– Вы все пережили, и Ваше сердце не способно волноваться, потому что Вы не чувствуете ни радости, ни горя. А мне что делать, когда горе вот тут так и палит, как огонь? – указывая на сердце и наклоняясь почти к лицу бесстрастного старца, простонал Заведеев.

– Да, я пережил, и Вы переживете, – отозвался отец Савватий. – Я волновался и перестал. И Вы перестанете. У меня все утихло в душе, и у Вас утихнет.

– Покорно Вас благодарю за такое утешение, спаси Вас Господи! – с волнением проговорил Андрей Иванович. – Тут человек горит, почти погибает, а Вы говорите: «Пройдет все, все переживете!». Да ведь нет мочи переживать, вот что, святой Вы человек! – уже весь дрожа от волнения, Заведеев как бы выбрасывал слова, совершенно не понимая, что он говорит. – Мне душно! Я словно задыхаюсь от какого-то внутреннего огня! Дайте мне хоть каплю охлаждения из вашего ледяного сердца, и я, может быть, сделаюсь таким же бесстрастным, как и Вы!

– А вот, – указывая почти безжизненным пальцем на икону Спасителя и Божией Матери, заговорил старец и в упор поглядел на Заведеева, – смотри на эти Образы, и капля охлаждения придет. У тебя в душе свой образ, и он жжет. А ты посмотри на эти Образа, и пламень в душе утихнет.

От отца Савватия Андрей Иванович вышел все же в каком-то неудовлетворенном состоянии. «Нет, безотлагательно пойду в монахи! Тогда уж поневоле начнется настоящая борьба. Обреку себя на подвиги, спать на голом полу буду, подвергну себя всевозможным ограничениям и лишениям. Наконец, вериги буду носить. И вот только тогда сокрушу себя, загашу внутренний огонь внешним огнем тяжелых лишений. А теперь что за борьба! Знаешь, что немонаху всякая борьба непродолжительна. Поэтому откладывать нечего – пойду в монахи!»

Решение это у Андрея Ивановича созрело окончательно и быстро. Через три дня он пришел к отцу Савватию с намерением не отступать от своего решения.

– Решил в монахи идти, – угрюмо сказал он, принимая благословение старца. – Благослови, отче!

Отец Савватий беззвучно пожевал губами и спокойно сказал:

– Нет! Не благословляю, – и даже не посмотрел на собеседника, а молча начал перебирать четки.

– Почему же?! – удивился тот.

– В монахи так не идут. Тут надо спокойно обдумать свое положение, оценить по достоинству принятое решение оставить мир и ясно определить: с любовью ли желаешь принять иноческий чин, для служения ли Богу без помех, или посторонние цели какие тут есть? А у Вас кипение в душе, – продолжал старец. – Говорите, что горит! Надо, стало быть, затушить внутренний пожар.

Отец Савватий замолчал. Закрыв глаза, он словно погрузился в свои мысли. А затем, тяжело вздохнув, тихо добавил, как бы рассуждая про себя:

– Значит, из огня поневоле готовы броситься куда Вам угодно…

Наступила тишина, которую нарушало лишь тяжелое дыхание Андрея Ивановича.

Это продолжалось несколько минут.

– Так нельзя! – не открывая глаз и спокойно перебирая четки, снова заговорил старец. – Примешь постриг – оттуда уже возврата нет и уклониться на сторону некуда. Сначала, по новости, как бы и забудешь все прежнее, так как надо учиться новому житию. Даже к новой одежде будешь присматриваться и по ней определять свою бедность. Подумаешь: «Вот все, что я имею, и теперь навек обречен на нищету!». Будешь размышлять о других обетах, данных тобою Христу. Но ты молод. Не успеешь навыкнуть, а вдруг огонь-то теперешний с новой силой захватит тебя и будет палить, нестерпимо палить. Теперь от огня хотите выскочить в монашество и в нем утушить жгучесть пламени. А тогда куда выскочите? Некуда! И гори, как в геенне огненной! А враг рода человеческого еще будет соблазнять благами мира сего, представляя тебе монашество просто заблуждением или твоей ошибкой. Нет! До монашества перегореть надо! – говорил старец, делая рукой неопределенный жест. – Надо успокоиться. Когда господствующее направление жизни пойдет ровно, тик-так, тик-так, вот тогда надо решаться на принятие монашества, – закончил старец и строго посмотрел на собеседника. – С огнем надо осторожно!

– Что же мне делать? – задорно возразил Заведеев. – А ну как в ожидании успокоения я совсем оставлю мысль о монашестве и останусь так? А ведь из меня, может, выйдет хороший монах. Сколько пользы церкви принес бы я! Без монашества же буду учителем семинарии и только. А в безвестности немного чего наделаешь.

– Надо же кому-нибудь и немногое делать! – снова закрывая глаза и как бы весь уходя в себя, сказал отец Савватий. – В безвестности иногда больше можно принести пользы, чем стоя на виду у всех. Потерпите, поразмыслите! Теперь, говорю Вам, для Вас рано монашество принимать. Меня скоро не будет, – закончил отец Савватий, – но Вы помните, что торопиться с монашеством не следует. Оно не уйдет, если Богу угодно!

– Ну, спасибо, отец Савватий! Простите, ради Бога, что покой Ваш нарушаю, – подставляя руки под благословение, сказал Заведеев, – Вы устали. Отдохните, а я уже пойду.

– Бог да хранит Вас от всякого зла! – вставая с табурета и осеняя Заведеева крестным знамением, говорил отец Савватий. – Пора бы давно моим костям на покой, да вот все живу! Всему свое время, и время всякой вещи под небом. И подождем своего времени: я своего, а Вы – своего!

***

«Да, мудрый был отец Савватий, Царство ему Небесное!» – думал Андрей Иванович Заведеев, осмотревшись на месте своей новой службы в одном из городов северной России.

Молодой учитель семинарии энергично и с любовью отдался весь новому делу и в новом положении почувствовал как будто облегчение своего креста. Но вечерами, особенно в праздники, ему почти всегда приходилось бывать среди молодежи, в гостях у кого-нибудь из сослуживцев, и тут особенно остро давала себя чувствовать бесповоротная потеря Верочки, образ которой с поразительной живостью вставал в его воображении как раз именно в такие вечера.

«Вот ведь искушение, как говорят монахи, – думал Заведеев, завязывая перед зеркалом галстук и повертываясь то в одну, то в другую сторону. – И некогда бы идти, да и неохота, а идти надо. Сегодня вечер у владыки. Жена его давно умерла, а дочка в невестах ходит, и довольно недурненькая. Вот зовут веселиться, а какое от меня веселье? Если бы знали, что ни крупинки своего сердца я не могу отдать никому, то сразу бы оставили меня в покое. И вот изволь-ка умеючи себя держать! Тяжело так-то!» – закончил свои думы Заведеев и отправился в переднюю надевать пальто.

Местный владыка, из вдовых священников, поневоле жил полусемейной жизнью. Вдовым он остался с двумя сыновьями и маленькой дочерью. Сыновья по окончании курсов в высших учебных заведениях устроились на службах и жили в других городах самостоятельной жизнью. При владыке же осталась дочь и пожилая сестра – вдова чиновника.

Жил владыка уединенно от семьи и занимал парадные комнаты. Дочь с теткой и женской прислугой помещались в задних комнатах, окнами выходившими во двор. Все в женской половине происходило не без ведома владыки, но сам он ни во что не вмешивался. Дочка росла, окончила курс гимназии, и начались неизбежные приемы и выезды.

«Согрешение! – сознавался владыка ректору семинарии. – Как тут быть со всем этим? – разводил он руками. – Вы, отец ректор, везде бываете и знаете все житейское. Уж как-нибудь помогите мне. Ведь дочку надо выдать за приличного человека в замужество. Так уж, пожалуйста, устройте!»

И отец ректор принялся устраивать. Он подбивал несемейных учителей семинарии ходить на вечеринки, которые завел у себя дома, а временами собирались и у самого владыки – в задних комнатах, на женской половине.

– Пожалуйте, пожалуйте, Андрей Иванович! – весело говорил отец ректор, встречая Заведеева в покоях владыки. – Вот и наш ученый и будущий монах, – шутливо говорил он, подводя Андрея Ивановича к владыке. Сиднем все сидит за книгами, и только силой его можно оторвать от занятий.

– Какие там занятия! – скромно отвечал Заведеев. – Только еще присматриваюсь. Вот ознакомлюсь с учебниками и со всем учебным делом – и за ученые труды.

– И жизнь не надо забывать! Тоже надо присматриваться… – заметил владыка. – От жизни не уйдешь, не закупоришься, она тебя найдет, хотя и сам хотел укрыться от нее. Вот я: совсем бы вне жизни надо стоять, – улыбнулся владыка, – а слышите, на рояле играют? Это в архиерейском-то доме! А нельзя иначе: семья моя не может и не должна вести жизнь затворников. Так-то, – и владыка ласково потрепал Андрея по плечу, а затем добавил: – Пожалуйте и Вы туда, слушать музыку. Вам там будет, по всей вероятности, повеселее, чем с нами, стариками, да еще со старыми взглядами на все и с отживающими привычками.

Много раз уже встречался с архиерейской дочкой Андрей Иванович и чувствовал, да это и все замечали, что его «ловят» самым добросовестным образом. А потому он держал себя смущенно и молчаливо, изобретая всевозможные способы, чтобы не попасть в сети, устраиваемые ему на каждом шагу.

– Сегодня Вы мой кавалер, – смело, хотя и шутливым тоном, заявила Заведееву Екатерина Ивановна, архиерейская дочка. – Должны же Вы оказать предпочтение хозяйке, – продолжала она, смягчая тон и глядя прямо в глаза Заведееву, точно хотела высмотреть там самое чувствительное место, в которое легче всего его поразить.

– Очень рад, но простите, если не сумею быть интересным, – ответил Заведеев и, отдавшись в распоряжение хозяйки, пошел рядом с ней.

– Славная парочка будет, – вполголоса шептались мамаши нескольких тут же находящихся барышень.

– Уж отец ректор устроит свадьбу! На это он мастер, – говорила полная жена учителя семинарии, завистливыми глазами посматривая на Андрея Ивановича.

– У нас ведь богатства нет. Наши дочки подождут, – язвительно улыбалась соседка. – Тут приданое-то княжеское дадут, да и капиталец тоже. Да и по службе поведут.

– Андрей Иванович что-то не очень увивается около Екатерины Ивановны, – заметила жена секретаря консистории. – Ровно бы он нисколько не интересуется барышней, отдающей ему предпочтение. Сидит спокойно, только улыбается или что-нибудь спокойно скажет. А она-то! Так и трещит, так и порхает!

– А кто ж знает, может быть, у него уже есть где-нибудь свой предмет симпатии? – наклонившись к собеседницам, заметила третья дама. – Таких-то не зевать, ловить надо, еще пока учатся. Я думаю, что петербургские мамаши с дочками поискуснее будут нас с вами-то! Так все обставят, что дело крепко будет!

***

«Пора, ждать больше нельзя, – говорил сам с собой Андрей, возвратившись домой после вечера у владыки. – Так жить невозможно! Будешь ходить в гости, принимать участие в играх, танцах, и будут непременно смотреть на тебя как на жениха или кандидата в чьи-либо женихи. Вот Екатерина Ивановна уже, кажется, хвастливо смотрит на всех. Она уверена, что соперничать с ней никто не посмеет, и заранее торжествует победу. К чему вводить ее в заблуждение? – думал Заведеев. – Надо как-нибудь дать понять, чтобы на меня как на жениха она не рассчитывала. А как это сделать? Вот тут ответа и не найдешь! – развел руками он. – Просили запросто, когда только вздумаю, заходить, посидеть. Да почаще… А чего же еще яснее!»

Он остановился среди комнаты.

«Еще немного времени, – продолжал рассуждать Андрей Иванович, – и либо сам повесишь себе новый крест, совсем ненужный, либо в страшную неприятность введешь совершенно невинного человека. Столько мук придется ей перенести: и оттого, что обманулась, и от неизбежных насмешек со стороны тех, кто завидует, будучи уверены в успехе Екатерины Ивановны. А что же делать? – вопрос этот застрял в его сознании. – Просто не ходить к ним невозможно: владыка будет недоволен. Сказать, что в монахи решил идти, – никто не поверит. Сочтут еще за обиду. Подумают, что “ему честь такую оказывают, а он и внимания не обращает!”. Ведь это Бог знает что! Никуда не ходить и ни с кем не заниматься? Но тогда все будут считать его фальшивым человеком. Вот она, действительная-то жизнь! – тяжело вздохнул Андрей Иванович. – Трудная жизнь. Никто твоему душевному состоянию не поверит, а если бы кто и поверил, что я жениться действительно не буду, так кому же я нужен? Что бы сказал отец Савватий? – вспомнил старца Андрей Иванович. – Какой бы совет дал? Увидел бы, что борьба с жизненными обстоятельствами невозможна, и, думается, дал бы благословение идти в монахи».

На другой день Андрей Иванович Заведеев написал письмо товарищу – обер-прокурору Священного Синода, в котором объяснил неудобства продолжения службы на настоящем месте, просил совета и изъявил желание принять иноческий чин. Не прошло и недели, как Андрей Иванович получил ответ: «Берите отпуск и приезжайте в Петербург. Мы Вас устроим».

***

В одну из суббот посетители академического храма были свидетелями происходившего в конце всенощной трогательного обряда. Преосвященный ректор Академии с несколькими монашествующими вышли на средину храма и обратили взоры в дальний угол, откуда из-за ширм при пении певчими стихиры: «Объятия отца отверсти ми потщися…» двое монахов вели босого, в длинной рубахе человека. Приблизившись к ректору, человек этот земно поклонился и на вопрос: «Зачем пришел?» – ответил: «Иноческого жития ищу». Затем при совершении обряда пострижения он изрек иноческие обеты и постепенно облачился в монашеские одежды. Со свечой в руке, с сандалиями вместо сапог на ногах встал по правую сторону царских дверей, перед иконою Спасителя, новопостриженный инок Агапит.

***

Пусто и неуютно в большой, высокой комнате в два окна; как огромные бельма висят на окнах измятые и грязные полотняные занавеси. В простенке между окон – большой письменный стол, обитый клеенкой; на нем лежит несколько книг в толстых кожаных переплетах. В заднем углу скромно приютилась железная койка, накрытая байковым одеялом. Сиротливо жмется она к самой стене, точно ждет-не дождется, скоро ли будет согрета прилегшим на отдых человеческим телом. Рядом на вешалке висит монашеская одежда…

Это – спальня и вместе рабочий кабинет инспектора Н-ской Духовной семинарии, иеромонаха Агапита. Сам отец Агапит в переднем углу, перед угольником, совершает правило «двунадесяти псалмов» и отбивает число поклонов, назначенных старцем-монахом, руководителем недавно постриженного молодого монаха.

Весело, ровным пламенем горят перед иконами две лампадки. Лицо отца Агапита то становится суровым и мрачным от усталости и изнеможения, то на несколько минут озаряется тихой радостью, так что с него можно было бы писать икону архангела. В первом случае полусогнутый, стоя на коленях, он с силой прижимает к груди обе руки вместе с крупными черного гранита четками и, кажется, готов разразиться стенаниями. Во втором – он стоит со взором, устремленным куда-то выше икон, как бы в далекое пространство. И, кажется, вот-вот запоет радостную евангельскую песнь: «Слава в вышних Богу!».

Последние поклоны отсчитаны, и отец Агапит едва двинулся с места: устали ноги. Он непрерывно молился и клал поклоны около двух с половиной часов. Добравшись до заднего угла комнаты, отец Агапит осенил крестом свое убогое ложе и, не раздеваясь, лег на кровать поверх одеяла. Вытянувшись во всю длину, он издал глубокий, болезненный стон и почти тотчас же заснул тяжелым сном изможденного в трудах человека.

В шесть часов назойливо звучит, звенит колокольчик. Наскоро крестится, хочет встать на ноги отец Агапит, но… «О Боже, как ломит кости!» Все тело его разбито, пальцы рук распухли, а на коленях вздулись какие-то волдыри. «Это монашеский крест, – глубоко вздохнул отец Агапит. – Смирение и послушание…» Он еще раз перекрестился, сидя прямо на кровати, и начал одеваться, продолжая думать: «Если бы был жив отец Савватий, он более легким способом приучил бы меня к монашескому смирению и послушанию. А вот отец Леонид только поклонами да совершением чина “двенадцати псалмов” во все дни и ночи упражняет… Господи, прости! Господи, помоги!» – тяжко вздохнул отец Агапит и перекрестился. Он взял бутылочку с деревянным маслом, налил его на ладонь и крепко натер воспаленные колени и пальцы рук. Походив минут десять по комнате и немного размяв затекшие члены, он наскоро умылся и совершил краткую утреннюю молитву.

«Сейчас начнется служебный день. Надо быть внимательным и строгим по отношению к студентам. Скоро позвонят на молитву. Надо сходить – невнимательно стоят на утреннем правиле семинаристы», – отец Агапит укоризненно качает головой, и глаза его делаются строгими. «А ты сам, когда был семинаристом, – как молния мелькнуло в сознании отца Агапита, – помнишь, как перед поездкой на Святки к брату в Залесье всю утреннюю молитву в день отъезда возбужденно разговаривал со своим соседом?»

Высокая гора… Маскарад… Верочка…

Все это плывет в сознании отца Агапита как незабвенное и милое прошлое. Точно огнем обожгло его при воспоминании о той роковой встрече. Пальцы на руках его захрустели – так заломил их от напряжения отец Агапит… Обливаясь неудержимо льющимися слезами, повалился он в переднем углу перед иконами на пол и замер пред очи Божии в крепкой молитве о прощении своих греховных воспоминаний.

Прозвенел звонок на семинарское правило. Отец Агапит наскоро умылся холодной водой, натер руки одеколоном и сбрызнул им одежду, чтобы отбить запах деревянного масла. Затем, приняв кое-как важный вид, вышел в коридор. «А ведь и ты, будучи семинаристом, разговаривал с друзьями на общих молебнах», – вспомнил опять отец Агапит, заметив нерадивых студентов. И снова внутри его поплыли радостные воспоминания юности… Нет, не может он изжить из сознания образ Верочки! В пот бросает его от напряженной внутренней борьбы. «Искушение», – шепчет он, тяжело вздыхая, однако по наружности держится важно и ничем не выдает своего волнения.

После окончания утреннего правила отец Агапит сделал замечание двум-трем семинаристам и в начальствующей позе проследовал в свою квартиру.

Придя, он опустился на стул. «Батюшки, как страшно болят ноги! – мысленно простонал он. – Уж если и был строг отец Савватий, но отец Леонид еще строже. Замучит поклонами. А про сегодняшнее искушение рассказать ему надо обязательно. Ах, какой же тяжелый крест! Покойный отец Савватий все говорил: “Не торопись!” – вспомнил он. – “Как пойдет жизнь «тик-так», тогда и можешь идти в монахи”.