Еще она призналась, что была совершенно уверена в том, что с детьми все будет в порядке, что их приютят многочисленные родственники, ведь у В.М. Бехтерева было пятеро детей, их семьи часто встречались. Но этого не произошло, в первый день после ареста родителей дети несколько часов оставались одни, и прямо у них на глазах соседи из коммуналок (которых в доме было большинство) и дворники приходили и забирали из квартиры вещи, приговаривая: «Нечего вам, барам, сладко жить». Через много лет Наталья Петровна купила в комиссионном магазине часть семейного сервиза – две глубокие бело-голубые тарелки с изображением чаек…

3

Детей очень быстро забрали в распределитель – из семейного рая они попали в жестокий, страшный мир. Старших разместили вместе, так как были близки по возрасту, а трехлетнюю малышку – отдельно.

«В распределителе ночью стоял такой гул от того, что все ребята под одеялами плакали. Громко плакать боялись, поскольку это считалось серьезной провинностью. Потом мы с братом попали в другой детский дом, где жили дети репрессированных латышей. Но директор, Аркадий Исаевич Кельнер, с самого начала запретил нам это обсуждать, запретил говорить о том, что произошло с родителями. Уже много лет спустя я поняла, какую неоценимую роль это сыграло в моей жизни.

Ко мне в детский дом повадился ходить какой-то следователь из НКВД. И поскольку мне было запрещено вообще говорить об этом, я ни о чем с ним и не разговаривала фактически, не жаловалась. В общем, я бы сказала так: вела себя правильно, – но я тогда не знала, что правильно себя веду. А почему правильно? Дело в том, что много-много лет спустя, уже после реабилитации, мне позволили познакомиться с делом моего отца. Я листала это дело, и это было очень страшно: вначале вы листаете, и он еще жив, потом страницы идут, идут, идут… и в конце – приговор приведен в исполнение. Так вот, на одной из страниц фамилии, имена и отчества моих отца и матери сначала были написаны карандашом, потом обведены чернилами, таким противным-противным почерком… А третья фамилия была моя, и она была написана карандашом, но не обведена чернилами»⁵.

Наталья Петровна Бехтерева не раз говорила и писала о том, что ей очень повезло и с этим детским домом, и с его директором. Он учил их быть «не детдомовскими», несмотря ни на что. Они ходили в школу, где учились «домашние» ребята, их хорошо одевали. Однажды им для работы – в детском доме было свое маленькое производство – выдали фланелевые оранжевые платья, и несколько девчонок по глупости отправились в этих одинаковых платьях в школу.

«Как на нас кричал тогда директор (ни до, ни после он этого себе не позволял): “Вы сами ставите себя в положение детдомовских!” С тех пор оранжевый цвет у меня вызывает отрицательные эмоции»⁶.

Мир детей может быть жестоким, здесь нельзя было ябедничать, доносить на других, как бы сильно тебя ни обижали, нужно было во что бы то ни стало показать свою стойкость. Была одна история, оставившая у Натальи Петровны на всю жизнь шрам на левой руке. По вечерам старшеклассники, дождавшись, когда весь персонал уходил, забирались на кухню и проверяли себя на выносливость. Они брали большой гвоздь, держа его щипцами, раскаляли на огне до красноты и потом прикладывали к руке – кто дольше выдержит: «Мы были жуткими идиотами, – вспоминала она, – не понимали, что рука состоит не только из кожи, костей, что там еще есть сухожилия и масса других полезных вещей, которые жечь не стоит. Но я честно перетерпела всех!»

Вскоре произошло событие, которое если не определило, то сильно повлияло на судьбу и дальнейший жизненный путь Натальи Петровны. Директор Аркадий Исаевич Кельнер однажды вызвал ее к себе и сказал следующее: «Твое будущее – дочки врага народа – это работа на кирпичном заводе. У тебя есть только один выход – стать круглой отличницей, самой лучшей в школе». И эти слова пробудили в тринадцатилетней девочке первую ее серьезную мотивацию – стать первой. В последующем это будет происходить не раз, практически всегда, и практически всегда вопреки. Вопреки окружающим людям, обстоятельствам, условиям.

Она стала лучшей в школе и благодаря этому поступила в первый военный год даже не в один, а сразу в два института, выбрав в конце концов медицинский.

«Я сама много раз задумывалась, что заставляло меня в блокаду переходить Кировский мост – каждое утро туда и каждый вечер назад, возвращаться в детский дом из института. Сначала у нас было 700 человек на курсе, в конце осталось трое. Было ветрено и безумно холодно – очень холодная была зима… И знаете, я прихожу к выводу, что это мама меня как будто бы “зазомбировала”. Можно выразиться красиво: я была запрограммирована на обучение. Помню, как в детстве иду по улице с мамой за руку и говорю: “Вот вырасту и поступлю в техникум”. “Нет, поступишь в институт”. В другой раз: “Мама, я пойду в балет”. “Ни в какой балет не пойдешь – будешь учиться, потом будешь работать в науке”. Она решила твердо, что я должна идти в науку. Но все-таки в течение жизни я периодически немного отклонялась от этой линии. В семь лет я действительно объявила, что очень хочу идти в балет. И мама с полной надеждой, что меня не примут в Вагановское училище, отправилась со мной на улицу Зодчего Росси. И там шли девочки, девочки, девочки… Кого-то принимали, но большую часть отсеивали. А меня на беду туда приняли. Не знаю почему – я была достаточно высокой и не очень уж грациозной – как я себя вспоминаю. Так вот, мама неделю лежала с полотенцем на голове, а я ходила в балетное училище полностью счастливая и сразу схватила тройку по русскому. Тогда мама меня забрала оттуда. И после этого я какое-то время вообще боялась танцевать, даже дома…»⁷

После окончания школы воспитанники детского дома продолжали там жить, но уже были самостоятельными. И на этом этапе многие столкнулись с серьезной проблемой, связанной с появлением собственных денег. Небольшая стипендия, небольшой заработок – это было свое! – и большинство молодых людей тратили всё в первые же несколько дней на вкусную еду, какие-то вещи, а потом голодали почти месяц. Опыт жизни в семье, где существовал бюджет, обсуждались расходы, помог юной студентке мединститута избежать этих ошибок. Но голода избежать не удалось. Голода первого года блокады, голода в Иванове, куда эвакуировали институт.

4

Жизнь в эвакуации в Иванове, по ее собственным словам, оказалась гораздо более трудной, чем год в блокадном Ленинграде. Спустя много лет, в 1989 году, она получила письмо от врача из Иванова, который очень расстроился, прочитав интервью в газете, где Наталья Петровна упомянула о том, что ее соседки по общежитию в институте, получавшие посылки от сельских родственников, никогда не угощали ее, держа чемоданы на замке.

«Наталья Петровна! – писал этот человек. – У меня к Вам огромная просьба. Неужели Иваново запомнилось только плохим и Вам некого вспомнить теплым словом?»

«Василий Иванович, милый, – отвечала она, – к сожалению, о соседках по комнате – правда, замки на чемоданах были. Ездили девочки к себе в село, привозили все, что могли, включая соболя, обменянного на еду у бедных эвакуированных… Грустно все это. Психологически мне в Иваново было тяжелее, чем в блокадном Ленинграде, где я провела первую зиму и куда вернулась по мобилизации на завод летом 1944 года.

В Иваново я 15 раз сдавала кровь – нужны были и паек и деньги. Прирабатывала. И когда собирали на “бедных” студенток, давала свою десятку, не задумываясь, как бедна была я сама. Я всегда боялась вызвать жалость, а потому, наверное, ее не вызывала. С тех пор я стараюсь прежде всего накормить каждого, кто входит в мой дом.

Что хорошего было в институте? Было два очень сильных профессора. Шкляр – по терапии… эвакуирован, кажется, из Винницы. Сильным был и микробиолог профессор Кричевский. Обучилась в Иваново малярному мастерству – нам поручили ремонтировать общежитие, где мы жили. И дальше “малярила”. Хотя это было, конечно, не самое трудное в моей жизни, бывало и хуже…

Ну что ж, выжила, а могла бы и не выжить. Мне очень, очень жаль писать Вам именно такое письмо – но куда уйти от правды? Мне нравилась в Иваново одна умная, серьезная студентка, хотелось дружить с ней. Но – открытым текстом: “Ты мне ничего не сможешь дать, мне выгоднее дружить с другими”.

Я всегда отвечаю на письма. Единственный раз не ответила, когда написала мне восторженное письмо по какому-то поводу одна из тех, с кем я жила в одной комнате…

Если будете в Ленинграде, заходите к нам в Институт. У нас много интересного, в том числе и в клинике.

С уважением,

Н.П. Бехтерева».

Из-за того, что приходилось часто сдавать кровь, Наталья Петровна на всю жизнь испортила себе вены. Это стало впоследствии ее проклятием, когда она заболевала, очень редкие медсестры могли попасть в вену, чтобы поставить капельницу.

Страшнее всего было в то время остаться без стипендии. Она вспоминала эпизод, когда зимой на уроке физкультуры ее заставили прыгнуть на лыжах с трамплина – для зачета. Никто их этому не учил, и она совершенно не знала, как надо держаться, чтобы не остаться калекой, – именно этого она боялась больше всего. Отказ означал «незачет», и не только потерю надежды на получение высшего образования, но и попросту голодную смерть. И она перед прыжком думала только об одном – не сломать бы позвоночник. На удивление, прыжок оказался одним из лучших среди однокурсников, и тренер, обрадовавшись, предложил ей попробовать еще раз. Девушка ответила: «Зачет есть?» – «Есть». – «Никогда больше!» Родные вспоминают, что после института и до самой смерти Наталья Петровна лишь один раз встала на лыжи в гостях за компанию и прошла буквально несколько метров, сказав, что это не для нее. Страшный урок запомнился навсегда. Как запомнилось и чувство голода. Подобно многим оставшимся в живых блокадникам, она всегда старалась накормить любого человека, который приходил в дом. Это было ее особой заботой. Например, ожидался приход телемастера или курьера с документами, и она говорила: «Надо подумать, чем его завтра накормить». Не говоря уже о постоянных визитерах – водителе, помощнице, аспирантах; без обеда не начинался ни рабочий день, ни деловой разговор.

После окончания войны мединститут снова вернули в Петербург, и возникла естественная проблема – где жить. Уезжала она из детдома, а собственного жилья у нее не было. В их квартире на Греческом уже жили другие люди. Помог случай. У одной из дочерей В.М. Бехтерева, Екатерины Владимировны, которую в семье звали Китик, была небольшая квартирка, состоящая из кухни с дровяной плитой, покрытой гофрированным железом, двух маленьких комнат и комнаты через галерею с окнами. Позже плиту ликвидировали, и появилось место для письменного стола. В отличие от своего брата, отца Натальи Петровны, Китик не получила серьезного образования – ее интересовал спорт, гребля, светская жизнь. В Ленинград тогда начали возвращаться эвакуированные, квартиры уплотняли, и, чтобы сохранить отдельное жилье, Екатерина Владимировна прописала к себе племянницу и отдала ей маленькую комнатку с одним окном в двор-колодец и другим окном вверху стены на солнечную сторону, что было огромным преимуществом в то время.

В квартире тетки на улице Белинского Наталья Петровна прожила более 15 лет. За это время она вышла замуж – за Всеволода Ивановича Медведева, адъюнкта Военно-медицинской академии, офицера, в дальнейшем известного физиолога, члена-корреспондента РАН и РАМН, родила сына, Святослава. За эти 15 лет она с отличием окончила мединститут, аспирантуру, успела защитить кандидатскую и докторскую диссертации. Последнюю – в возрасте 34 лет, что было практически невозможно для женщины в то время, да и теперь происходит не так уж часто, особенно в медицине.

Судьба троих детей, отправленных в распределитель в 1937 году, сложилась по-разному. Брат Натальи Петровны, Андрей Петрович, в начале войны прибавил себе два года и ушел на фронт. Если бы кто-то проверил их анкеты, то обнаружил бы вопиющее противоречие: она писала: «Имею младшего брата», он: «Имею младшую сестру». После войны он стал, как и отец, инженером. Всю жизнь они были очень близки с Натальей Петровной. Незадолго до смерти он добился реституции дачи В.М. Бехтерева «Тихий берег», и теперь там живет его сын со своей семьей. Что касается маленькой Эвридики, то после детского дома она уже не разлучалась с матерью: некоторое время жила вместе с нею в Бологом, потом, когда обе вернулись в Ленинград, поступила в медицинский и какое-то время работала практическим врачом.