Соня. 1944 год

Соня пошла в первый класс в Одессе. Мама давно умерла, отец воевал, и семилетнюю Сонечку отдали тетке, Лидии Моисеевне Машкович. Маму свою она не помнила, и хотя у нее были тетя Лида, тетя Фаина и тетя Фрида, ни для кого из них Сонечка не стала самой лучшей и любимой. Полусиротство наложилось на ее природную застенчивость, и Сонечка росла очень робкой и тихой девочкой. Говорила всегда еле слышно, не поднимая глаз и теребя рукой подол платья.

В школу Сонечка пошла записываться сама.

Дети расселись по партам, и учительница попросила каждого подняться и назвать себя. Соня в ужасе ждала, когда дойдет очередь до нее, когда придется вставать перед всеми детьми и этой чужой тетей. Наконец, страшная тетя обратилась к ней, дрожавшей как противный и склизкий тети-Лидин кисель.

– Как твоя фамилия, девочка? – спросила учительница.

– Гохгелеринт, – прошептала Соня.

– Громче! – велела учительница. – Я не слышу.

– Гохгелеринт… Соня… Гох… геле… ринт… – Сонин голос прервался. – Я Соня…

– Что ты Соня, я уже, слава Богу, поняла, – начала раздражаться учительница. – Фамилия твоя как?!

– Машкович! Машкович моя фамилия, – дрожащим голосом пролепетала несчастная Сонечка, ожидая, что ее немедленно выгонят из класса за вранье.

Учительница удовлетворенно кивнула головой и аккуратно занесла в классный журнал тети-Лидину фамилию, не расслышав ее до конца. «Машкова Софья», – записала она.

Присвоить чужую фамилию было, конечно, неописуемым преступлением. «Но если, – думала Сонечка, – я хотя бы была Машкович… все-таки это не так страшно… но быть какой-то никому не ведомой Машковой, вообще не существующей на свете… непростительно!» Долгие три месяца Соня провела в ужасе, что обман раскроется и за жизнь под чужой фамилией ее посадят в тюрьму.

Кошмар закончился, когда тетя Лида пришла в школу узнать, как учится ее племянница. Сони Гохгелеринт в школьном журнале не обнаружилось. Тихая племянница оказалась необычайно злокозненной и врунливой девочкой, которая каждое утро, как Буратино с букварем под мышкой, отправляется в школу и попадает в другое место. Не успев даже удивиться, тетя обнаружила в списке фамилию, схожую со своей, и обо всем догадалась. Под своей родной труднопроизносимой фамилией Соня зажила спокойно, не обижаясь на то, что в классном журнале ее сокращали когда до «Гохгелер.», когда до «Гохг.». Пусть строчка короткая, зато в переводе фамилия значит «высокоученый», очень красиво. А с какого языка это перевод, Соня не знала. Что было лучше для маленькой девочки в военное время – иметь еврейскую или немецкую фамилию? Ясно, что «оба хуже».

Подруги. 70-е

Волшебно, фантастически изменилась жизнь! Переехали! Из постылой, облупившейся, как некачественная игрушка, пятиэтажки в центр, в старый дом на углу Невского и Садовой! В огромную квартиру! Называется «обмен с доплатой»!

Квартира находится на последнем этаже бывшего черного хода. Лестницу доходного дома XIX века невозможно сравнить с лестницами современных панельных домов. Четвертый, последний, этаж ее равняется по сложности восхождения двадцатому современному по крайней мере, именно так каждый раз думает Даша, со злобным сопением преодолевая лестничные пролеты, взметнувшиеся почти перпендикулярно полу, как разведенные над Невой мосты.

На лестнице живет крыса по имени Фаина. Имя Фаина заискивающе одомашнивает крысу, делая мысли о ней не такими страшными. Если Фаина мечется под Дашиными ногами, то Даша всегда действует одинаково: непроизвольно встает на цыпочки, вытягивается в столбик и тоненько, на одной ноте выводит: «И-ииииии…». Фаина то появляется, то пропадает, но мысль о возможной встрече с ней не оставляет Дашу никогда. Если ее кто-нибудь провожает во время особенной Фаининой активности, она всегда просит о дополнительной услуге: войти с ней в подъезд и, постучав ногами, громко и уверенно сказать: «Фаина, уходи!» Только после этого Даша, забыв попрощаться, пулей несется наверх.

Соседствующий с магазином подъезд не только служит Фаининым пристанищем, но и бесхитростно используется как общественный туалет всеми посетителями винно-водочного подвала. Перебраться через лужу на первом этаже и миновать встречи с Фаиной еще не гарантия удачного восхождения по экстремальному маршруту.

Жуткая эта лестница имеет такие крутые повороты, что не видно, есть ли кто-нибудь на площадке в конце пролета. Несколько насильников одновременно могут примоститься в потаенных лестничных закоулках, даже не подозревая о присутствии друг друга. Заранее приготовившись к худшему, Даша поднимается по лестнице, затаив дыхание и озираясь по сторонам. Быстро взбежать по лестнице почему-то кажется неправильным, слишком примитивным и беззаботным, надо именно красться, прислушиваясь и замирая при каждом непривычном звуке.

Итак, попасть домой не так уж сложно: привычно перешагнуть лужу, кликнуть крысу Фаину, попищать, подрожать, и ты уже звонишь в дверь, облегченно вздыхая.

Жить в самом центре, в пяти минутах от Невского, было потрясающе, невероятно и каждодневно празднично. Расставленные в ряд серые панельные пятиэтажки делали своих жителей такими же серыми и простенькими, как они сами, и оскорбляли лично Дашу, заставляя чувствовать себя муравьем среди других муравьев, копошащихся в своих квартирках, похожих на полки в стенном шкафу.

Когда Даша жила в Московском районе, любые посещения театров и музеев были мероприятиями общесемейного значения. Снаряжались в поход, сначала шли пешком до трамвайной остановки, недолго, всего минут пятнадцать, потом ехали шесть остановок до метро, затем полчаса на метро до Невского проспекта.

Утомившись от суетливой вылазки в центр и чувствуя себя собственными провинциальными родственниками в каракулевых шапках-пирожках и ратиновых пальто, совершали этот путь в обратном порядке. На метро, на трамвае, пешком на свою полку в шкафу, и – быстро спать. Даше казалось, что Дворцовая, Зимний, атланты, Летний сад не принадлежат ей, будто родители привели ее в гости и вежливо думают: «Да, красиво тут у вас. А вот в нашем районе есть кинотеатр „Планета“, тоже неплохо».

Переехав в центр, Даша внезапно ощутила себя человеком, по праву владеющим всей ленинградской красотой, ведь утром она теперь прищуривалась на адмиралтейский шпиль, в булочную бегала на Невский, а до любого театра или музея можно было догулять от Садовой за десять минут.

Карабкаясь по страшной черной лестнице домой, она годами заклинала судьбу: «Пожалуйста, пусть со мной ничего не случится…» И, поднося руку к звонку, мысленно благодарила: «Спасибо, спасибо!» Зато теперь она счастливо выплевывалась из двора на Невский и радовалась, что утром первыми перед ее глазами предстают кони на Аничковом мосту, а не грязно-серые кубики хрущевок.

Огромная квартира, в которую Даша переехала из скучных новостроек Московского района, имела затейливо-неправильную, извернутую форму. Квадратная прихожая как комната, от нее в глубь квартиры ведут извилистые, с неожиданными поворотами, узкие коридорчики. За коридорами обнаруживались темные комнатки-предбаннички с глубокими стенными шкафами. В этой квартире-загадке удобно играть в прятки и плести интриги.

Потолки высокие, почти четыре метра, пустые комнаты как спортивные залы. Комнат три, но квартира настолько велика, что в нее можно запихать несколько трехкомнатных малогабаритных крошек. Вот этот коридорчик ведет на кухню, по сравнению с остальными грандиозными помещениями совсем крошечную, метров десять. Все равно здорово, ведь в старой квартире у Папы был кабинетик еще меньше, чем эта кухня. Вот эта дверь ведет в туалет, дверь открываем, а там еще одна прихожая, затем коридорчик и, наконец, туалет, тоже непривычно большой. Из туалета на лестницу выходит крошечное окошко. Можно тихонечко прокрасться, посмотреть, кто звонит в дверь, и закричать «у-у-у!», если этот кто-то свой.

Сонина подруга тетя Ада была такой дородной, громкоголосой, шумной, что выпирала из их хрущевской квартирки, как медведь из теремка. Даша всегда думала: как же она, бедная, располагает себя в их крошечном туалетике? Попа на унитазе, а грудь, значит, снаружи? В туалете новой квартиры тетя Ада сможет распределиться вольготно.

– А зачем в туалете окно? – спрашивает Даша.

– Отстреливаться. – Папа приоткрывает небольшое окошко, выходящее на лестницу, и удовлетворенно гладит форточку. Ему нравится его новая квартира и новая жизнь. Ему только что дали кафедру, он самый молодой в институте доктор, профессор, завкафедрой.

Соня была робко счастлива. Быть откровенно счастливой она боялась, опасаясь таинственных будущих несчастий гораздо больше, чем реальных трудностей.

– Не может быть все так хорошо! – Вглядываясь в даль, она неуверенно пыталась передать свои ощущения Папе.

– Ты этими вечными страхами неосознанно пытаешься договориться со своим еврейским Богом, чтобы он тебя хранил и не трогал, – отвечал Папа.

Соня не соглашалась, объясняла мужу, что равно не имеет отношения ни к иудаизму, ни к православию, но на время успокаивалась и переставала думать, что их жизнь неожиданно прервется несчастьем.

Ей нравилось быть профессорской женой.

– На работе сказали, что мне не повысят оклад, потому что другим важнее, а мой муж – профессор! – рассказывала она дома, лаская Папу глазами.

Обставлять новую квартиру было для нее неизведанным удовольствием. Раньше покупка любой новой вещи, будь то пылесос или новое платье для Даши, становилась семейным событием. Теперь Соня могла забежать мимоходом в Гостиный и, выстояв очередь, схватить сразу несколько пар туфель. Соне везло: с работы домой она ходила теперь через Гостиный Двор и довольно часто с виноватым видом возникала в дверях, держа в руках пакет или коробку.

Ей так по-детски откровенно хотелось быть красивой и нарядной, что Папа только качал головой и покорно хвалил покупки.

– Да, замечательно, красиво, молодец, что купила. А разве ты на прошлой неделе не приносила точно такое платье? – хитро блестя глазами, интересовался он.

– Это совсем, ну просто совершенно другое, вот посмотри, материал и фасон… – Сонино лицо покрывалось нежным румянцем, она волновалась, прижимала руки к груди и убеждала в необходимости покупки именно этого платья. На самом деле Папа ничуть на нее не сердился и был так же доволен покупкой нового платья, как и всеми предыдущими. Соня радовалась так трогательно, что ему хотелось ее баловать.

Исполнилась Сонина мечта, Дашу отдали наконец в английскую школу. Лето с репетитором, сумасшедшие деньги – и Дашин английский довели до среднего уровня спецшколы. Она способная, читает и переводит уже не хуже своих сверстников, учивших язык с первого класса. Трудно только исправить произношение, испорченное прежней пролетарской школой. Так говорит репетитор, строгая филфаковская дама Анна Владимировна.

Анна Владимировна отличается от учительниц в старой школе даже не как лебедь от утки, а как лебедь от червяка. Она очень красиво, стильно одета: белая рубашка-батник, вокруг шеи цветной платочек. Кожаный черный пиджак. У Сони такого пиджака нет, а сама Даша о нем даже мечтать не смеет, это не пиджак, а знак другой жизни.

Однажды Даше приснился сон. Она вышла на звонок в дверь, а за дверью никого нет, только стоит чемодан. Даша чемодан домой принесла, открыла, а там… белые, черные, голубые рубашечки! У нее дух захватило от счастья! Даша схватила белый батник, развернула, а он рваный, и все остальные рубашечки тоже рваные. Она проснулась на мокрой от слез подушке и сразу поняла, что рубашки были рваные, потому что ей это еще не положено, она их не заслужила.

В сумке у Анны Владимировны всегда лежит английская книжка в глянцевой цветной обложке, такие книги не продаются в ленинградских книжных магазинах. Она живет в другом, очень желанном для Даши мире. Даша хочет попасть в этот мир, поэтому старается изо всех сил, отрабатывает произношение, перед зеркалом засовывает язык между зубами, сводит глаза в одну точку и произносит старательно самый предательский звук – звонко уже получается, а глухо пока не очень.

В новой школе Даша сразу подружилась с Алкой Поповой, невысокой, одного с ней роста, девочкой со стандартно красивой фигурой и небольшим треугольным личиком с мелкими незначительными чертами. Всегда чуть приоткрытые узкие губы, открывающие ровные зубки, и слегка вздернутый нос, сложившись, образовывали хорошенькую настороженную мышку. Оригинальность ее незапоминающемуся личику придавала некая тень татаро-монгольского ига – неожиданно узкие глаза и низко растущие темно-каштановые волосы. В Алке очевидна очень близкая татарская кровь, но она об этом не рассказывает. Или не хочет рассказывать, скрывает, что понятно и неудивительно. Зная, что она еврейка, Даша сама себя тоже формально числит русской.

В конце первого класса только что научившимся писать детям велели заполнить анкету. Милая улыбчивая толстощекая учительница вместе с завучем, тощей теткой в синем кримпленовом костюме и белобрысым начесом, ходили между рядами и объясняли первоклассникам, как отвечать на вопросы. В графе «социальное положение» надо написать «из рабочих» или, если твоя мама, к примеру, врач или инженер, тогда «из служащих». Даша – «из служащих». Она ни за что бы не хотела быть «из рабочих», хотя хорошо запомнила, какие жалкие глаза были у Папы, когда ее не взяли в английскую школу, и как переживала мама из-за того, что «служащие», видимо, похуже, чем «рабочие». Еще была графа, которая называлась «девичья фамилия матери». Маминой длинной фамилией «Гохгелеринт» Даша очень гордилась.

Завуч взяла у Даши листочек, показала учительнице, и они долго над чем-то вместе смеялись, поглядывая на нее. Любимая учительница, к которой Даше всегда хотелось прижаться – такая она была уютная, – вдруг показалась совсем чужой. Что могло быть там, в ее листочке, смешного, она не поняла. Фамилия, конечно же, очень длинная, такой длинной нет ни у кого, но зато какая красивая! На всякий случай Даша понимающе поулыбалась вместе с учителями. Откуда-то она знала, что глаза у нее при этом были такие же жалкие, как у Папы, когда ее не взяли в английскую школу. «У меня сейчас глаза собачьи, – подумала она. – Когда человек чего-то не понимает, ему от этого неловко и обидно. А он при этом еще старается не подавать виду, что расстроен, вот тогда у человека как раз и получается собачье выражение глаз».

Даша убеждена, что русской быть спокойнее, тем более что в новом классе, кроме нее, евреев нет.

Алкину невозмутимость невозможно нарушить. Учится она неважно, на физике, например, Алку вызывают к доске каждый урок и каждый раз ставят двойку. «Не понимаю я электрический ток, не понимаю, и все тут», – спокойно говорит Алка и в очередной раз плывет за своей двойкой, даже не делая попыток хоть что-нибудь ответить.

– У тебя же мама физику преподает, – говорит ей Даша, удивленная безразличием человека, имеющего подряд восемь двоек. – Пусть она тебе объяснит…

В ответ Алка машет рукой – не важно, все это не важно.

Алка живет медленно и плавно, находясь вне временных рамок и обязанностей.

В воскресенье утром она звонит Даше.

– Дашка, ты что делаешь?

– Уроки, а ты?

– И я уроки.

Через два часа Даша звонит сама.

– Алка, пошли гулять, – зовет она. – Я уже все сделала.

– Не могу, – задумчиво тянет Алка. – Я уроки делаю. Уже почти начала.

День проходит. Села, встала, походила по квартире, прилегла, по телефону поболтала. В одиннадцать вечера она звонит Даше, спрашивает, а что вообще-то по русскому задано. Да, и еще по истории, она не записала…

Самолюбивая Даша училась отлично, воспринимая редкие проходящие четверки как трагедию и личный позор. Учиться было легко, и родители к урокам никакого отношения не имели. Только однажды она задала Папе какой-то вопрос, и кончилось все большим скандалом, потому что Папа решил – раз уж такой вышел случай – заодно проверить состояние Дашиного портфеля, ведение дневника и количество отточенных карандашей. Состояние дел его не удовлетворило. Обычно задумчиво-молчаливый, срываясь в фальцет, он кричал на Дашу, называя неряхой и тупицей, потому что она, его дочь, задает идиотские вопросы о том, что каждому дураку известно… Легко было догадаться, что просить помощи больше не стоит, себе дороже…

Алка ни за что не хочет носить очки, хотя видит плохо. Когда ее вызывают к доске, она специально медленно поднимается, а Даша мгновенно строит для нее на парте пирамиду, чтобы близорукая Алка могла прочитать ответ на вопрос учительницы. Внизу портфель, сверху учебник или тетрадка, Даша ей еще пальцем в текст тычет, что именно читать.

На первом уроке Алка всегда дремлет. Старается дремать с открытыми глазами, но иногда у нее не получается.

– Попова, ты что, спишь?!

– Нет-нет, что вы!

– У тебя же глаза закрыты! – возмущается химичка.

– Это я просто так надолго моргнула, – невинно отвечает Алка.