Не может быть, что мимо ее дома идет колонна грузовиков, грузовики туда не проедут. Грузовики с гробами идут по шоссе. Маме очень страшно одной в ее крошечной квартирке в Бергамо. Променяла Петербург на Бергамо, папу на Труффальдино, меня на без меня. После того как развелась с Труффальдино, не вернулась, говорила, что в Бергамо рай. Каждый день ездит в Читта Альта, поднимается на фуникулере до Меркато делле Скарпе, с площади идет вниз до виа Порта Дипинта в свой крошечный (в Бергамо все крошечное) магазинчик винтажных аксессуаров: сумки, кошелечки, заколки, брошки, ремни…

– Я ловушке! А вдруг у меня будет инфаркт?! Меня не будут лечить!

– У тебя же нет инфаркта…

– А если я сломаю ногу?

Ей нужно выплеснуть страх. Если у нее случится инфаркт или она сломает ногу, ей не окажут медицинскую помощь, все больницы работают только на эпидемию. Она совсем одна в цветущем Бергамо, где соседи умирают целыми семьями, где люди задыхаются перед смертью. Сказала, что в Петербурге ей не было бы так страшно, как в Италии: в России человек всегда готов ко всему, а в Италию она уехала как в рай, и вдруг оказалось, что попала в ад.

Она сейчас как военный корреспондент, ее посты в Фейсбуке вдруг стали читать сотни подписчиков. Сотни подписчиков не поверили бы, что автор постов с переводами новостей из итальянских газет ночью истерически кричит своей дочери: «Мы все умрем! Сначала умрем мы, потом вы! Твой Фейсбук будет полон сообщениями твоих друзей о смерти родителей, бабушек и дедушек!..»

– Вы думаете, что вас не коснется, – сказала мама. – Люди всегда думают, что их не коснется, пока не становится поздно. Евреи в Германии были уверены, что самого страшного не может случиться, а потом их, не верящих, забрали в концлагеря. Но всегда были люди, которые знали…

Когда мы с мамой еще были откровенны друг с другом, я рассказывала ей, что часто воображаю себя Анной Франк. Для меня-Анны самое страшное – неопределенность, что невозможно по-настоящему строить планы, ведь нацисты могут прийти в любую минуту. Каждую минуту может случиться плохое. Зачем она говорит мне про евреев в Германии? Она же знает, что я помешана на Холокосте.

Мама знает, как я боюсь инфекций, что я ношу с собой пузырек с жидкостью для дезинфицирования рук. Я никогда не прикоснусь к ручке двери в общественном туалете. Люди смотрят странно, если открываешь дверь рукой, завернутой в салфетку. Лучше изловчиться и открыть дверь локтем. Мама знает, что я постоянно мою руки, хотя внешне я самый нормальный человек на свете.

Как только появляются родители, я становлюсь маленькой: мама пугает, я боюсь. Она могла бы подумать об этом, не пугать меня так сильно. Но с тех пор как мама ушла от нас, ей кажется, что это она маленькая, а я взрослая. Она пугает меня и сама успокаивается. Чем сильней я пугаюсь, тем быстрей она успокаивается.

Испугать меня нетрудно, я и сама боюсь. С этим вирусом самое страшное – неопределенность: может, заболеешь, а может, нет. Может, заболеешь легко, а может быть, будешь задыхаться, а может быть, умрешь. Вирус не на всех действует, он выбирает: как в игре в «Мафию» – «проснулись все, кроме Феди». Страшно, что не знаешь, кого выберет вирус, а вдруг маму, а вдруг меня? И я все думаю, достаточно ли хорошо я мою руки?

Особенно страшно, что этот вирус живет на поверхности, это придает всему уже совершенно адский оттенок. Обычный вирус передается воздушно-капельным путем, а этот – везде, в подъезде, в лифте, на асфальте, на стенах домов, на магазинных пакетах… Мама кричит «сиди дома!» и «мой руки!». СН говорит «цивилизация гибнет», «мир обречен». Зачем мне мыть руки, если мир обречен?

В комнате окно. В этом нет ничего особенного, в любой комнате есть окно. Но это первый этаж.

Это низкий первый этаж. Тому, кто захочет залезть ко мне, даже не надо будет лезть. Он сможет поднять руку и постучать в окно… или заглянуть. Прямо сейчас в моем окне может появиться лицо или рука.

Решила, что буду спать в зале: окна там немного выше, чем в спальне. Перетащила в зал диванные подушки… В зале два окна!.. Два окна означает, что шансы увидеть лицо в окне увеличиваются вдвое: два лица в двух окнах. И шансы умереть от ужаса на месте, на диванных подушках, увеличиваются вдвое.

Окон нет только в туалетике. Фрекен Бок пряталась от привидения в ванной комнате, постелила полотенца в ванну и улеглась. Фрекен Бок смогла, и я смогу. Если очень хочется спать, можно и в туалетике заснуть. С другой стороны, находиться в помещении без окна еще опасней: я не смогу увидеть, что кто-то залез в окно. Да и не ложиться же мне на пол около унитаза! Я человек и буду спать на диване.

Перенесла подушки из зала обратно в комнату. Расставила все вещи вокруг себя симметрично, мне нужно, чтобы вокруг меня все было симметрично. Заплакала.

Плакала минут десять-пятнадцать из-за своей дурацкой жизни. Все не так, как я хотела. Я не могу ничего контролировать. Не могу остановить крушение мира, контролировать вирус, свою жизнь. Могу попробовать примирить то, что случилось, с тем, что должно было бы быть, только расставив вещи симметрично и разложив мыло.

В туалетике течет кран: кап-кап, кап-кап, кап-кап… Считала капли тройками – три, шесть, девять. Изо всех сил старалась заснуть, с другой стороны, изо всех сил старалась не заснуть: пока я сплю, кто-то залезет в окно. Досчитала тройками до тысячи.

Что я делаю в насквозь чужой квартире, где даже книг нет? У меня зависимость от книг: рядом со мной должны быть книги. Не обязательно каждую минуту читать (иногда я могу и не читать), книги должны просто быть. А у Ирки ни одной книги, я одна как в чистом поле. Без книг.

…Кап-кап, мир обречен, кап-кап, в туалетике течет кран, я присутствую при конце света, я одна на старом диване, кап-кап, мне стыдно, что в моей жизни полный крах, я позволила отношениям с СН изменить мое представление о себе… Это мой личный крах на фоне конца света. Мне повезло, что мой личный крах происходит на фоне конца света: какая разница, что во мне не так, если все равно конец света?..

Меня вдруг накрыло чувство, будто я не существую. Или существую, но как другая форма жизни, не как человек. Я сфотографировала плиту и ушла.

Я всегда перед уходом из дома фотографирую плиту, чтобы облегчить себе жизнь. Я же знаю – только выйду из дома, как волной накатит страх, что дома пожар, все в огне. И я повернусь и пойду проверять, выключен ли газ. Могу три раза вернуться или четыре. А так у меня вот, имеется фотография плиты! Посмотрю на фото и успокоюсь – газ выключен. А вот невыключенный утюг меня не волнует: у меня нет утюга, я не покупаю одежду, которую нужно гладить. Кран на кухне я тоже фотографирую, чтобы не думать, что дома потоп.

Мне повезло, что я живу сейчас, а не во времена Довлатова. Что бы я делала, перед уходом печатала бы фотографии плиты в ванной при свете красной лампы?

Вышла из двора, подошла к памятнику Довлатова. Загадала: если коснусь правой рукой его левой руки и скажу «всё нормально?», всё будет хорошо. Понятно, что всё не может быть всегда хорошо. Но если бы я не загадала, всё было бы еще хуже. В этом смысл любого загадывания.

Дотронулась правой рукой до его левой руки незаметно, чтобы никто не увидел: на Рубинштейна ночью – как днем, полно народу.

Глупо плакать на Рубинштейна. В любом другом месте было бы не глупо, а на Рубинштейна, где вокруг бушует жизнь, глупо. С завтрашнего дня карантин, все будет закрыто: театры, парки, магазины, рестораны. Сегодня последний день нормальной жизни. У меня крах личной жизни и представления о себе, но я не плачу. Что бы сказал СН, увидев меня сейчас на Рубинштейна? Что у меня недостаточный крах, или что я недостаточно глубоко чувствую, или просто «эх, молодость»? Но мне кажется, что это валяние одной в слезах – неправда: если я одна, то кому я плачу, надо встать и идти. Запрещаю себе думать о СН. Подумаю завтра. Плакать тоже запрещаю. Пойду… Куда бы мне пойти?

Пойду в «Фартук» в Толстовском доме.

28 марта, 01:00–04:15. Маяковский повсюду

• Достоевских – два

• Чеховых – два

• признаков ОКР – один

Официант смотрит на меня, будто гипнотизирует: «Отдай бокал, отдай бокал, отдай бокал».

«Фартук» открыт до последнего посетителя. Последним посетителем была я.

Сидела с бокалом вина до упора, чтобы не считать капли в туалетике – кап-кап, чтобы не думать, что в Италии заболело еще пять тысяч, и все это идет к нам… Во втором часу ночи все посетители ушли, я осталась одна, официант намекнул, что хотел бы забрать у меня пустой бокал. Демонстративно поднимал стулья на столы, гремел посудой, намекая, что последний посетитель должен и честь знать.

Довлатовский дом через переулок от Толстовского, от «Фартука» до моего подъезда три минуты. Я могла бы провести время в баре напротив или в баре на Пяти углах. Улица Рубинштейна никогда не спит, часов до четырех ночи можно переходить из бара в бар и сидеть там, как Хемингуэй, с блокнотом и бокалом вина. Я боюсь алкоголя в смысле потери контроля, выпиваю за вечер бокал вина, поэтому меня не очень любят в барах. Решила сделать круг – пройду по красивым дворам Толстовского дома, чтобы прийти домой хотя бы на несколько минут позже.

В заднем дворе Толстовского дома на асфальте рядом с помойными баками лежали книги. Собрания сочинений. У нас дома точно такие же: коричневый Пушкин, синий Лермонтов, сиреневый Джек Лондон, коричневый Горький, светло-серый Толстой, красный Маяковский, серый Достоевский. И другие.

Книги на асфальте не самое обычное зрелище, но и не совсем необычное. Люди переезжают или уезжают жить за границу, и кому нужны старые собрания сочинений, к примеру вот этот бордовый Фейхтвангер? Кто будет его читать? Я и сама не буду. Нет, ну «Гойя», «Еврей Зюсс», «Испанская баллада», «Лисы в винограднике», само собой. …Собрания сочинений выносят из дома и складывают стопками на асфальте.

Но это было необычное зрелище: на помойке Толстовского дома лежала целая районная библиотека. Может быть, хозяин библиотеки умер, и наследник – что ему делать с таким огромным, невероятным количеством книг – хотел отвезти книги в дом престарелых или в больницу, но по дороге подумал «ну нафиг, не буду париться» и выгрузил на помойке?

Не все книги лежали правильно. Коричневый Бальзак аккуратной стопкой, оранжевый Лесков на сером Достоевском, а «Библиотека приключений» вперемешку с красным Маяковским, а третий том коричневого Бальзака вообще откатился в сторону и лежал один. Лескова я не читала, кроме «Леди Макбет Мценского уезда» и «Захудалого рода», Бальзака раз сто перечитывала подряд от первого тома к последнему, особенно любила третий том, пятый и с седьмого по девятый.

Я дотронулась мыском ботинка до третьего тома Бальзака, чтобы подвинуть его к остальным томам, и во мне тут же вспыхнуло – с ума сошла?! книгу – ногой?! Но почему бы и не ногой? Сейчас я уйду, книги останутся здесь, на асфальте, завтра их затопчут, унесет ветер, погрузят в помойную машину, сожгут.

И тут я совершила необъяснимый поступок.

Ох, ну почему необъяснимый? Очень даже объяснимый. Я совершила объяснимый поступок. Многократно совершила объяснимые поступки.

Взяла коричневого Бальзака, отнесла домой, положила на пол в зале, взяла сумку. Вернулась на помойку, взяла оранжевого Лескова и светло-серого Толстого – в сумку влезло больше, чем просто нести на руках, отнесла домой. Вернулась, взяла зеленого Тургенева… Это ОКР, обсессивно-компульсивное расстройство. Например, смотрю в гостях на покосившуюся картину и вдруг – понимаю, что нельзя, но знаю, что сделаю – протяну руку и поправлю. Или, пока никто не видит, выровняю ботинки в прихожей, чтобы стояли в одну линию, предпочтительно по пяткам. Не могу видеть асимметрию.

Книги на асфальте представляли собой куда более мучительную картину, чем сдвинутый с места стул или ботинки не в одну линию, книги на помойке воплощали в себе всю асимметрию мира. Человеку с ОКР не нужно это объяснять, а человек без ОКР все равно не поймет: в тебе что-то невыносимо свербит, пока ты не сделаешь, что нужно. То, что тебе нужно.

Желтый Алексей Толстой, «Библиотека приключений», серый Достоевский, Диккенс темно-зеленый, бордовый Паустовский, Фейхтвангер бордовый… родной бело-молочный Маршак, четыре тома, на корешках мелкие серые травки и цветы, Фенимор Купер, шесть томов, зеленый с узорчатыми кружками (не любила про индейцев, но не оставлять же его на помойке одного), Куприн голубой, пять томов, мой самый любимый том – второй, там «Гранатовый браслет» и «Поединок», а «Яму» не люблю, хотя, конечно, помню наизусть. Мериме салатовый, немного выцвел, корешки украшены черными силуэтами, шесть томов, Есенин, два тома, зеленый с березами. …Все это огромное количество книг я прочитала в детстве. В университете читала то, что нужно было по программе, сейчас, когда учусь в магистратуре, читаю еще меньше. Получается, я все прочитала в детстве!

Если я начинаю что-то убирать или складывать, то не могу прерваться, пока все не станет идеально. Человеку с ОКР невозможно остановиться, пока то, что он начал, не будет сделано идеально. Вот я и металась с книгами взад-вперед, как сосредоточенный бобер, которому нужно до утра закончить запруду.

Было бы логично самое любимое забрать, а не самое любимое оставить на помойке. Зачем мне Брэм, «Жизнь животных», три тома? Зачем мне собрание Джека Лондона, разве я буду перечитывать «Белый клык»?.. Но Джек Лондон сиреневый, как у нас дома. Третий том мне, безусловно, нужен: я люблю «Маленькую хозяйку большого дома». Но кто бы смог взять третий том, а остальные оставить на помойке? Чем «Мартен Иден» хуже «Маленькой хозяйки большого дома», и «Белый клык» тоже кому-то дорог. Герберт Уэллс синий, пятнадцать томов. Уэллса можно было бы оставить, это не мой писатель, но любой, кто читал его «Опыт автобиографии», лучше сам останется на помойке, чем оставит на помойке его собрание сочинений.

Некоторые собрания повторялись, было два Достоевских, серый и коричневый. Зачем мне два Достоевских? Мне и один Достоевский не нужен, не считая, конечно, «Идиота» и «Дневника писателя». Но как выбрать между серым Достоевским и коричневым, кого спасти, а кого оставить на помойке?

Если бы я раньше увидела книги на помойке, я бы подумала «ой, книги» и прошла мимо. А сейчас я подумала «ОЙ, КНИГИ». Раньше смерть, рок, тоска, пучина, все это большое, существовало только в греческой трагедии, а теперь все новости полны страшных цифр: умрут миллионы, а после того как умрут миллионы, мир изменится, это будет новый мир… без моих книг?! …А как же старый мир? Вот эти книги – это наше все, книги и есть мой мир, моя жизнь… Возьмем Ромена Роллана, коричневого, я больше никогда не буду его читать, но я же в детстве любила «Очарованную душу», – а теперь мой мир выбросили на помойку?! …Наверное, у меня случилось временное умопомрачение, в умопомрачении я решила: раз уж наступает конец света, спасу цивилизацию на одной, отдельно взятой помойке. Фейхтвангера спасу, его уже однажды жгли, Ромена Роллана, «Библиотеку приключений» спасу. Жорж Санд, Чехова, Маяковского, Золя. Ну, я шучу, конечно. Почти что шучу. Но разве у других людей не бывает диких мыслей, о которых стыдно рассказать, потому что все решат, что ты псих?

…А сколько там было просто книг, кроме собраний! Книги семидесятых годов, восьмидесятых, девяностых годов, начала двухтысячных. Разве нормальный человек может рассчитывать, что перенесет все это в одиночку и не загнется? От помойки до моей квартиры четыре минуты, с книгами в сумке больше. Два часа пролетели незаметно, и я всего-то перетаскала десятую часть… Чемодан я тоже взяла.

Чемодан, старый, драный, давно уже переставший быть «багажом». Чемодан был открыт, и я чуть не свалилась в него, споткнувшись о рассыпанную рядом «Библиотеку приключений». В чемодане сокровища: «Ночь нежна», «Возвращение в Брайдсхед», «Обещание на рассвете», «Дневники» Чуковского, «Телефонная книжка» Шварца, Искандер, Трифонов, – как будто кто-то специально сложил в чемодан мои любимые книги! На «Ночь нежна» завтракали или обедали – на обложке пятна от варенья или кетчупа. Думаю, у хозяина библиотеки была полка с любимыми книгами, откуда все ссыпали в чемодан. Наши с ним любимые книги совпадают, кроме Гайдара. Там был зеленый четырехтомник Гайдара, наверное, случайно попал с другой полки. Хотя «Голубую чашку» я люблю.

На дне чемодана Дюма! «Граф Монте-Кристо», очень потрепанный, его много раз читали. «Сага о Форсайтах», два больших синих тома, не очень потрепанная. «Мадам Бовари» в другой обложке: у меня была красная, а это серая, на этой обложке мадам Бовари не так красива, как на красной. Я вообще очень дорожу книгами в другой обложке – возникает детская надежда, что в другой обложке все будет по-другому и можно читать как новую. «Песенник» 1961 года. Тоненькая брошюра «Методы кастрации крупного рогатого скота». Должно быть, кто-то подарил хозяину библиотеки эту брошюру ради шутки.

Чемодан был тяжелый, к тому же я не смогла его закрыть. Это была по-настоящему неразрешимая проблема: бросить чемодан исключено, а пихать его ногой и тащить волоком займет несколько часов.

– Что в чемодане? – сказал кто-то за моей спиной.

Это был официант из «Фартука». То есть я оглянулась и увидела, что это официант из «Фартука». Не тот, что пытался забрать у меня бокал, стул и стол, чтобы я поскорей ушла. Тот официант был высокий и с черной бородой, как злодей из одного романа Агаты Кристи, а этот совсем не похож на злодея. Он похож на Себастьяна из «Возвращения в Брайдсхед»: светловолосый, нежный, тонкий, с лицом интеллигентного Петрушки. Красивый, если кому-то нравится чуть женственная красота, с такой нежной кожей, словно вчера впервые побрился. Я заметила, какая у него кожа, потому что мы стояли под фонарем.

– Что с тобой не так? Сидишь в «Фартуке» до упора, ночью шныряешь с чемоданом. Что в чемодане?

– Труп.

2 3 4

...

Премиум

4.33

(30 оценок)