– А лекции? Как же твои лекции? – хлопотливо спросил Андрей Петрович, словно хватаясь за последнюю возможность НЕ БРАТЬ.

– Я уже договорилась, меня заменят. Я свои конспекты дам…

Ольга Алексеевна очень ревностно относилась к лекциям, каждый год заново конспектировала классиков марксизма-ленинизма. В кладовке на кухне на полках хранились конспекты, за годы ее учебы и преподавания они заполонили все полки. Андрей Петрович над ней подшучивал: «У людей в кладовках соленые грибы, варенье, – в хозяйстве экономия, а у нас сплошная политэкономия… Маркс и Энгельс ничего нового за этот год не написали». – «Я осмысливаю по-новому, в соответствии с текущим моментом», – обидчиво отвечала Ольга Алексеевна.

– Андрюшонок… Андрюшонок, мы же порядочные люди. Ты добрый, ты у меня порядочный, несмотря на… на все, – пробормотала Ольга Алексеевна. – … И знаешь что?.. В войну люди в деревнях прятали партизан и не боялись…

– Спи уже, спи…

Он ее любил, за все, за ее странные оговорки, за конспекты в кладовке вместо солений и варенья, за некоторую необычность мышления. Она часто высказывалась неожиданно, непонятно. Казалось бы, при чем здесь партизаны? Но в этот раз он ее понял – партизаны при том, что их решение было очень смелым.

Эта сцена со стороны кажется опереточной: «нет!» и тут же «да!», «ни за что не возьмем!» и тут же «поеду и заберу…», как о давно решенном деле.

Андрей Петрович не спросил: «Почему ты без меня решила? А если бы я сказал не брать?» Ольга Алексеевна не спросила: «А почему ты передумал?» Но слова были не важны. Они были так близки, что обоим было ясно, что за «нет, не возьмем» стояло уже принятое решение – девочку взять.

Карьера – вот что единственно их волновало, вокруг ПОЛОЖЕНИЯ кружили их мысли, решали ли горячо – ни за что девочку не брать, прикидывали ли, что грозит большей опасностью для карьеры – взять сироту или не взять. …Но почему такая ирония и заведомое неодобрение – «карьерист»? Это была ЕГО карьера, ЕГО ЖИЗНЬ.

Смирнов приехал в Ленинград из деревни с мешком сала, жил в комнате на двенадцать человек в общежитии Машиностроительного техникума при Кировском заводе, с первого курса был комсоргом, старательно учился, мечтал после техникума окончить институт, прийти на Кировский завод инженером. Техникум он так и не окончил, его сняли с третьего курса, направили в Высшую партийную школу. Высшая партийная школа давала комсомольскому активу высшее образование за три года, и с дипломом ВПШ он пришел на Кировский завод – не инженером, а освобожденным секретарем комитета комсомола. Освобожденный секретарь комитета комсомола, слушатель Университета марксизма-ленинизма, затем секретарь парткома Кировского завода. С Ольгой Алексеевной познакомились, когда она, молодой лектор общества «Знание», пришла прочитать комсомольскому активу лекцию о международном положении. С Кировского завода его забрали в Петроградский райком на должность инструктора, через год он уже был завотделом, потом вторым секретарем Петроградского райкома, потом – первым. За пятнадцать лет он прошел путь от деревенского мальчика с мешком сала до первого секретаря Петроградского райкома. Это была головокружительная карьера. …И он действительно мог стать зампредом горисполкома, или завотделом горкома партии, или даже одним из секретарей горкома.

Вот они и прикидывали, не разрушит ли ЭТО, СТРАШНОЕ, их жизнь, и их можно понять, – кому же хочется свою жизнь разрушить?.. Но все разговоры, все аргументы ПРОТИВ Нины были от безысходности. Он знал, что выбора нет, и она знала – хочешь не хочешь, придется девочку взять.

…Как взять в дом чужую девочку?.. Даже если Нина не унаследовала упрямства своей матери и порочности своего отца, даже если она хорошая девочка, у них уже навсегда будет три девочки, три… Потом ведь не отправишь назад, как бандероль, доставленную по ошибке.

А как не взять?.. Отдать в детдом, и как с этим жить? Катька будет являться призраком, спрашивать: «Где моя дочь?» Была и еще одна подспудная причина, тайное суеверие – случись с нами что плохое, нашим девочкам тоже кто-нибудь поможет…

Люди часто совершают хороший поступок, потому что не в силах совершить плохой. Мало кто обладает чистой, природной нравственностью, многие просто боятся, боятся бога или «что скажут люди», боятся спросить самого себя: «Что же, я плохой человек?» Это неплохой способ быть неплохим человеком.

Все это к тому, что Ольга Алексеевна и Андрей Петрович были не подлые и не благородные люди – обычные.

Андрей Петрович похрапывал, Ольга Алексеевна лежала без сна и снова и снова перебирала в уме свои страхи – раз, два, три, как будто от бесконечного нервного перечисления страхов становилось меньше.

…Алкоголизм – раз, квартира-прописка – два и три – ЭТО, СТРАШНОЕ, о чем нельзя говорить… У них две девочки, Алена и Ариша. Две. А с Ниной будет три. Это не шутка – взять взрослую девочку. Это семья, ее прекрасная семья, можно навредить, можно разрушить…

* * *

«Злокозненная» – это слово не из словаря Ольги Алексеевны, слишком литературное. Но она думала именно так: «Нина злокозненная». Притворяется тихой, а сама строит злые козни.

Ольга Алексеевна привезла Нину домой поздно вечером в пятницу.

Ольга Алексеевна понимала – девочке будет трудно. Слишком большая разница между ее новым домом и старым. Ольга Алексеевна не ожидала, конечно, увидеть дворец, но все же Катька жила не в забытой богом деревне, а в поселке городского типа. Москва совсем рядом, а люди ТАК живут – туалет во дворе… Катькина комната на первом этаже, в комнате рукомойник, под ним таз, дверца старого холодильника приперта табуреткой, с потолка свисает лампочка, на двери вешалка, на ней платья и пальто, в кухонном шкафчике – кастрюля большая для супа и кастрюля поменьше для второго, две глубокие тарелки, две мелкие, две кружки. И липкая лента для мух – с лета осталась. За пестрой занавеской диван, на котором Катька с дочерью вдвоем спали. Вся жизнь на пятнадцати квадратных метрах.

Ольга Алексеевна понимала – и жалела девочку. Нина, войдя в квартиру – прихожая больше, чем их с Катькой комната, в прихожей дверь в детскую, вглубь квартиры ведет длинный коридор, – огляделась, сделала шаг назад и замерла в дверях.

– Вот эта дверь – к девочкам. Девочки спят. Познакомишься с ними завтра. У них две смежные комнаты. В проходной комнате два секретера, Аленин и Аришин, и диван. Ты будешь спать на диване, и в каком-нибудь секретере тебе выделим место, – Ольга Алексеевна говорила четко и по существу вопроса, как на лекции.

Нина молчала, глядела в пол. Придется быть с ней терпеливой.

– Во второй комнате Алена с Аришей спят, там их шкаф, тебе тоже выделим место в шкафу. В понедельник после работы мы сходим в Гостиный Двор и купим тебе белье и школьную форму.

Она привезла девочку практически без вещей. Белье у Нины было ужасное, застиранное, рваное, Ольга Алексеевна велела взять одни трусики на смену и ночную рубашку, а школьное платье оставить дома – в таком платье ее нельзя отправлять в ленинградскую школу.

– Андрей Петрович в кабинете, он устал после рабочей недели. Не знаю, сможет ли он тебя принять… – сказала Ольга Алексеевна. Нина не выказала никаких эмоций, не огорчилась, не улыбнулась, и Ольга Алексеевна рассердилась на себя за чересчур официальное, непонятное этой забитой девочке выражение.

– Что ты стоишь как бедная родственница, снимай обувь, пойдем… – раздраженно сказала Ольга Алексеевна, сказала и опять осеклась, – Нина действительно БЕДНАЯ РОДСТВЕННИЦА.

Ну вот, опять она что-то не то сказала! Но откуда ей знать, как облегчить Нине эту нелегкую ситуацию, откуда ей знать, что чувствует Нина – радуется или печалится, восхищается красотой своего нового дома или робеет?

Ольга Алексеевна попыталась увидеть свой дом глазами Нины.

Гостиная. В гостиной огромный бархатный диван и два кресла, – финский гарнитур, темный полированный стол со стульями, финская стенка, в стенке телевизор, за стеклом хрусталь, на полках книги, сувениры, привезенные из-за границы: куколки в народных костюмах из Болгарии, Чехословакии, Югославии, Пиноккио из Италии, фарфоровая пастушка, купленная в Вене. Хрустальная люстра с длинными подвесками, на полу ковер.

– Как в музее… – прошептала Нина.

– Андрей Петрович предлагал повесить ковер на стену, но я считаю, ковер на стене – это мещанство… – с искусственным оживлением начала Ольга Алексеевна и чуть не произнесла вслух: «Господи, кому я это говорю…» Скорей всего, девочке в этом великолепии РОБКО. После той ужасной комнаты ленинградская квартира для нее целый мир, неуютный и неприветливый. – Вот там, в глубине коридора, еще две двери – наша с Андреем Петровичем спальня и кабинет Андрея Петровича. Андрюшонок, можно к тебе? – Ольга Алексеевна постучалась в дверь, показала пример. Пусть Нина знает, что, прежде чем войти, нужно стучать.

Андрей Петрович отложил газету, выбрался из-за стола, подошел к Нине. Большой, грузный, с тяжелым взглядом. Нина рядом с ним как чахлый щеночек пекинеса рядом с огромным бульдогом.

– Ну, что, молодежь, как дела? – Андрей Петрович неловко дотронулся до Нининого плеча. – Ну, и с приездом, конечно. Ты это… чувствуй себя как дома.

Щеночек пекинеса испуганно икнул в ответ, и аудиенция закончилась.

Дальше коридор заворачивал направо, – Ольга Алексеевна из коридора показала Нине кухню, по размеру почти равную гостиной, и завела ее в ванную.

– Прими душ. Белье постирай руками. Платье положи в стиральную машину… О-о, там выстиранная одежда, девочки стирали и не развесили… Ты вынимай белье из машины, а я развешу, – нарочито оживленно сказала Ольга Алексеевна. После знакомства с Андреем Петровичем девочка чуть не плачет, вот сейчас за развешиванием белья и придет в себя – совместный труд сближает.

Нина стояла молча, тупо глядела в пол.

– Что? – недовольно спросила Ольга Алексеевна и тут же сообразила: она не умеет пользоваться стиральной машиной, боится сломать дверцу. – Ладно, не надо ничего, – устало произнесла Ольга Алексеевна, – давай-ка спать.

У них много техники, с которой Нина не умеет обращаться: стиральная машина, кофемолка, миксер, кухонный комбайн, магнитофон… Бедная девочка ничего этого в глаза не видела. Нужно будет найти время объяснить ей, как работает техника, на каждую кнопку вместе с ней нажать, получится как будто лекция и практическое занятие одновременно.

Ольга Алексеевна быстро уложила Нину на диване в гостиной, – бог с ними, с правилами гигиены, потом всему научит, забрала Нинину одежду – она сама положит это тряпье в стиральную машину, прикрыла дверь, прошла к мужу в кабинет.

Увидев ее, Андрей Петрович встрепенулся, – я чаю хочу, дай мне чаю…

Ольга Алексеевна принесла мужу чай, налила как всегда – ложка заварки в специальное ситечко, две ложечки сахара, долька лимона, села не рядом, а напротив, будто пришла к нему на прием.

– Ну что?.. Андрюшонок? Как она тебе? Похожа на Катьку?

– Да я ее и не разглядел, – признался Андрей Петрович, – волновался чего-то… Жалко ее, представь, девчоночка в чужом доме, переживает… Ну а тебе, тебе-то она как?

– Ничего страшного. Тихая, непритязательная, никаких хлопот. Вот только…

– Что только? Докладывай.

Нина Ольгу Алексеевну удивила. По возрасту Нина как близнецы, но по физическому развитию недоразвитая, как ребенок. Алена высокая, пышная, уже лифчик носит, Ариша тоненькая, прямая, как стебелек, – до лифчика еще далеко, но высокая, как сестра. Нина девочкам по плечо и вся какая-то неровная, как скрюченный кустик. Лицо у нее совершенно детское – какой там подросток! На Катьку похожа. Катька была не красавица, но симпатичная. Вот только глаза – слишком взрослые.

Но, если подумать, какое детство, такие и глаза. Соседи сказали, она была Катьке не как дочка, а как нянька.

По сравнению с Аленой и Аришей, Нина… нехорошо так говорить, но она просто отсталая!.. Алена и Ариша прекрасно играют на пианино, Алена катается на коньках и на лыжах, как профессиональная спортсменка, Ариша знает наизусть сотни стихов… Нет-нет, она не глупа и несправедлива настолько, чтобы ожидать столичных изысков от девочки, выросшей с пьющей матерью и учившейся в поселковой школе. Всему – лыжам и стихам – нужно научить, а Нину учить было некому.

Ольга Алексеевна всегда гордилась своей объективностью. Не позволяла себе, как многие преподаватели, личных симпатий и антипатий: не понравился студент, показался нахальным, развязным, – раз и тройку ему вместо четверки. Она всегда себя контролировала: не понравился студент – она ему дополнительный вопрос. Ну а уж если не ответил, тогда держись… Так неужели она будет несправедлива к сироте?..

…Но эта девочка не знает самых элементарных вещей!.. Не знает, что «Медного всадника» написал Пушкин, что в Москве есть Третьяковка и Пушкинский музей, она даже – смешно сказать – не знала, что в Ленинград ездят на поезде…

А почему она все время молчит?.. Девочки в ее возрасте даже излишне эмоциональны и болтливы, а эта – то ли хмурится, то ли улыбается, и все молча. Молчунья, от природы неразговорчивая, эмоционально не развитая или просто туповата?..

Ольга Алексеевна значительно посмотрела на мужа и, понизив голос, сказала:

– Все не так страшно. Она ничего не знает.

– Чего ничего? – раздраженно спросил Андрей Петрович. – Что ты тут шепчешь, понимаешь, как шпионка?..

Ольга Алексеевна не обратила внимания на тон мужа – он нервничает, чувствует себя не в своей тарелке. Она и сама нервничала. Одно дело – принять благородное решение, и совсем другое – когда вот оно, твое благородное решение, спит в гостиной.

– Нина не знает, кто она и откуда. Для нее ее жизнь началась в поселке. Она не знает, кто ее отец, – терпеливо пояснила Ольга Алексеевна. – Катька ей что-то наплела, – ну как обычно говорят, что отец летчик, разбился, или что-то вроде того… Хоть тут ума хватило… Кстати, я подумала – с алкоголизмом мы с тобой погорячились. Откуда у нее НАСЛЕДСТВЕННЫЙ алкоголизм? Катька ведь начала пить уже там, в поселке, когда…

– Когда его… – продолжил Андрей Петрович, приставил к голове палец и нажал на воображаемый курок, что означало «расстреляли».

– Андрюшонок, теперь самое главное. Слушай меня внимательно.

– Ну? – недовольно отозвался Андрей Петрович. – Что еще? Ну?..

– Ну… ну вот. Ты только сразу не возражай. В общем… Девочка не знает, что мы с Катькой сестры, что она моя родная племянница. И Я ЕЙ НЕ СКАЗАЛА. Теперь понимаешь?

– А чего тут не понять? Конечно, понимаю. Не знает, так скажи ей.

Ольга Алексеевна устало откинулась на стуле, вздохнула – как он иногда тяжело соображает, прямо как трактор, слышно, как гусеницы скрипят…

– И пусть все так и остается. ПУСТЬ ВСЕ ТАК И ОСТАЕТСЯ. Я сказала: «Ты осталась сиротой, мы с Андреем Петровичем как коммунисты пришли к тебе на помощь».

– Не по-онял… – сердито пробасил Андрей Петрович, сообразив наконец, о чем речь, и упрямо набычился. С покрасневшего затылка медленно поползла капля пота.

Все, с кем Андрей Петрович напрямую общался в районе, директора крупных заводов, секретари больших партийных организаций, были знакомы с этим тягучим «не по-онял» в диапазоне от «не одобряю» до «ты у меня вылетишь из партии!» и умели распознавать настроение «первого» по степени покраснения от приятно-розового цвета свежего окорока до багряного апоплексического румянца. В райкоме, среди своих, бытовало выражение «он на тебя краснел?». За покраснением обычно следовал крик.

Краснеть на Ольгу Алексеевну было бессмысленно, – Андрей Петрович и помыслить не мог повысить на нее голос или решить что-нибудь в одиночку. Его домашность и прирученность была несомненной, и дома привычка к многолетней власти проявлялась только на лингвистическом уровне – «не по-онял» выражало крайнюю степень неодобрения, которую он мог себе позволить. На угрожающее «не по-онял» Ольга Алексеевна обычно реагировала холодной улыбкой – чуть кривила уголки губ, и он сразу же сдавал назад… Страшно представить, что было бы, если бы Ольга Алексеевна не была такой умной… или такой сексуальной, в общем, если бы он так ее не любил.

– Андрюшонок, я повторю. Я сказала: мы с Андреем Петровичем хоть и чужие тебе люди, но как твои приемные родители сделаем все, чтобы построить правильные взаимоотношения… Но и от тебя, конечно, тоже будет зависеть.

– Ну, Олюшонок, ты даешь… – Андрей Петрович потер лоб, недоуменно и обиженно посмотрел на жену, – он всегда обижался, когда не понимал чего-то, что она понимала.

– Получается, она нам родная, а мы будем врать, что чужая?..

– Не врать, а умалчивать… – уточнила Ольга Алексеевна. – Но мы все равно выполняем свой долг, делаем ей добро в память о Катьке.

– Ну, я не знаю… Полудобро какое-то получается… – хмыкнул Андрей Петрович.

Никто еще не называл его дядей, Катькина дочка могла бы говорить ему «дядя Андрюша». Зачем он вешал на себя весь этот риск, если оказывается, что она ему не родня?! Он-то хотел как лучше, он-то только потому, что родня… Жена сказала бы, что в нем говорит деревенское «родная кровь».

Андрей Петрович ни за что не произнес бы это вслух, между ними не было ни привычки, ни надобности обсуждать чувства – всякие там разочарования, недовольства, обиды, но ему было ОБИДНО: предложение Ольги Алексеевны обесценивало его жертву, его подвиг. Катькина дочка будет им «чужой» – а зачем ему девочка, которая считает его чужим?..

– Олюшонок, это прямо какие-то тайны мадридского двора получаются… Ты придумала как в кино. Но это жизнь, Олюшонок, а не кино!.. Когда-нибудь Нина узнает, что твоя девичья фамилия такая же, как у Катьки. И поймет, что они сестры, то есть… тьфу, ты меня запутала… что вы сестры с Катькой.

– Это совпадение. Фамилия распространенная, – жестко произнесла Ольга Алексеевна. – У нее теперь твоя фамилия – Смирнова. В новой метрике «отец – Смирнов, мать – Смирнова». Через пару лет она и свою старую фамилию забудет, не то что Катькину!

Ольга Алексеевна привстала со стула, наклонилась к мужу через стол, зашептала:

– Ну поверь мне, поверь! Никто никогда не узнает, ни она, ни девочки! …Я тебя прошу – ради тебя, ради нас всех – пусть все так и остается! Для общей пользы!

Ольга Алексеевна использовала и последний, самый сильный аргумент – девочки.

– Нам не придется объяснять девочкам, почему мы не общались с Катькой, почему она уехала из Ленинграда. Чем меньше ссылок на ту историю, чем дальше девочки будут от той истории, тем лучше… Господи, Андрюшонок, ДЕВОЧКИ!

Андрей Петрович кивнул:

– Ну… Олюшонок, я понимаю. Не объяснять девочкам, не врать, что произошло с Катькой, – это да, это я согласен… Возможность скрыть все следы – это да…