. Не знала, куда положить.
Хозяйка, как на подопытного кролика, глядела на Марию, лошадино, нагловато улыбалась.
– У меня сумочка в прихожей осталась, – сжимая деньги в кулаке, с красными как помидорины щеками, сказала Мария.
Когда они уже топтались в прихожей, и Мария надевала куртку, и журчал за спиной фонтан, роняя длинные струи в бассейн, Мария неожиданно для себя сказала хозяйке:
– Вот у вас картины… Знаете, я хотела бы… У меня есть художник один знакомый. Очень хороший художник. Просто превосходный. – И опять краска залила ей щеки: она слишком сладко, приторно хвалила Федора. – У него есть одна картина, так она вам очень подойдет. Вашему дому.
– Что за художник? – спросила тетя-лошадь так, будто говорила: «Знаем, знаем, какие у тебя, нищенки, могут быть знакомые художники». – Известный? У него есть выставки, каталоги? У кого он в коллекциях?
– И выставки есть. И каталоги есть. – «Только денег нет». Она вскинула выше голову. – У него одна работа даже… в коллекции королевы английской.
– Хм! – сказала тетя-лошадь.
– Можно, он принесет вам картину, покажет?
– Что за картина? – Хозяйка склонила голову набок, как птица, и полотенечный тюрбан мягко свалился у нее с головы; она успела поймать сырое полотенце, набросила себе на плечи. Мария глядела на ее жиденькие, мокрые, веревочные волосенки. – Может, я лучше подъеду к нему в мастерскую? Где у него мастерская?
Мария чуть не зажмурилась от ужаса, представив пещерный подвал Федора.
– Нет-нет, он сам привезет, – выдохнула она торопливо, готовно. – Он… ему так удобнее.
– А, ну да, на машине, да…
«Пешком через весь город попрет». Мария постаралась красиво улыбнуться.
– Да.
– А что изображено? А называется как?
– «Песочные часы». Три женщины… три женских торса. На фоне пустыни… золотого песка… Женщины – сами – как песочные часы… Время в них течет… И песок. Женщины нагие, смуглые, груди вперед, талии тонкие, бедра широкие…
– Очень эротично, – прищурясь, – процедила хозяйка. – Пусть привозит. Оценим. И, может, купим. Какой у вашего мастера размах цен?
– Что, что? – переспросила Мария.
Хозяйка поморщилась.
– Это как вы сами решите… как договоритесь, – поправилась она.
Где-то далеко, в комнатах, весело взлаивал слюнявый бульдог Чарли.
– Федя, Фединька!..
– Что ты, что ты, Маруська моя… И кулаком стучала в открытую дверь…
– Фединька, вот адрес, вот бумажка…
– Да что ты, душа моя, как заполошная… Куда бежишь?.. И не пройдешь?..
– Фединька, срочно по этому адресу иди, картину бери и иди…
– Да какую картину, что ты, Машулька, спятила?.. ух, безумица моя…
Целовались жадно, опять стоя, в темноте, опять как ночью на вокзале, будто на поезд опаздывая.
И правда: время уходило, утекало, убегало, как поезд.
– Неси «Песочные часы»… Там баба одна, ух какая богатая… Муженек у нее – вор в законе, что ли, такие апартаменты, в центре города, на Славянской… Прямо сейчас иди!.. Картину заворачивай в бумагу, в тряпку какую-нибудь – чтобы снегом не побило, не промокла – и иди… Ступай, говорят тебе!..
Пили друг друга, как воду холодную, вкусную, в пустыне.
Задыхались.
– Сейчас, сейчас… Иду, иду…
Федор, прежде чем войти в огромный, роскошный, богатый дом, выкурил перед подъездом две сигареты. Бросал окурки под ноги, в пухлый, нападавший за вечер снег, давил подошвой старого ботинка. Да-а, ботиночки… Да-а, художничек… Не светский лев, нет. А друзья твои – все светские львы, что ли? Да таких, как ты…
Не додумал. Схватил золоченую ручку дверную, зло, с силой рванул на себя.
Хозяйка обсмотрела его мгновенно, все сразу поняла – и то, как дрожащими руками разворачивал холст, согнувшись над ним, как над больным ребенком, выпрастывая из старой грязной тряпки; и то, какие башмаки тертые, худые; и то, что зубов во рту раз, два и обчелся, будто цынгой на севере болел; но когда он освободил полотно от тряпок, она не сдержалась, втянула воздух: «О-о!»
Свет с холста ударил в них обоих, как если бы от входа в пещеру откатили камень, и солнце брызнуло в чахлую тьму.
– Сколько вы за нее хотите?
Хозяйка уже знала, что художник ответит.
Федор переступил с ноги на ногу. Еще раз переступил.
– Да, это… Сколько вы дадите…
Хозяйка усмехнулась.
– Хорошо. Подождите тут.
Федор стоял в прихожей, вцепившись в подрамник. Хозяйка ушла. Он остался один и завертел головой, рассматривая фонтан, бассейн, живопись на стенах, роскошные, алмазно играющие люстры на потолке.
– О-е-о-о-ой, – тихо бормотнул себе под нос, – ни хрена себе домулька…
У него заломило скулы от чужой роскоши. От созерцания иной жизни, которой он не будет жить никогда.
Захотелось скорее убежать отсюда. И больше никогда не приходить.
Вошла хозяйка. Несла в пальцах конверт. Брезгливо, как дохлого паука.
– Ваш гонорар, – сказала тягуче, в нос, манерно.
Федор взял – и чуть было не поклонился.
– Спасибо, – сказал. – Пусть моя работа тут…
И оборвал, повернулся и к холсту, и к хозяйке спиной, и вышел, в смятении забыв попрощаться, сгорая то ли от стыда, то ли от радости, то ли от чего другого.
На улице валил снег. Федор, закрывая огонь спички рукавом и ладонью, закурил с облегчением. Долго, жадно втягивал, всасывал дым. Дым как снег, подумал, все курится и курится, все идет и идет. А когда-то сигарета докурится. И другой – не раскурю.
Он сунул руку в карман. Вытащил конверт.
И опять сунул в карман. Ему не хотелось глядеть, сколько ему – сунули. Сколько он на самом деле стоит.
А когда уже прошел мимо старой ели и подходил к дому – понял сердцем, что Мария здесь, что не один он сейчас будет; и быстро скатился вниз по лестнице, и толкнул дверь, и да, да, она была уже здесь – и топила печь, дрова в печную глотку накладывала, кормила ее.
Мария подняла голову.
«Разрумянилась, красавица…»
– Машка! Машка…
Он видел, как она улыбается. Он так любил эту ее счастливую улыбку.
– Машка, купили! Купили…
В подвале была темень, только огонь из распахнутой печи бегал по стенам, играл на смеющихся лицах.
– Правда?! Ну да, так я и знала!
Вскочила. Обняла.
Опять к печи, к дровам бросилась. Кочергой ворошила. Искры сыпались, золотые, крупные, как зерна.
Федор повел головой, глазами. На столе уже бутылка стояла, селедочка ровненько порезана была, и с лучком уже, с маслицем.
– Уже успела… прохиндейка!..
Склонился, исцеловал ее наклоненный к огню, горячий затылок.
– Тепло?.. Хорошо натопила?.. Сколько тебе богачка отвалила?..
Она смеялась, и глаза ее смеялись.
И внезапно сделалась грустной, молчаливой.
Он знал, о чем она сейчас подумала. О том, что – мало, жалко, плохо… что – насмеялись…
Он вытащил конверт из кармана. Размахнулся и бросил в печку.
И Мария поймала конверт на излете, около огненной, плюющей искрами пасти.
– С ума сошел, дурачок, что творишь…
Развернула. Вытащила деньги.
Они оба глядели на эти деньги. На то, во что превратилась его работа. Его жизнь.
– Негусто, – Мария сглотнула слюну. – У-у-у-у…
На ее ладонях лежали жалкие деньги. Маленькие деньги.
На них можно было купить… ну что, например, купить? Несколько килограммов винограда? Мешок сахара сюда, в подвал, на зиму? Чтобы чай пить без забот? Да, чая много тоже можно купить… Хорошего – пачек двадцать, может…
У нее часто, гулко застучало в висках.
– Да она просто… посмеялась над тобой…
Он сел на корточки около нее, сидящей на крошечном табурете у печки, и нашел губами ее сухие, тревожные, обиженные губы.
– Плевать. А мы – посмеемся над ней. Вот прямо сейчас и посмеемся! – Он поглядел на лаково, ртутно блестевшую, узкогорлую бутылку на захламленном столе. – А селедочка-то уже смеется… Ты – купила, эх, а я ничего не купил… на свой гонорар, ха-а-а-а-а-а… идиот я… ну, валенок…
Огонь дышал в них из зева печи, будто выдыхал: ха! ха!
Огонь тоже смеялся. С ними. Над ними.
Мария взяла лицо Федора в руки, как большую раковину.
И глядела в лицо, в глаза, как внутрь раковины: искала и видела драгоценность, светящуюся жемчужину.
– Везде деньги, – медленно истекали из нее слова. – Везде деньги… и обман. А мы…
Он взял в руку, в ладонь, как круглый перевернутый бокал, ее теплое колено.
– А мы, – перебил он ее, – не можем их заработать столько, чтобы – жить. А только – столько, чтобы – выжить. Мы же только выживаем, Машенька. Марусенок мой… Тепло как, жарко уже… Вспотеем… Два суслика…
Он поцеловал ее глаза – один, другой глаз.
Потом поцеловал ложбинку, впадину между грудями, куда не доходила хрустальная низка.
– Выпьем? – весело спросила Мария, и глаза ее весело, насквозь, как два дареных хрусталя, просвечивал бешеный огонь.
ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:
«Картина мастера «Медвежий сон» заставляет вспомнить, с одной стороны, утонченные лирические пейзажи Камиля Коро, с другой – призрачные ретро-видения Борисова-Мусатова.
Тонкоствольные деревья тянутся к льющемся сверху свету, нежно, податливо изгибаются, как стройные девичьи тела. Ветви-руки сплетаются, вытягиваются, раскидываются, пытаясь обнять ускользающее, невидимое Время. За деревьями плывут и тают нереальные холмы, похожие на очертания женских грудей, животов, плавно изогнутых бедер; это холмы-призраки, сама женская, первозданная плоть матери-Земли, на глазах становящаяся чистым, беспримесным духом. Вот это слияние плотского и духовного и удивляет в творчестве художника. В век торжества материи и победы жадного прагматизма над бескорыстной духовностью Михайлов имел мужество смотреть внутрь себя и изображать на холстах Мир Невидимый».
– Ну, фу! Неужели ты хочешь взять это говно! Я такое говно ни за что не взяла бы!
– Дорогая! Ты это ты, а я это я! Это совсем не говно!
– Ну-у-у, дорогая! Я тебе говорю – это говно, настоящее говно! Говнее не бывает!
Две очень красивых, очень богатых и очень знаменитых девушки стояли в очень модном бутике и покупали себе наряды.
На их голых локотках болтались сумочки, в сумочках лежала всякая ерунда, а еще – пластиковые карты. На картах лежали деньги. Ну, в том смысле, что деньги лежали в банке. Но на картах обозначалось, сколько денег в банке лежит.
Если бы вы поглядели на содержимое карты, вы бы обалдели от количества нулей в цифре, обозначающей деньги.
Или не обалдели бы, а выругались бы матом.
Ну и толку что в вашей ругани бессильной?
Откуда, откуда у красивых девчонок, просто – жительниц нашей страны, вот такие вот деньги? Ну откуда?! Никто не знает. Значит, девчонки-то не простые.
А какие?
А золотые.
– Эй!
Которая была белобрысая, с золотыми волосами, скрюченным пальцем подозвала продавщицу.
Продавщица подбежала услужливо, живенько: шутка ли, в их бутике сами эти! Ну, эти! Знаменитые!
– Слушаю вас!
Угодливо изогнула спину.
И как это человечек может так ловко, изящно прогибаться? Где там у него в спине хрящ? Позвонок лизоблюдства?
Еще и присела, полуприсела как-то, коленочки подогнула.
И правда, эта, золотая, на три головы выше ее была.
– Я беру это, хоть это и говно. – Золотая кинула на прилавок из-за шторки раздевалки стринги с вплетенными в них золотыми нитями. – Мне золотая прошивка нравится!
О проекте
О подписке