Шарф

Успеть приблизиться к щеке, пока не начался дождь, пока лето выпустило солнце.

Успеть потереться о смородиновое ухо (весь день собирали ягоды и пропахли ими).

Лица людей навытяжку: все отвыкли от влюбленных. Или они попадаются в стае: раз, два… и…

Обчелся.

Этих мгновений было два в моей жизни. Два. Когда нужно было решать. Когда можно было решить. И тогда громада яблонь не отсвечивала бы на моем лице, и я сидела бы в ленфильмовском буфетике, жуя салат…

Нет, нет, не торопите, я знаю, что вся моя жизнь прошла на ваших глазах, и всех моих немногочисленных поклонников вы видели.

…Я не решилась тогда, в темном метро, когда губы его уже прошептали «люблю». Я знала, что он любит другую. Я видела эти очертания той, другой. Нам было по пути. Он пошел провожать. «Темно, мне не страшно…» – шептала я, боясь, что он кинется на меня, а за спиной стояла та, другая.

…Встретились через 10 лет в буфете, брякнулись обручальными кольцами, раскланялись.

Я встала тогда, в буфете, чтобы пойти за ним. Я уже видела, как он вздрогнул. Обернулась – нет его.

…А ну-ка еще раз, если мы встретимся в гостях у каких-нибудь общих знакомых, откуда можно будет пойти вместе хотя бы до метро…

«Ну-ну…» – думаю я и огорчаюсь: нет, в гости со мной увяжется муж.

Он не любит ходить в гости, но тут, видно, почувствует что-то неладное и увяжется.

Весь вечер я буду на подъеме. Мы выйдем на кухню. Хозяйка благосклонно запрет дверь кухни:

– Курите, девочки! Курите, мальчики!

– Что ты тогда убежал из буфета? – это спрошу я. Я не боюсь спрашивать первой.

– Из буфета? Когда?.. Не помню, не помню… – забормочет он, поглаживая свое кольцо. – А ты вообще где сейчас?

В коридоре протопает муж и осторожно спросит у хозяйки, показывая на кухонную дверь:

– Там у вас курят?

– Нет, курят в коридоре, – ответит хозяйка и еще шире расправит плечи, загораживая нас (Я люблю таких хозяек: они вносят разнообразие в семейный быт и обычно помогают не разрушить, но встряхнуть семью).

– Где я сейчас? Все там же, – отвечу я, хотя тогда, в метро, я еще училась в школе и была не там. И знал ли он что-нибудь обо мне тогда, кроме того, что он хотел меня?

– Ну ладно. Я пойду жене позвоню.

– Дзинь-дзинь-дзинь… – это в кухне на висящем тайваньском аппарате отдается семь дзиней.

И знаю я, что он скажет, что здесь заскучал. И придет через час и будет долго собираться, расчесываться.

А я, стоя в прихожей, вдруг увижу, что он не тот: он мил, воспитан, ухожен, и страсть улеглась и ушла в любовь к жене, к ребенку.

– Ну, мы идем? – это спросит муж, всегда готовый уйти из любых гостей.

– Идем… – и мы прошагаем вместе: я в окружении двоих дымящих сигаретами мужчин.

– Я сегодня даже не пил, – скажет муж.

Мы пройдем по улице Первой.

– Улица Первая, – прочитаю я вслух.

– Что? – встрепенутся они оба.

– Я здесь любила.

– Кого? – спросит муж.

– Кого-нибудь. Он был высок, смугл, и ладони его пахли сирийским одеколоном.

– Бред! – скажет муж, – вечно ты что-нибудь выдумаешь!

Втроем мы войдем в метро, проходя мимо любопытных старушек. И там я спрошу:

– Нам опять в одну сторону?

– Опять? – ты удивишься. – Почему опять?

Я махну рукой:

– Ну, как тогда.

– Ничего не помню.

– Ну, пока. Еще на пять лет.

– До свидания, – вежливо откланяется мой муж и ничего не спросит: он привык ни о чем не расспрашивать.

И легкий мужской плащ, привезенный из экзотической страны, прошелестит мимо.

– А знаешь, мы когда-то вместе ходили в студию… – я прижмусь к плечу мужа.

– Не засни только. Нам через остановку выходить. – Муж поцелует меня в мочку уха.

…А как тогда все ликовало:

– Лика, Лика, будь моей! Твои волосы, Лика, как шелковые паутины. Лика, Лика. Мне нет жизни без тебя!

Мы ехали в старом вагоне метро с мягкими креслами. И я вспомнила тогда про зачет по геометрии, про невычерченные сечения.

– Я сделаю, я сделаю тебе сечения, – ты глотал воздух, – только будь моей!

– Ну, не надо, не сейчас. Потом. После. Когда я сдам зачет.

Потом грипп и глухие разговоры со стенкой шкафа:

– Ты просишь меня стать твоей. Ты понимаешь, я тебя не знаю. Не знаю, вдруг ты подлый человек. Я ведь школьница, школьница, – я показываю шкафу руки, испачканные мифическими чернилами. – Вот погоди, давай, я закончу школу, – я внимательно вглядываюсь в шкаф, – а там посмотрим.

…В тот день я только встала после гриппа, оделась, натянула новый самодельный шарф и побежала в студию.

Там, в перерыве, в полутемном коридоре, он представлял свою жену.

– Жена… – удивленно тянули вышедшие передохнуть студийцы.

Он женился первый.

– Ну, что твой зачет? – спросил он.

– Сдала.

– А у моей Оленьки опять «хвосты». Некогда было – свадьба, то-се, – он смущенно улыбнулся и обвязал шею новым шарфом.

* * *

– Никогда не жалей сметаны и масла, – говорит мой муж, глядя исподлобья, как я жарю грибы.

– А шарф тот старый, что я тебе дала, ну еще связанный на Дальнем Востоке, ты постирала? – высовывается из ванной Мама.

– Постирала и даже заштопала.

Тени ходят по сутолоке потолка. Огурцы засаливаются в банке. Грибы уже подлежат съедению. Но их не дают. Берегут на праздники.

– Зимой не пропадем, – говорит муж.

– Шарф этот будешь носить? – я протягиваю бледное полотно тепла.

– Посмотрю. Может, зима будет теплой, – говорит муж, и тоненькое обручальное кольцо почти спадает с его пальца…

1991

Сквозь парк к музыке

Памяти моих родных

Моя Мама очень хорошо пела. Романсы. Арии из опер. Подпевала радио. И всё время вспоминала с сожалением, что родители не стали учить ее музыке – в доме не было пианино.

Там, в ее далёком дальневосточном детстве.

…Но я тоже очень хорошо пела и пою. И вот прошли младшие классы, а меня так и не отдавали учиться музыке – не было пианино.

Мама растила нас с сестрой одна. Помощи ждать было неоткуда. И вот, живя в Ленинграде, я не училась музыке…

Я ждала. Я долго ждала.

Соседка пригласила Маму прийти вместе со мной к ним – ее сын начал заниматься музыкой. На аккордеоне.

Я увидела аккордеон (теперь понимаю, что был он старый и взятый «напрокат»). Но я залюбовалась его «мехами», я попросилась поиграть на нём…

Ночами я перестала спать. И поняла: если я сама не решу учиться музыке – я не буду ей учиться. Никогда.

В нашем классе я дружила с мальчиком из очень хорошей учительской семьи. Его Бабушка была Народной Учительницей, настоящим педагогом. Я поговорила с ним. И он сказал:

– Будешь играть на виолончели. Как я.

Он принёс на урок канифоль… И я с трепетом нюхала эту канифоль. Днём мы пошли к нему в гости. У него только что появилась младшая сестра. Всем было не до него. Он сыграл мне на виолончели. Его Бабушка догадалась, зачем это всё происходит. Но молчала. Решила не вмешиваться.

– Готовься к экзаменам, – сказал он. (Размер платы за обучение мы уже выяснили – она была «символической»).

А теперь представьте себе весеннюю Учительскую в Музыкальной. И мальчика из 4 класса на пороге.

– Ты что-то хочешь спросить? – учителя решили, что что-то случилось.

– Моя одноклассница будет поступать к нам. Сюда. Можно узнать, когда экзамен?

Секретарь записала дату и время экзамена. В мой новый блокнот. Я долго хранила эту запись.

…Моя сестра вышла замуж. Всем было не до меня.

В майский день я поехала на экзамен. Там сидело 80 или 90 человек. Все с родителями. Все готовились. К чему? Чтобы что-то спеть – готовиться не надо, – так решила я.

Экзамен был простейшим. Я спела мелодию. Простучала ритмы. Угадывала ноты. Пела свои любимые песни. И сказала:

– Я буду играть только на виолончели.

Все засмеялись:

– Для этого надо поступить.

– А я еще не поступила? – удивилась я. – Когда вы мне об этом скажете?

– Нет. Здесь конкурс…

– Но разве они тоже хотят играть на виолончели? – спросила я.

– Девочка, позови из коридора родителей…

– Родителей? – я изумилась. – Зачем? Моя Мама на работе. Она – врач. Вот представьте себе: вы придёте к врачу, а вам скажут: его нет, он на экзамене в музыкальной школе. И вы расстроитесь и спросите: а что, этот врач еще и учиться музыке будет? А работать он будет?

…Комиссия молчала. Их было много. Они еще раз смотрели мои пальцы…

– А пианино у вас есть?

– Нет, – честно ответила я.

– А Мама хотя бы знает, что ты здесь?

– А зачем? Она узнает, когда будет нужно… И ещё… Я буду учиться только у этой учительницы…

И я назвала имя. Она была не в любимцах.

И комиссия спросила:

– Почему?

– Потому что потом мне сможет помочь мой одноклассник. Он – её ученик…

– Девочка, приезжай в августе, будут висеть списки. Найдёшь себя в них – значит, поступила.

– Спасибо, найду, я хорошо ищу.

Я сказала комиссии «до свидания» и пошла гулять.

«Музыкалка» была от дома очень далеко. И я чуть-чуть прошла пешком. Потом ехала.

…В августе, в конце каникул, я заехала к Маме на работу:

– Поедем в музыкальную школу. Кое-что узнать.

– Зачем? – Мама ахнула.

– Списки посмотрим. Мама! Ты же переживала, что тебя не учили музыке…

Мама промолчала. И мы поехали смотреть списки. И я очень быстро нашла свою фамилию. Я же сказала учителям: «Я очень хорошо ищу!».

Мы шли пешком. Сквозь парки. Маме надо было прийти в себя… Мы пели. Мы пели в парках дуэтом…

Начиналась моя новая жизнь.

Июль 2011

Сашка

И был день. Прекрасный голубой светлый день 70-х. Наши каникулы.

И был двор. Не всегда понимавший меня. Но сейчас покорно молчавший – что-то задерживались девчонки со скакалками и резинками.

И была лужа около гаража и помойки. И вдоль лужи ходила молодая соседская собака Жулька. Её выпускали гулять на целый учительский день (учителя в каникулы тоже работали). За ней следили всем двором. И всё равно Жулька иногда успевала съесть какую-нибудь дрянь…

И были голуби – их тогда было очень много, они парами слетались на хлебные крошки. Крошки им сыпали все, но больше всех – хозяйка Жульки, учительница Мария Ивановна. В Блокаду она ела столярный клей. Она первая рассказала нам о Блокаде.

На другой день мы с подругой и сыном Марии Ивановны решили попробовать на вкус столярный клей. Не успели. Нас поймала сама Мария Ивановна. Она не ругала. Сына она била без нас.

И была музыка. Из окна соседа. Взрослого соседа. Он каждый день играл «Полонез Огинского» – это я произносила в одно слово. Он учился в институте и хотел жениться.

Моей сестре, которая тоже училась в институте и хотела замуж, нужно было только одно – чуть-чуть похудеть (это она так считала).

А вот соседу, наверно, чтобы жениться, надо было обязательно хорошо сыграть «Полонез Огинского» – так думала я.

У них была Сессия. И потому они были дома… Каждый – в своём жилище.

И потому я так рано была во дворе. Я не хотела слушаться сестру.

И каждый день зимой и летом, в любую погоду, во двор выходил Сашка. Совершенно взрослый человек с бородой, одетый во всё белое (чуть ли не сшитое из простыней). Это чтобы не поехал в транспорте, – так объяснили нам. Какой вред мог принести Сашка транспорту, я не знаю до сих пор. Он садился к нам на скамейку и разговаривал с нами, с детьми.

Меня удивляло, что он, взрослый, разговаривал с нами… Однажды я спросила:

– Саша (не могла же я его называть Сашкой, взрослого человека)! А вы кем хотите стать?

– Я хочу в небо, – ответил Сашка.

– Это в космонавты? – переспросила я. – Так на космонавта учиться надо.

– Нет. Мне не надо будет учиться… – Сашка засмеялся.

Проходившая мимо нас соседка закричала:

– Дети! Ну что вы с дураком разговариваете?

– Тетя Клава! А вот вы можете числа в уме перемножать? Трёхзначные? – тётя Клава застыла в ожидании «экзамена». – А он – может! Вот давайте умножим…

– Я – дурак, – сказал Сашка.

Тётя Клава кивнула:

– Дурак. Видишь, даже сам знаешь.

Сашка встал и ушёл.

Внезапно раздался крик:

– Уберите этого Дурака! Уберите его со стройки!

Сидя на скамейке, я подняла голову. Рядом с нами строили дом. Высокий. (Тень от него навечно сделает нашу квартиру несолнечной). Шла стройка. Но Сашка оказался на самом верху. Он сидел на кирпичной стене и тихо смотрел в небо. Ровно над ним работал кран. Стройку приостановили. Выбегали мужчины. Кричали. Сашка недвижно сидел на этой кладке и смотрел в облака. Кучевые и перистые – это я научила Сашку. Я же недаром ходила в школу. И Сашка рассматривал их. Но его же выгнали со скамейки. За ним пошел сосед-пенсионер. Еле взобрался, ругал Сашку, уговаривал. Тот оставался сидеть. Больше всего мы боялись, что он упадёт со стены.

Я подбежала к строителю:

– Можно, я схожу? Он меня поймёт. Мы дружим с Сашей…

– Дружим… Еще разобьешься!..

– Да мы каждый вечер бегаем по этой («чёрной») лестнице, – выдала я секрет.

И вдруг строитель согласился. Бабушка, шедшая мимо, перекрестилась.

– Только я пойду одна, – сразу сказала я.

Я поднималась в этот раз очень долго. А дальше я боялась. Нет, не Сашку, а не туда встать и упасть.

– Саша! Это я! Как вам здесь?

– Жарко… Скоро нужно будет уходить. Но я ещё не посмотрел на небо… Облака… Девочка! А почему ты здесь? Тебе не страшно? Ведь меня все боятся.

– Саша. Я пришла за вами. Давайте, спустимся туда, во двор.

Все не дышали…

А ведь его никто никогда не называл на «Вы». И все звали Сашкой.

И он растерялся. Дал мне свою руку и сказал: