Элизабет давно нет. В ноябре будет шестьдесят три года – целая жизнь без нее, если бывает жизнь без юности, иллюзий и надежд. Не уберег, врач. Две из трех дочерей тоже ушли. Из третьего зятя получился замечательный дедушка для большого семейства. Правнуки во время редких встреч со мной вежливы, праправнуки – юные незнакомцы и незнакомки. Марит неглупа и, кажется, жалеет меня, но и она – чужая девочка, и в том, что она говорит, я не понимаю каждое пятое слово. В человеческих семьях не предусмотрено роли и места для прапрадеда.

Ни семьи, ни друзей. Экспонат местного музея, дорогостоящий артефакт, уникальный агрегат вроде Очень Большого Компьютера. Все вокруг весьма предупредительны, готовы исполнить любое мое желание, но никто не спрашивает, чего я хочу.

Я и сам давно об этом не задумывался. Только «должно», «положено», «необходимо» и, разумеется, «нельзя, вредно, опасно». Чего я, собственно, хочу?

Задав себе этот вопрос и осмыслив ответ, сэр Ханс некоторое время сидел неподвижно, сцепив пальцы. Потом негромко сказал «какого черта», свернул все окна и вытащил из связной программы контакт доктора Су.

Доктор ответил «я уже еду» и, действительно, появился на пороге его кабинета через четверть часа. Лицо его потемнело от прилившей крови, а улыбка не выглядела естественной. Еще бы. Мальчик, который строит самый высокий в городе карточный домик, вдруг услышал, что кто-то хочет выстрелить по этому домику горохом из трубочки.

– Относительно вашего запроса, профессор. С вашего позволения, это неразумно.

– Можно узнать, почему?

Су досадливо махнул руками, словно отряхивая воду.

– Я даже не знаю, с чего начать! Может быть, с того, что никто никогда не делал реактивацию таргетных нейронов в таком возрасте и спустя столько времени?

– Да. Но разве это не наша с вами работа – все делать впервые?

– Но имеется в виду совсем не это! Мы не можем приносить основную цель в жертву, э-э, в жертву…

Вздорной старческой прихоти? Да-да, основная цель. Поддерживать жизнь пациента Х.К. и высокое ее качество. Все возможности лучшей лаборатории одного из лучших колледжей и его же клиники – ради эксперимента. Коррекция физиологических функций, исправление всех ошибок нерадивой природы, не давшей детям своим мафусаилова века. И Святой Грааль биомедицины – сохранность интеллекта, перенос личности на новый носитель. Не снятие копии, именно перенос. Коль скоро в природе новые нейроны заменяют старые, а уцелевшие участки мозга иной раз берут на себя функции поврежденных, и человек при этом остается самим собой (в достаточной мере, чтобы его узнавали другие люди), – кто запретит так же последовательно заменить органические элементы рукотворными? Загадочное Я, скрытный эльф, обитающий в доме человеческого тела, не заметит переселения в новое обиталище, и ничуть не пострадает… И, разумеется: «Сэр Ханс, вы ведь не оставите свой пост? Это было бы ключевым моментом…» Еще бы не ключевым. У чиновника, который отказал бы в просьбе Все Еще Живой Легенде, должен полностью отсутствовать инстинкт самосохранения. Расходы по эксперименту его лаборатория брала на себя, и не прогадала.

– …Затем, мы не знаем, как подействуют миорелаксанты на сердечно-сосудистую систему! – Су, воодушевленный его молчанием, продолжал лекцию. – И торможение сигналов интероцепции – плохая идея, если меня спросить. Кто поручится, что мы восстановим чувствительность? Или подвижность?! Нет, я категорически против, так и передайте этой даме. Ваш лечащий врач – не – рекомендовал. Всё, – он положил обе ладони на стол, подчеркивая последнее слово.

– Скажите, пожалуйста, доктор, за то время, что мы с вами знакомы, я когда-либо просил вас об одолжении? О более щадящем графике процедур, о послаблениях в режиме? Было такое? Может быть, у вашего предшественника?

Су тяжело перевел дыхание, насупился.

– Нет, я такого не помню. Но, сэр Ханс, лучше бы вы просили о таких одолжениях!

– Так вот, – Ханс Коппер встал, опираясь на трость, и выпрямил спину, насколько мог; Су тоже поднялся на ноги, но теперь он глядел на пациента снизу вверх, – я и сейчас ни о чем не прошу. Я ставлю вас в известность, что собираюсь подвергнуться фармацевтической реактивации таргетных нейронов. Если не у вас в клинике, значит, в Олдрине.

Су выглядел ошарашенным.

– То есть мое предупреждение для вас ничто?

– Я услышал ваше предупреждение и настаиваю, чтобы ваше мнение было занесено в план эксперимента, – невозмутимо ответил сэр Ханс. – Должно быть совершенно ясно, что это только мое желание, вопреки вашему.

– Следует ли понимать так, что вы хотите подвергнуться риску? («Хитрый способ самоубийства, а?»)

– Я считаю целесообразным подвергнуться риску ради помощи правительству. Аргументы их сотрудника показались мне достаточно весомыми. Боюсь, я не вправе сообщить вам все детали.

– Ну, если так… Если это важнее того, что делаем мы…

Прости, парень, подумал сэр Ханс, величественно кивая. Я хочу снова прожить те пятнадцать минут восемьдесят первого года, в которых не было ровно ничего интересного. Погрузиться в галлюцинаторную молодость, снова стать полным энтузиазма доктором наук, впервые ступившим на новую планету, еще не встретившим Элизабет. Моя глубокая благодарность федералам за прикрытие… то есть за рационализацию.

Эксперимент пришлось отложить до пятницы. Были неотменимые дела. Каждый вечер он получал письма от Су с рекомендациями по режиму или ссылками на документы о возможных осложнениях и сбоях, о том, что может произойти с мозгом и сердцем, о мучительных кошмарах вместо легкого трипа в прошлое. Доктор был мастером психологического давления. У него даже могло бы получиться, если бы его пациент имел менее продолжительный опыт противодействия (и давления, конечно, тоже).

Пока сэр Ханс Коппер заполнял бумаги – понимание последствий, выбор отказа от искусственного жизнеобеспечения в случае остановки сердца, и прочее, – Су переругивался с Кларой Тулле.

– Надеюсь, вы понимаете, что результат может быть отрицательным?

– Понимаю, доктор.

– Нет, вы понимаете, что профессор может вообще ничего не увидеть? Не только того, что вам надо, но вообще ничего? Никто, к чертям, не знает, что происходит с мембранными каналами за столько лет! Никто – никогда – такого – не – делал, тридцать лет – предел! И ради этого вы хотите его убить?

– Убить? – переспросила Клара Тулле.

– Опасность реальна, мне казалось, я это объяснил! Вероятность неблагоприятного исхода…

– Вероятность неблагоприятного исхода, – перебил его сэр Ханс, – у всех лиц моего возраста крайне высока, независимо от внешних факторов.

И добавил, стараясь не замечать, как возмущен Су такой низкой оценкой его трудов:

– Может быть, начнем?

Для реактивации использовали камеру томографа. Лежать в темном гробу, с темной маской на лице было не так уж плохо, Ханс Коппер никогда не страдал клаустрофобией. Потом растаяли складки больничной пижамы под лопатками и бедрами, тело потеряло вес и стало понемногу исчезать.

Отключение кожной, внутренней и гравитационной чувствительности поначалу не так уж неприятно. Только если затянется – тогда станет страшно: бодрствующее бестелесное сознание в темном безвременном Ничто. А тогда буду декламировать Шекспира в уме. Шекспира мне хватит надолго. Кнопку «стоп» не нажму, пусть не надеются. Двигать пальцами при значительном усилии воли он мог, и упомянутая кнопка располагалась на подлокотнике. Странно, почему этот препарат назвали нейропсином, ведь ничего общего с родопсинами…

Он еще продолжал размышлять о пустяках, когда понял, что вокруг него светло. Алые пятна под веками, разворошенное кострище во тьме. Как если надавить пальцами или повернуться к солнцу. Солнцу? Ну конечно, на Фебе май, в северном полушарии весна, и он сидит, а не лежит, и встречный ветер треплет волосы… открой глаза, пока не врезался во что-нибудь!

Глаза остались закрытыми. Глаза открылись – и тут же сощурились от света.

Слух: ветер шумит в ушах, позади новый шатл идет на посадку. Осязание: солнце пригревает лицо между порывами ветра, пластиковый руль в ладонях, жесткое сиденье, ремень джинсов, миллион маленьких тактильных сигналов. Странно тихое сердце – бесшумный новый механизм. Это не мое сердце. Моего, старого и больного, я теперь не слышу, это – призрак сердца. Проприоцепция: усилие, чтобы повернуть руль, педали под ногами, скверная осанка, и, кажется, я тогда был выше дюйма на два-три? Но что примечательно: никаких дыр. Безупречная реальность…

Ханс Коппер, доктор наук, гнал тележку с багажом к входу в терминал космопорта. Гнал на максимальной скорости, перед ним никого, другие пассажиры остались позади. Серая полоса с пиктограммками тележек, выгоревшая трава (фебианская!!! не злак, а осока! ладно, потом, еще успею…) по краям. Урчит электрический движок под платформой, руль мягко поворачивается вправо-влево, заставляя тележку выписывать плавную синусоиду.

Это мои руки? Смешные, почти девчоночьи. Кольца исчезли. Не исчезли, просто их еще нет. Там, в другом месте, согнуть большой палец левой к ладони… трудно, пальцы не слушаются. Кольца на месте, оба: кольцо Элизабет на мизинце и его собственное.

Две педали – скорость и тормоз. Нажать, еще раз нажать… нет, это предел, жалко. Знаю, что некуда торопиться, но так хочется летать и бегать!

И вправду хочется. С чего бы? Я же не пил тогда, это точно помню. Я вообще не пил. Просто был такой… восторженный. Ноги на педалях тележки – ох, ничего себе, помню эти немыслимые тапочки, красно-зеленый ужас…

…Кроссовки от Лендора, половина недельного оклада, пусть знают наших! Ступим на грунт Фебы лучшим, что есть на Земле!

Ужас. Каким же я выглядел дураком и сам об этом не подозревал. Что это? Волосы! В глаза лезут. С ума сойти.

Ханс Коппер мотнул головой слева направо, отбрасывая челку с бровей. Нажал тормоз – дорожка кончилась – и сиганул двумя ногами с места через борт тележки.

Сэр Ханс непроизвольно сжал пальцами подлокотники, как будто мог, перенеся вес на руки, замедлить прыжок и смягчить боль от удара… Боли не было.

Лендоры глухо топнули о покрытие, ноги спружинили.

Ф-фу. Ну конечно, почему бы и не прыгать, когда ничего нигде не ноет, не тянет, не колет и, скажем откровенно, тело гораздо легче. И не думаешь о том, как двигаться, ничего не боишься. Упадешь, встанешь и побежишь дальше.

Цветами пахнет! Вон те кусты. Поразительно, на Земле нет таких ароматов, наверняка эндемик!

Это чубушник, балда. Обыкновенный чубушник. Кусты вдоль галереи, я проходил мимо тысячу раз, когда улетал отсюда. Ты еще и не видишь вдаль, коррекцию зрения не делал, а работаешь с зум-линзой в глазу. Но аромат поразительный, точно. Давно не ощущал такого, старая собака потеряла нюх. Даже странно, что это только в мозгу.

Да, зрение у него было неважное, дальше десяти метров все расплывалось, и не было зуба сверху слева. В неполных тридцать лет ремонт мелких неисправностей кажется слишком нудным делом, проще гонять на слегка поцарапанной тачке. Зато запахи в зале ожидания – дорогие духи из магазинчиков, горячая пицца, что-то дезинфицирующее от машины-уборщика – были преувеличенными, слишком яркими. И кругом слишком много людей, со всех сторон чужие лица, любопытные взгляды, а эта зеленовато-платиновая блондинка с обширным декольте еще и хихикает в ладошку. Дура. А декольте ничего так.

Если я так волновался из-за других людей, почему не причесывался и зачем купил нелепые тапочки? Загадка. Не принимал женщин всерьез, говоришь? Ха, кто кого не принимал…

С независимым видом, волоча за собой чемодан на колесиках, он прошествовал за колонну, где было поменьше толкотни, вытащил комм, нашел местную сеть и бросил ей денег. Страшно звонить? Не валяй дурака, Ханс, эта планета сплошь заселена незнакомцами, пути назад нет, надо знакомиться.

«Влад Загорский». Имя в соцсетях и на сайте колледжа, фотки с кудрявой бородой, аватарка с орхидеей, похожей на бородатую физиономию. Странная манера общаться, не поймешь, шутит он или говорит всерьез, но, кажется, дельный. Обещал забрать меня из космопорта и подбросить в колледж, значит, не рассердится, если побеспокою…

– Ханс? О, с прибытием! Хорошо добрались?.. Простите, смогу не раньше, чем через полчаса. Нет, автобус до колледжа только вечером…

Голос выше, чем представлялся по фотографиям. Все-таки он забыл про меня? Неудобно получилось. Но полчаса – это ничего. Скоро узнаю, какой он в реале.

Влад Загорский. «Полчаса», брехло старое. На самом деле просижу здесь час с лишним, дожидаясь его, и теперь, значит, не увидимся… Борода потом поседела, но тогда темно-русая. Ростом почти с меня, в плечах намного шире. Голова торчит из спального мешка, Влад подмигивает и гасит фонарик… В сердцах двигает мне по шее, честно сказать, за дело, но мне так обидно, что отвечаю кулаком в пузо… Слепящий холодный дождь, целый водопад, Влад швыряет куртку мне на плечи и орет, перекрикивая гул… Мы стоим на сцене в световом пятне, Влад хвалит меня, я хвалю его, а он, подлец, опускает глаза и возит туда-сюда ботинком… Первая жена Влада, двое детей, вторая жена, персональная фотовыставка, третья жена и внуки. Мемориальная табличка на четвертом корпусе.

– Да, отлично, я подожду. Спасибо, Влад. До встречи.

Приезжий в идиотских кроссовках тащит свой чемодан к барной стойке.

Боже, автомат для выдачи зубочисток. И эти кишки, переливающиеся радугой, днем-то, при свете. И перевернутые фужеры над головой у бармена. Сколько всего я забыл.

– Добрый день.

– Добрый день, сэр, и с прибытием! Давно на Фебе?

– Часа полтора. Тут неплохо, по-моему. (Имя у него на бэдже, людям нравится, когда их зовут по имени и задают простые вопросы.) Стефан, вы не могли бы сказать, что такое лукресин?

– Вроде земного апельсина, сэр. Соку?

– Давайте.

Опершись локтями на стойку, обвив ногами ножку табурета и вертясь на нем туда-сюда (прилично сидеть никак невозможно? взрослый же балбес), доктор Коппер следил за руками бармена, как он достает из холодного ящика плоды и разрезает их на половинки длинным ножом. Ну… да, это цитрусовое, но апельсины ты, Стефан, похоже, видел только в кино. Красноватая кожура, форма и размер, как у крупного киви. Пахнет здорово.

Ага, уже не зря слетал. Хоть здесь-то мне можно пить кислое, содержащее сахара и кумарины?! А кофе он возьмет? Не помню. Впрочем, нет: кофеиновый пластырь на руке. Даже не на запястье, а на тыльной стороне кисти, чтобы все видели, какие мы прогрессивные.

Сок был кисловатым и пах почти так же, как красная кожура. Попросить у него лукресиновую корку понюхать, помять в пальцах, или подумает, что я псих?.. Радиоголос из динамика торопливо что-то бубнит о парламентских дебатах, о каком-то Струссе – повезло человеку с фамилией. (Силы небесные, Струсс, этот мозговой вирус в человечьем облике! Кем он тогда был, вице-спикером?)

Голос смолк, диджей запустил музыку. Скрип и мяуканье губной гармошки, гитара отстукивает ритм. Ханс Коппер равнодушно покосился на динамик, сэр Ханс понял, что узнает эту песню, почти вспомнил слова, еще прежде, чем услышал, и сердце – реальное – сначала пропустило такт, а потом стукнуло, как кулаком об стену:

 
Я не могу поверить,
Что она ко мне так близко,
В той постели, что не место для принцесс,
О, я не могу поверить…
 

Баритон вибрирует на тихих нижних нотах, интонации слишком грустные для мужского хвастовства. Черт, вот это уже удар ниже пояса, нечестно, незаконно, меня должны были предупредить!.. Дыхание сбилось, глаза под маской обожгло. Этого только не хватало, плачущий старик – отвратительное зрелище, а никуда не деться, музыку в голове невозможно отключить. Песня подействовала с неодолимой грубостью лакриматора, адреналина в вену – сопротивление бесполезно, химия воле не подчиняется. А молодой что? Молодой слушает с ухмылочкой: дурацкие стихи, розовые сопли; смутный воображаемый облик певца – этакий самодовольный мачо с модным зализом… кто поет? Местный? Актер, играет в каких-то сериалах для подростков… концерты в столице, Элизабет он тоже нравился, мы вместе ходили на него, покупали все его новые песни… прощание в Зале Славы, проливной дождь, заплаканные бабушки, дочки, внучки, сотни рук, поднятых в его знаменитом жесте; сорок лет прошло, и кто-нибудь еще помнит его, кроме фанатиков олдтайма и последнего живого современника? Давно не слушаю, с тех самых пор. Не только его, никакой музыки. Все файлы убрал в архив.

Здесь и сейчас: солнце мешается с электрическим светом, визжит губная гармошка, звенит гитара, и никому не известный малый, чьим-то упущением пробившийся в дневной подкаст, нашептывает удивленно:

 
О, я не могу поверить,
Что держу в своей ладони
Эти тоненькие пальцы