Нина честно задумалась. Почему обида, страх, страшное напряжение этих дней вылилось вдруг на эту ни в чем не повинную Таньку?.. Потому что Таня сказала: «Алена говорит, что ты скоро уедешь домой». Потому что все, и Алена с Аришей, и Таня, и мальчишки – такие благополучные и на своем месте, в этом красивом Ленинграде, в этой их красивой жизни, а она всем чужая и даже не знает, где теперь ее дом. Потому что она думала, что в новом старом Аришином платье не отличается от остальных, а это оказалось не так. Разве это скажешь? Но можно сказать правду – ДРУГУЮ правду.

– Мне трудно сдержаться, когда я злюсь. Я просто себя не помню, могу сначала ударить, а потом уже думаю, – объяснила Нина. – Наша учительница говорила, что если у ребенка мать все время болеет, то он слишком часто злится на нее и вообще на жизнь, поэтому ему трудно держать над собой контроль.

– А чем болела твоя мама? – сочувственно спросила Ариша.

– Алкоголизм, – ответила Алена и уточнила: – Это не болезнь.

Девочки обменялись значительными взглядами. «Все знают, что алкоголики не больные, а отбросы общества», – сказала глазами Алена, а Ариша глазами ответила: «Пусть думает, что алкоголизм – это болезнь, это же все-таки ее мама…»

Нина неожиданно улыбнулась Алене:

– Ты соврала, что я ваша сестра. Из жалости. Ты больше не ври. Ты меня ненавидишь, я знаю. Все видят, что я не такая, как вы все. Тебе стыдно, что я с вами.

– Стыдно… – подтвердила Алена. Высоко занесла руку, как для удара, и такой у нее был решительный вид, что Нина напряглась, ожидая удара и уже готовясь дать сдачи, но Алена как будто передумала ее бить и только покрутила пальцем у виска.

– Алена, прости ее! – попросила Ариша.

Нина вдруг, почему-то обращаясь только к Арише, прошептала «я больше не буду», как ребенок.

– Ты. Слушай меня, – сказала Алена. – Не бойся, родители ничего не узнают. Никто им не скажет, все побоятся. Ты вообще больше не бойся. И больше ни с кем не дерись, если что, я сама тебя защищу… защитю… в общем, ты теперь под моей защитой. А сейчас ты пойдешь к Таньке извиняться. Дождемся, когда она пойдет домой, подождем пять минут, и ты пойдешь за ней, я скажу, в какую квартиру.

Нина испуганно вскинулась: в квартиру?.. домой? опять идти к кому-то домой?! Опять к незнакомым, непонятным людям?!

– Пожалуйста, Алена, не надо ее заставлять. Можно я пойду за нее извинюсь? – предложила Ариша. – Ей и так плохо! Она так сильно Таньку обидела, ты подумай, как ЕЙ САМОЙ из-за этого плохо…

– Ей плохо?! – грозно сказала Алена. – А оскорблять людей своим паршивым языком ей нормально?! …Ладно уж, иди за нее извиняйся. … Я тоже пойду. Мы втроем пойдем и извинимся.

Дневник Тани

Я думала, что никогда не захочу об этом написать, но я захотела уже на следующий день. Когда пишешь, становится легче, к тому же мне просто хочется писать, описывать жизнь.

Когда я пришла домой, мама принюхалась и спросила «ты пьяная?», стала кричать «она пьяная, ребенок пьяный!», потом сказала «ой, кровь» и чуть не упала в обморок, и стала кричать «что они с ней сделали, что?!»

А когда они узнали! Они бы ничего не узнали, но мама уже оделась, чтобы идти к родителям Виталика, и мне пришлось все рассказать.

Мама сказала папе: ты доктор наук, у тебя учебники, иди к Смирнову, он не посмеет от тебя отмахнутся. отмахнуться (глагол отвечает на вопрос что сделать?)

Папа сказал: Кто я для него? У нас ректора не назначают без первого секретаря райкома. Я для него букашка, а вовсе не «профессор, учебники…»

Папа сказал тете Фире: лучше ты офицально вызови его в школу.

Тетя Фира сказала маме и папе: оба вы сумасшедшие букашки, кто я для него, тоже букашка.

Дядя Илюша сказал: я вам говорил.

И посадил меня на колени, и покачивал как маленькую, а остальные стояли рядом и смотрели на меня с трагическими лицами, как будто я сейчас умру прямо у них на глазах на коленях у дяди Илюши от того, что меня назвали жидовкой.

И тут, посреди всеобщего горя, пришли Алена с Аришей и этой гадиной Ниной. Мне стало ужасно неловко, что это такой торжествиный приход, чтобы Нина встала на стул и попросила прощения. Поэтому я быстро сказала «девчонки, давайте пить чай».

Но Алена не согласилась. Она сказала:

– Я как председатель совета отряда нашего класса прошу у тебя прощения за нее… за мою сестру. Она все поняла, поняла, что оскорбила не только Таню, а моего отца, первого секретаря Петроградского райкома партии, и всех, всю нашу страну… – отчеканила Алена.

– Да? Всю страну? – удивился дядя Илюша.

Алена не поняла, что он иронично переспросил, а тетя Фира поняла и дернула его за рукав.

– Да. Всю нашу страну. У нас интернационализм, – убежденно ответила Алена. – У нас вообще нельзя говорить про национальность. В нашей стране все равны.

– Извинения приняты – сказала я и быстро добавила «давайте пить чай».

А дядя Илюша вдруг быстро сказал.

– Девочки, идите домой. Тане нужно заниматься.

Я просто онемела! Он при гостях никогда даже не смотрит на часы, потому что хочет, чтобы гости никогда не уходили.

По-моему, это Аленино «у нас в стране все равны» произвело на него такой эффект, не меньший эффект, чем на меня эта омерзительная «жидовка», а даже больший.

Девочки ушли.

Папа сказал, что Нина не виновата, она не антисемитка, а просто человек из другой среды.

Папа также сказал, что Алена с Аришей от меня дальше, чем Нина, что нам не надо дружить, что мы чужие. Нет, не чужие, а чуждые.

Вот и неправда, они мои лучшие подруги. А гадину Нину я ненавижу! О, как я ее ненавижу! Разве человеку из другой среды можно говорить мне «жидовка»?!

Опять я хочу плакать. Не каждый день случается первый бал. Не каждую девушку на первом балу поливают водкой как бешеную собаку.

Мама послала меня заниматься. Сказала – у тебя этюд на двойные ноты. Я не могла поверить, что она заставляет меня заниматься в такой день в таком состоянии. Но она сказала, что неподходящих для занятий дней не бывает, и заниматься нужно в любом состоянии.

А скрипка-то осталась у Виталика за вешалкой!

Я думала, хоть в чем-то мне повезло, но это был весь целиком ужасный день – пришел Лева и принес скрипку.

Я играла гамму до мажор, мама сидела с напряженным лицом. Потом скомандовала – теперь давай этюды. Сначала третий… теперь пятый…

– Почему у тебя руки дрожат – спросила мама.

Мама крикнула.

– Руки дрожат! Успокойся и играй!

Потом я играла этюд в двойных нотах. Двойные ноты очень трудные, я играю двойные ноты чисто, для пятого класса неплохо. Но сейчас этот этюд был для меня как головоломка… Мама кричала «настоящий человек это самодисциплина!»

Я вдруг на секунду представила, что между нами такой диалог.

Мама. Настоящий человек это прежде всего самодисциплина. … самодисциплина… настоящий человек… самодисциплина… бу-бу-бу…

Я (решительно) Я от тебя ухожу.

Мама (с насмежкой). Куда это, интересно?

Я. Я уже договорилась, меня принимают в зоопарк.

Мама. Кем же?

Я. Енотом.

Мама (одобрительно). Ну что же… Для начала неплохо.

Я все это говорила про себя, и стала смеяться и получила по физиономии нотной тетрадкой.

Ненавижу самодисциплину.

А диалоги, оказывается, писать интересно, потому что

Через два дня

До этого черного дня я жила как цветок на подоконнике, а теперь… Не знаю, как сказать, скажу прямо – я урод. Не внешне, внешне я ничего. Я моральный урод. Меня раздирают два противоречивых чувства.

Самое трудное человек должен пережить один, поэтому я ни с кем не говорила о своем мучительном раздвоении личности, только с Левой.

Диалог меня и Левы

Я. У меня два противоречивых чувства.

Первое чувство. Я не хочу быть еврейкой. Не хочу, чтобы меня могли обидеть, оскорбить.

Второе чувство. Мне стыдно, что я не хочу быть еврейкой. Ведь это означает, что я предатель своих родных.

Лева. Существуют задачи, в которых описываются операции, совершаемые над каким-то объектом, и требуется доказать, что чего-то этими операциями добиться нельзя. Решение состоит в отыскании инвариантов.

Я. Чего?..

Лева. Инварианты – это некоторые свойства, которые сохраняются при операциях. Тебе нужно найти у себя такое свойство, которое позволит тебе не обижаться.

Я. Чего?..

Сегодня мы с Аленой и Аришей навещали Нину в больнице. Нас отвез водитель их папы прямо из школы. Я не хотела ехать, но Ариша сказала «Нина заболела на нервной почве». И я подумала – ладно, навещу.

Больница странная. Не такая, в которой я лежала, когда мне удаляли аппендицит. Это была взрослая больница, потому что у тети Фиры там знакомый врач. Там было невыносимо: в коридоре кровати, на кроватях старушки, к ним никто никогда не подходит, их до слез жалко, а в палате 10 человек, очень плохо пахнет.

А эта больница как красивая гостиница в кино, у Нины отдельная палата, цветы, даже телевизор, и принесли очень красивый обед с апельсинами на третье. Водитель сказал – ей полагается эта больница как члену семьи первого секретаря.

Нина лежит очень бледная, но температуры уже нет. Сказала «девочки, я не хочу домой, то есть, к вам домой». Алена сказала, она бредит после высокой температуры.

Я хотела сказать ей что-нибудь очень обидное. Например, что она… ну, не знаю… Но не сказала, а просто спросила, как она себя чувствует.

Но это не потому, что я такой уж добрый и интеллигентный человек от рождения. Если человека с тонкой и легко ранимой душой обидели, он просто не сможет причинить другим боль, которую испытал сам.

Дядя Илюша сказал – не думай о ней, пошли ее к чертовой матери, и все.

Так что я простила ее к чертовой матери.

И. Я разрешила свои мучительные противоречия!

Если меня кто-нибудь когда-нибудь назовет «жидовка», я не буду как миротворец объяснять ему, что все люди равны. Я не буду говорить, что русская интеллигенция никогда не позволяла себе антисемитизма. Говорить так это как будто я прошу – не обижайте меня! Я не буду оправдываться, что среди великих людей много евреев. (Дядя Илюша пел песню со словами «отец моих идей, Карл Маркс и тот еврей.)

Я знаю, что я сделаю. Я буду сразу драться.

И еще. Теперь у меня есть миссия.

Потом напишу какая.

Андрей Петрович Смирнов так никогда и не узнал, что стал персонажем анекдота. «Балеруны» рассказывали в своем кругу, как дочь секретаря райкома показала ЕГО истинное лицо, выступив ярой дворовой антисемиткой.

Ольга Алексеевна некоторое время недоумевала, почему Фира Зельмановна, классный руководитель девочек, смотрит мимо нее на родительских собраниях. Почему Светлана Ростова, родители Тани Кутельман и отец Левы Резника, встречаясь с ней во дворе, так странно себя ведут – опускают глаза, делая вид, что не замечают ее, не знакомы. А потом все забылось, и все стало как прежде. Все же они со странностями, эти люди искусства и лица еврейской национальности…

Почему Алена вдруг показала себя такой защитницей, такой благородной? Но Алена действительно была благородная девочка.

Почему она сразу не пожалела сиротку?.. Что, вот так просто взять и принять ЧТО-ТО – Нину? Согласиться, что она не сама решает?!

Может быть, ее, человека с сильной волей, привлекла чужая слабость? И она САМА РЕШИЛА: «Если что, я сама тебя защитю».

Чужая душа потемки, а Аленина тем более. «Сама» – было первое, что она сказала. Отец называл ее «самосильная» и «самоумная», что означает сама своей силой, сама своим умом.

* * *

С возвращения Нины из больницы прошло две недели.

Андрей Петрович, как обычно, в 7:30 выходил из дома, возвращался с работы не раньше десяти вечера. Перед выходом он всегда звонил, сначала из кабинета – выхожу, потом из вестибюля райкома – выхожу из райкома, сажусь в машину. «Зачем обставлять свое возвращение домой как военную операцию, – сплетничала секретарша Андрея Петровича, – чтобы жена успела к его приходу снять бигуди?»

Насчет бигуди было неумно, потому что неправда. Все в райкоме знали, что жена первого не домохозяйка, а преподаватель, кандидат наук. А секретарша тем более была в курсе семейного режима и знала, что три раза в неделю Ольга Алексеевна появляется дома за несколько минут до прихода мужа.

В Техноложке у Ольги Алексеевны была нагрузка доцента – 660 часов в год, в неделю получалось 16 часов, – лекции и семинары, по научному коммунизму были еще курсовые. Это была обычная нагрузка доцента, и, если подойти к этому спокойно, можно было жить вполне припеваючи. Но Ольга Алексеевна сама увеличивала свою нагрузку: готовилась к по многу раз читанным лекциям, в конце каждой лекции давала контрольные, все ее семинары начинались со студенческих докладов, а семинары по «Истории партии» с контрольных по датам. Доклады нужно было заранее просмотреть, контрольные проверять… А заставлять студентов пересдавать по пять раз? Пересдачи – это личное время преподавателя, которое он отнимает у себя самого, у своей семьи.

Все это – и еще три раза в неделю вечерние лекции в Университете марксизма-ленинизма. Университет марксизма-ленинизма был недалеко от дома, на Мойке, 59, а иногда занятия проходили в филиале, во дворце Штакеншнайдера на углу Невского и Фонтанки, и Ольга Алексеевна могла пробежать от одного своего места работы до другого через дом, передохнуть между лекциями, проверить девочек.

«Зачем ты корячишься на двух работах, я, кажется, зарабатываю… Твоя зарплата что, имеет значение?!» – ворчал Андрей Петрович.

Зарплата Ольги Алексеевны в Университете марксизма-ленинизма действительно не имела значения, но имели значение престиж и дело – в Университет марксизма-ленинизма брали только самых лучших преподавателей. Ольга Алексеевна была лучшей. Но ворчал Андрей Петрович любовно, ему нравилось, что она один из лучших преподавателей города и что у нее есть настоящее дело, дело, которому она служит.

Андрей Петрович звонил – выхожу, сажусь в машину, Ольга Алексеевна кидала взгляд в зеркало, подкрашивала губы и шла на кухню, проверяла, все ли сварилось, поджарилось, вскипело, – и прислушивалась к звукам, доносящимся со двора. Услышав, что приехала машина, выходила в прихожую, – так у них повелось, как будто глава семьи возвращается с поля и жена встречает его у околицы.

На звук хлопнувшей двери выходили девочки. Алена с разбегу запрыгивала на отца, щекотала, дула в ухо, Ариша подходила тихо, прижималась нежно, шептала что-то еле слышно, но он всегда слышал. Каждый вечер в прихожей Смирновых повторялась одна и та же картинка, как кадр немого кино: Андрей Петрович обнимает девочек долго и крепко, Ариша тает от нежности, Алена ерзает, пытаясь вылезти, выбраться из его рук, и Нина – неловко замерла поодаль.

Каждый вечер Нина готовилась к приходу Андрея Петровича, мучительно обдумывала, что ей делать. Выйти встречать его вместе со всеми? Нехорошо, как будто она претендует на такое же внимание, как его родные дочки. Остаться в комнате тоже нехорошо, как будто ей безразлично, что он пришел, как будто она демонстрирует обиду. Она всегда выбирала средний вариант, каждый раз разный, то маячила позади в коридоре, то выглядывала из комнаты, стараясь не смотреть на него, – вот она, она здесь, но ему не нужно обнимать ее, как Алену и Аришу, вообще не нужно ее замечать.

Андрей Петрович наталкивался на Нину взглядом, размягченным нежностью к близнецам, и всякий раз как будто недоумевал, – а это кто такая? – но тут же перестраивал недоумение на ласковость и задавал всегда один и тот же вопрос: «Ну, молодежь, как дела?.. День прошел с пользой?» Нина напряженно улыбалась, не знала, что ответить, не рассказывать же ему, как прошел день. И ей было неловко, что из-за нее ему приходится перекраивать лицо.

Из бесконечной череды таких ситуаций теперь состояла ее жизнь.

Вот, казалось бы, совсем неглавные проблемы.

Она попыталась назвать своих новых родственников «тетя Оля» и «дядя Андрей», но Ольга Алексеевна напряженно улыбнулась: пожалуйста, не называй нас так.

– Тетя Оля, когда вы меня в школу отдадите? – спросила Нина, и Ольга Алексеевна чуть не сорвалась.

– Я же, кажется, ясно сказала, – никаких теть и дядь!.. – холодно отозвалась Ольга Алексеевна, смягчив злость улыбкой. Досада – на себя, не на Нину – булькала в ней пузырьками, еще немного, и перельется через край, выплеснется наружу нетерпеливым жестом, раздраженным словом… Стыдно так раздражаться!.. Андрей Петрович с Ниной ласков, и она постарается полюбить Нину, это ее долг.

– Все будут думать, что ты наша дочь, а ты – «тетя-дядя»…

Нина кивнула. Но она не сказала, как ей к ним обращаться?! Мама-папа? Она не посмеет, да и не получится, рот немеет, как будто под наркозом. Девочки называют родителей «мусик и пусик». Что же, и ей говорить чужим страшным людям «мусик-пусик»?!

Вечерами было тяжело, но за вечером наступало облегчение – ночь, за ночью утро, – утром все кажется легче, и каждое утро Нина с нетерпением ждала половины девятого.

В 7:30 Андрей Петрович уходил из дома, а ровно в 7:40 раздавался звонок в дверь. Ольга Алексеевна открывала двери, забирала из чьих-то рук пакет с молочными продуктами – творог, сметану, масло, сливки каждый день привозили из совхоза Шушары. Они вчетвером завтракали. «Утром нужно есть молочные продукты», – каждый раз замечала Ольга Алексеевна Алене, норовившей схватить кусок буженины или ветчины, а Ариша и Нина послушно ели творог необыкновенной сладости и рассыпчатости.

В половине девятого Ольга Алексеевна и девочки уходили из дома.

С половины девятого Нина оставалась дома одна. Ходила по квартире, как Алиса в Зазеркалье, как бедная родственница, как Фанни Прайс по господскому дому, не столько восхищаясь размерами комнат и красивыми вещами, сколько печалясь от такого количества непривычных, непонятного назначения предметов. Можно, конечно, насмешливо сказать, что это было советское великолепие – полированная стенка, телевизор «Сони», но это было великолепие того времени – для всех, а тем более для девочки из подмосковного поселка. Их с мамой быт был тощий, как рваная прогнившая сетка, а у них – ВАЗЫ. Нина мысленно называла своих новых родителей «они», – у них богато. Человека более изощренного удивило бы, например, наличие в квартире трех телефонов, но Нину как раз это не удивляло, ведь в Зазеркалье нет правила, чтобы был один телефон. Вазы казались Нине верхом роскоши, она осторожно, бочком, как будто ОНИ оставили глаз следить за ней, подбиралась к большой хрустальной вазе в гостиной, подносила палец, но не прикасалась.

В кабинет и спальню Нина не заходила, даже когда ИХ не было дома. Приходила на кухню, открывала холодильник. Еда!..