Обе молодые мамаши, Ирма и Лариса, теперь заняты еще больше и подолгу жалуются друг другу на нянек. Младенцы делают все, что полагается делать по их возрастному статусу: азартно прыгают на руках у нянек, грызут яркие игрушки и неуклюже встают на непривычные ножки. Няньки часто меняются; в то же время, если поменять местами детишек, вряд ли кто-нибудь это заметил бы. Они в одинаковых чепчиках и таких же платьицах, и то и другое нежно-голубого цвета; даже погремушки очень похожи. Один младенец, впрочем, долго кряхтит, прежде чем заплакать, а другой заливается криком без предупреждения, вот и вся разница. Одним словом, самые обыкновенные младенцы, каких в городе без числа. В последнее время все больше рождаются мальчики. Старые люди качают головами: к войне. Это звучит нелепо: с кем воевать-то? Тем более что три года назад с большевиками был заключен договор о ненападении, а больше и опасаться-то некого. Да стоит ли бояться большевиков, разве у Советской России других дел нет, как нападать на маленькую мирную республику? А что мальчики рождаются, так это правильно: больше женихов будет.

Дочки преподавателя, Аня и Ася, всегда приветливо улыбаются пухлым малышам: «О-о-о, какой сладкий!..» Из бледных подростков они превратились в очаровательных барышень; когда, скажите на милость?! Обе стройные и грациозные, а гимназический портфель носить больше не надо, потому что это с радостью делают те, кто их провожает домой. Кавалеры, подумать только! А ведь, кажется, еще на прошлой неделе сестры во дворе играли в серсо!

У кого большие дети, у кого маленькие. Только свое дитя – всегда младенец, думает тетушка Лайма. Сын вернулся после долгого отсутствия – и записался на службу в Защитный батальон. Рота, в которую он попал на ученья, стояла далеко, и в город он приезжал нечасто. Встречая в коридоре офицера, Валтер ловко щелкал каблуками, и мать любовалась: красавец. Он пошел в отца: такой же высокий, с темно-серыми глазами и густой шевелюрой, только в плечах шире. В те редкие дни, когда сын оставался в городе, он ночевал прямо здесь, в привратницкой. Скорей бы служба кончилась, мечтала тетушка Лайма, а дальше мысли вливались в привычную колею: найдет работу, женится и заживет своим домом; а не захочет в городе – уедет на хутор.

Вот женился и настройщик роялей. Да-да, на той рыженькой; дамы устали уже гадать и волноваться и едва не утратили интереса к животрепещущей теме. Чудо как хороша была молодая, с очаровательной улыбкой, в изящном веночке из белых цветов, которые удерживали легкую, как стрекозиное крылышко, фату! Господин Бурте казался помолодевшим лет на десять. Позвольте, да он не стар вовсе: сколько ему, тридцать с чем-то?… Обвенчались – ив тот же день съехали. Оказывается, купили небольшой домик – за мостом, на левом берегу, – ведь настройщика, как и волка, ноги кормят: домой работу не возьмешь. Однако свой уголок всегда теплее. Что ж, дай им Бог сЧастья и благополучия, а все-таки жаль: дом так свыкся с его походкой и чемоданчиком, с ее горжеткой… Непривычно было и то, что до сих пор люди сюда только вселялись, и никто еще не съезжал.

Теперь квартира на пятом этаже освободилась, и в пустых гулких комнатах целую неделю хозяйничали маляры. После ремонта хозяин с дядюшкой Яном медленно обошли комнаты, осмотрели просторную прихожую; заглянули в девичью и на кухню. А еще через некоторое время в газете появилось объявление, и дворник приготовился к частым звонкам у парадного.

Скоро последовали звонки. Поскольку сдаваемая квартира была небольшой, то интересовались ею те, для кого она была предназначена, а именно «одинокие особы», как деликатно было сформулировано в газете: железнодорожный инспектор, стенографистка, председатель Общества трезвости… Квартира всем нравилась, но пожилых смущал высокий этаж, а тех, кто помоложе, – высокая плата. Другие кандидаты – в частности, любители кошек – выслушивали извинения и разочарованно уходили. Нет, никакого личного предубеждения к древним уважаемым животным у господина Мартина не было – он просто избегал любой формы антагонизма в доме.

…Из подъехавшего таксомотора вышла пара. Дама окинула гранитную облицовку снизу вверх и сверху вниз, словно намеревалась купить весь дом; спутник терпеливо ждал. Как только дворник отпер квартиру, дама обошла ее дважды. Во время второго тура она уверенно называла комнаты: «Тут будет салон… спальня, м-м-м… кабинет», а последним словом было: «Очаровательно!» Контракт подписали без колебаний, и вскоре в доме не осталось никого, кроме младенцев и сенбернара, кто не знал бы, что в бывшей квартире настройщика поселилась Прекрасная Леонелла, или, как еще называли ее в прессе, «Фея Леонелла». Нежное, как плеск волны, имя было известно всем и каждому: два года назад она заняла первое место на конкурсе «Фея красоты». Почему-то из всего множества молодых участниц (до двадцати пяти лет) жюри единодушно выбрало именно ее. Правда, внешность Леонеллы как нельзя лучше соответствовала общепринятым канонам красоты: белокурые волосы, голубые глаза с темными, почти черными, ресницами, нежная линия губ – то ли фиалка, то ли бабочка – и безукоризненные пропорции фигуры. Это при том, что в конкурсе участвовали почти поголовно блондинки – и только одна редкого мужества голубоглазая брюнетка, – и все соискательницы были прекрасно сложены, и у всех нежнейшие линии губ… Однако побеждает только та красота, которая отмечена чем-то еще, неуловимым и не поддающимся определению: то ли это было легкое движение губ, которым Леонелла сдувает непослушную прядку со лба, то ли крохотная ямочка на подбородке или локон, в точности повторяющий линию щеки. Что-то одно – или все в сумме – перевесило, и знаменитый портрет «Феи Леонеллы», на котором президент республики надевает ей на шею красно-бело-красную ленту, обошел все газеты, журналы и попал на страницы заграничной прессы.

«Ты хочешь сказать, что ей двадцать пять?» – Ирма была неприятно задета. Кроме нее и Ларисы, в парке никого не было. Несмотря на пролетевшее так быстро время, Лариса по-прежнему была младше подруги, поэтому ответила дипломатично и снисходительно: «Она выглядит, как дама старше своих лет, которая выглядит моложе». Ирма озадаченно замерла, расшифровывая дипломатическую формулу. По логике Ларисы выходило, что лучший способ подняться на чердак – это спуститься в подвал. «Это как если бы тебе было сорок, но тебе давали бы не больше двадцати пяти», – терпеливо объяснила Лариса. Ирма с облегчением засмеялась.

Следует отдать должное Фее Леонелле: она не собиралась покидать свой двадцатипятилетний возраст, а как давно не собиралась – это ее тайна за семью печатями. Она открыла для себя несколько бесхитростных способов, позволяющих отодвинуть, насколько возможно, цифру двадцать шесть: продолжительный сон, минимальная косметика и простая, без всяких излишеств, еда. Сюда же входил отказ от алкоголя с целью сохранить печень. Где конкретно этот орган находится и зачем он нужен вообще, фея не имела представления, но знала, что именно печень распоряжается цветом лица. Бело-розовая кожа Леонеллы была прекрасной рекламой косметических кремов, поэтому агенты всех фирм присылали ей на дом флаконы и баночки, не зная, что все это она щедро раздаривает; сама же ничем, кроме детского крема, не пользуется.

Публика пребывала в уверенности, что Прекрасная Леонелла ведет жизнь ночной бабочки: снимки красавицы с бокалом шампанского украшали обложки журналов, и только фотографы знали, что бокал останется нетронутым, а снимки сделаны в студии, и не ночью, а белым днем, что публике знать было ни к чему. Сложнее было на приемах, однако Леонелла, зная, что смотрят не на шампанское, а на нее, усвоила привычку непринужденно позировать, обаятельно улыбаться и подносить бокал к губам; в этот момент она была чертовски хороша! Равно как и в другие моменты, отчего у многих возникал вопрос, не собирается ли Фея стать актрисой? И Национальный, и Русский театр почли бы за честь… Именно так обстояло дело: ее начали азартно приглашать.

Леонелла не торопилась. Еще до конкурса, который принес ей громкую славу, понервничав в очередях к фотографам и присмотревшись, как ведется отбор кандидаток, будущая Фея поняла простую и беспощадную истину: красота – капитал, но этот капитал должен быть застрахован обручальным кольцом. Ибо до тех пор, пока к тебе обращаются «барышня», это сопровождается оценивающими взглядами, намеками той или иной прозрачности и откровенными предложениями распорядиться твоим капиталом без процентов. Вокруг нее клубились толпы поклонников. Прекрасная и, как все были уверены, двадцатипятилетняя Фея принимала букеты, благодарила изящным книксеном, а дома пристально рассматривала и сортировала визитные карточки. Конкурсному жюри было куда легче – они смотрели только на внешность; Фее приходилось из вороха маленьких картонок извлекать свое будущее. В результате образовалась скромная группка «финалистов», из которой к алтарю вырвался некий господин Роберт Эгле: в настоящий момент он как раз вешает в простенок между окнами портрет жены.

Многие недоумевали, обсуждая ее выбор. Как, ведь Леонеллу окружали не просто богатые, но очень богатые люди, среди них титулованные особы, – и перечислялись имена. Публика терялась в догадках. В самом деле: господин Эгле известен только тем, что входит в комиссию по экспорту сельскохозяйственных продуктов, женат впервые, а больше, пожалуй, ничем; что она в нем нашла?… Фея застенчиво улыбалась и льнула к сильному плечу мужа. Подготовка к конкурсу приучила ее к чтению газет, а читающий газеты не может не знать, что страна держится на сельском хозяйстве. Конечно, приятно было бы называться баронессой, но покажите барона, который не был бы помешан на своей родословной? Титул только помеха: стоит кому-то обронить слово «мезальянс», и расторопный газетный проныра докопается, не дай бог, до никому не нужной правды о том, чего не знал сельскохозяйственный Роберт, но узнает вся страна: что Прекрасная Фея – нагульная дочь пришлой батрачки и до пятнадцати лет не только столичного города не видела, но и собственных башмаков; увольте. Возможно, поэтому Леонелла не захотела квартиру в престижном районе Кайзервальда или в Петербургском предместье, где селятся все знаменитости, а въехала сюда, на границу центра и Московского форштадта, в дом, ничем не замечательный, кроме своего номера. Муж, как и дом, почитал себя счастливчиком, но стеснялся своей обыкновенности, неровных зубов и ранних залысин на висках, а также скучной для Феи специальности экономиста. Пара жила скромно, зато счет в банке неуклонно рос.

Дом такими вещами не интересовался, а привык видеть господина Роберта, который по утрам закрывал дверь очень тихо, дожидаясь поцелуйного звука замка, и даже по лестнице ступал осторожно, чтобы не разбудить Фею. По черной лестнице каждый день так же тихо поднималась кухарка, она же горничная за небольшую доплату – милая деревенская девушка с фигурой в форме виолончели и смешным диалектом, – так говорят на востоке, вблизи от России.

О знаменитостях можно рассказывать много, уж больно хочется рассмотреть их как можно более пристально. Однако рано или поздно интерес притупляется, вытесняемый внешними событиями. Например, весь дом – да что дом: весь Город, все газеты, до самой мелкой – громко заговорили о Лиге Наций. Что – Лига Наций? Почему вдруг – Лига Наций? Ведь республика вошла в состав этой самой лиги давным-давно и, стало быть, давно признана такими зубрами, как Англия, например, или Швейцария. Что-то происходит, только не с Лигой Наций, а с самими нациями, и Лига кого-то должна защитить… Или уже защитила?

Да, о нациях говорится теперь чаще всего. Нотариус обсуждает с доктором Бергманом статью «Эйнштейн против ассимиляции». Шурша газетными листами, находит цитату и читает вполголоса: «Пусть послужит примером и предостережением судьба германских евреев, – закончил Эйнштейн». Оба молчат. «Как, собственно, это понимать?» – озадаченно спрашивает нотариус, но сосед пожимает плечами: «Я не Эйнштейн»; в голосе раздражение и растерянность. Он медленно поднимается к себе. Сенбернар распластывается на ковре, а хозяин просматривает газеты – обычно они неделями лежат неразрезанные. В Германии евреи объявлены вне закона. Идет на кухню, где у плиты лежит стопка нечитанных газет, разворачивает: «…к вышеперечисленным признакам расовой чистоты…», «…неполноценные расы, в первую очередь евреи и цыгане…», «измерение черепа», «арийский тип». Отбрасывает в сторону, садится в кресло и закуривает. Пес поднимает свое тяжелое тело, подходит неслышно и ложится у ног. Измерение черепа… Сегодня женщина родила мальчишку, по всем этим гнусным понятиям, «нордического типа», чего никак (он усмехнулся) нельзя сказать о матери. В приемной томился отец – высокий сероглазый блондин. Что за ересь, что с людьми происходит?… Оба вздыхают, хозяин и собака.

Однако проходит некоторое время, и доктор перестает вздыхать: некогда. Среди других нет-нет да и вспыхнет разговор о евреях в Германии, но быстро угасает, ибо никто не знает толком, что там происходит. И что значит: «вне закона», не все ведь евреи, правда? Должно быть, какие-то государственные преступники, не иначе. И вообще известно: где евреи, там вечно канитель какая-то, возьмите туже Россию. Тему долго не муссируют, потому что есть темы более интересные. Согласитесь, приятнее говорить о телятах у нас, чем о евреях в Германии.

Господин Мартин между тем побывал в Берлине по своим текстильным делам и вернулся с неспокойной душой: импорт в Германию явно сокращается. Известно, что рынок – верный симптом, только болезнь не всегда известна. Отец, чутко следивший за биржей, неодобрительно качал головой, хотя явного повода для тревоги не было: в Польше и Чехословакии, например, дела обстоят прекрасно.

…Один сезон сменял другой, да так быстро, что никто не замечал ровного течения времени – признак безоблачной жизни. Счастье бездумно расточает отпущенное ему время, и оно течет, как пляжный песок между пальцами. Кончается очередное лето, и 1 сентября 1939 года школьники занимают свои места за партами, а немецкие войска занимают Польшу; но ни те ни другие не знают еще, что началась Вторая мировая война.

Спустя два дня Германии объявляют войну не только Англия и Франция, но и Австралия с Новой Зеландией. Дантист узнаёт об этом по пути на работу. В памяти послушно оживает оранжевая Австралия на гимназической карте, веселые кенгуру, тоже оранжевые, и мелкие быстрые туземцы, встречающие бумерангами танки со свастикой. «Странная война, – бормочет дантист и лезет в карман за мелочью в обмен на газету, – как ветрянка».

Оказалось – чума.