Похороны ведьмака

Старый Игнат отходил. Третьи сутки не вставал с лежанки − закусывал край поддёвки, которой заботливо укрывали сыновья, заходился в кашле. Временами из впалой груди вырвался то ли крик, то ли рычание.

− Совсем плох батька-то, − всхлипывал младший из братьев, Касьян.

− Тю, пустомеля, может, ещё встанет, − старший Наум от усталости к сумеркам ног не чуял − хозяйство крепкое, догляда требует.

− Сыны, сыны, − позвал отец слабым голосом.

− Что, батька, водички али взвару? − Касьян уже бежал до сенцов с кружкой.

− Подойдите оба, − прошептал умирающий.

В красном свете закатного солнца лицо Игната казалось багровым.

− Помру я скоро, − старик зашёлся в долгом кашле.

− Может, обойдётся, батька, − всхлипнул младший.

− Не перебивай, знаю, что говорю. Пришла пора исполнить последний зарок. В деревне не любят меня, не хочу в Уварове лежать. Схороните меня в Хмаре, завтра же поутру поезжай, Наум, сговорись о месте и обо всём, что требуется. Могила пусть будет к вечеру готова. Но это не всё. К могилке, как срок придёт, пусть везет меня Голыб.

− Батька, да как же это? Прошка Голыб – беднота деревенская, не нам чета, что люди скажут? Да и враждуете вы, сколько себя помню, − Игнат даже поперхнулся.

− Ишь ты, ишь ты, разошёлся. Командовать будешь после похорон, а пока изволь исполнять. Не то, − глаза старика сверкнули недобрым блеском, − и с того света достану.

* * *

Тяжки Прошкины думки, ох, и тяжки. Старшую дочку сосватали, а радости нет. На Покров и свадебку затеяли, надо приданое готовить, а в избе ни холстинки лишней. Бедно живут Голыби. Вроде и в работе споры, а только достаток в окошко глянет, беда уж за порог. Не успели отсеяться, кобылка сдохла. А как крестьянину без лошади? И без того в доме одни бабы, Глашка его только девок и рожает. И на заработки не уйти, не оставить домочадцев без пригляда, и помощи ждать неоткуда.

Не успел о беде подумать, она тут как тут – Наум калитку отворяет.

− Незваный гость пожаловал. С какой нуждой, соседушка?

− Батька отходит.

− Давно пора, черти уже заждались.

− Вот за что ты, Прошка, отца моего честишь? Со всеми он в ладу жил, только ты, сосед, проклятия шлёшь.

− Так все знают, что ведьмак твой батька. Знают, да боятся. А у меня с нечистыми разговор короткий, − Голыб перекрестился.

− У меня до тебя дело есть.

− Нет у меня дел с ведьмаковскими отпрысками.

− Зря ты так. Батька наказал, чтобы ты его гроб в Хмару отвёз. Мы тебе сто рубликов серебром отсчитаем.

− Иди, иди, пока поленом не отходил. Ишь что удумали, ведьмака везти! Разговору быть не может! − Прошка вытолкал соседа и калитку захлопнул.

А в доме Глашка сундук свой перебирает, слёзы тайком утирает.

− Стыдно-то как, Прошенька, девку снарядить не можем.

− До Покрова время есть, даст Бог, разрешится как-нибудь.

− Да как разрешится-то, разве клад найдем.

− Ну, не плачь, лучше вечерять собери, пораньше спать ляжем.

Намаялся за день Прошка, а сон не идёт, тревога сердце гложет. Вышел во двор, присел на поленнице. Тихо, будто и живых в деревне не осталось, только ветерок калиткой постукивает. Поднялся Голыб калитку покрепче затворить, а то уже не ветерок, ураган, с ног валит, шуршит, треплет крыши соломенные, деревья до земли гнёт, гудит, будто скоморох на ярмарке. И собаки ветру вторят, такой вой подняли – жуть. За ними и коровы проснулись сразу во всех дворах, не мычат – стонут. А ветер всё сильнее и сильнее, вот уже и двора не разглядеть, пыльным туманом занавесило.

− Двести рублей, Проша, − прозвучало у самого уха.

Голыб аж подпрыгнул, закрестился часто-часто. Глаза от пыли оттёр, видит − Касьян рядом.

− Ты как пробрался, окаянный?

− Дырка у вас в заборе. Двести рублей, Проша, − повторил он. − Отошёл батяня.

− Хоть всего серебром обсыпьте, не повезу. И толковать не о чем. Сами своего ведьмака хороните.

− Так ведь наказ батькин.

− А мне что за нужда, бесовского служки наказы исполнять? Иди прочь.

* * *

К утру стихло всё, будто и не было ночного урагана. Кабы не раскиданные вороха соломы да сломанные ветки, Прошка решил бы, что всё приснилось.

Пока во дворе порядок наводил, кум Захар в калитку стучит.

− Слыхал, прибрался ведьмак-то. Всю ночь скотина бесновалась.

− Как не слыхать, меня сынки его оповестили. Хоронить наказал не в нашей деревне, а в Хмаре. Меня подряжают везти. И после смерти не даёт мне покоя старый чёрт.

− Я за тем и пришёл, батька послал. Иди, говорит, к Голыбу, чую, беду ему Игнат готовит.

− Так я и не поеду.

− Зря, не поедешь − не упокоишь, будет в деревню возвращаться. Надо ехать, а спастись тебе поможем.

* * *

К обеду опять гости в дом, оба брата на пороге.

− Езжай, Проша, триста рубликов положим, только езжай, − Наум мялся у порога.

− Езжай, Проша, пожалей нас, страшно нам батькину волю не исполнить, − вторил Касьян.

− Ну что ж, я готовый, только у меня свои условия есть. Перво-наперво, повезу на ваших лошадях, завтра запряжете пару.

− Согласны, о чём речь.

− Гроб с покойником обвяжите покрепче, верёвок не жалейте, иначе не поеду.

Сынки ведьмака лишь головами кивают.

Выпроводил Голыб соседей, сам сел лапотки переплетать, как наказали, чтобы пятку с носком спутать. Глашка по избе мечется, уговаривает отказаться. Молчит мужик, знай, руками проворит.

На следующий день долго молился Прошка, а потом, будто решился, обул переплетённые лапти, заткнул за пояс топор и вон из избы.

У соседнего двора вся деревня в сборе, судачат, обсуждают, как сыновья гроб отца веревками обматывают. Заметили Голыба, закрестились, запричитали. А Прошка не оглядывается, подхватил лошадок под уздцы да повёл прочь из деревни. Помнит наказ батьки Захара: на телегу не садиться да всю дорогу молитву творить.

Не успела деревня скрыться за холмами, застонал покойничек, зашевелился, по крышке стучит, а выбраться не может. Прошка быстрее припустил. Шепчет молитвы, а сам прислушивается: показалось ли, будто верёвки лопнули? Вот уже и роща впереди, а за ней Хмара − довезти бы. И тут как на грех споткнулся Прошка, упал, да вместо молитвы бранью разразился, а как поднялся, покойник уж во весь рост на телеге стоит.

Спрыгнул Игнат и давай по земле рыскать, следы высматривать. Голыб ждать не стал, помчался к роще во весь дух. Бежит, оглянуться боится. Увидел сосну покрепче – полез, до самой верхушки добрался. А Игнат уже под деревом, рычит, в ствол вцепился, а влезть не может. Прошка за ветки держится, Бога поминает − совсем худо, покойник гнёт сосну, как тростинку. Гнёт и воет: «Слезай, ворог мой, слезай. Вместе в загробный мир уйдём». Зажмурился Голыб, страшно смерти в глаза смотреть, и не сразу понял, что дерево трясти перестали. Посмотрел вниз − стоит какой-то странник в одежде незнакомой: сапоги со шпорами, шляпа, сабля из-за пояса торчит.

− Слезай, зачем на дерево забрался?

− Ведьмак убить хочет.

− Нет никакого ведьмака, слезай.

Прошка осмелел, спустился, а сам крестится да на незнакомца поглядывает: вдруг это сосед в новом обличье. А тот лишь усмехается:

− Пойдем, покажешь, где твой ведьмак.

Что за диво: гроб пустой, крышка на дороге валяется, а Игната нигде не видно. Глядь, из-под телеги ноги торчат. Вытащили они колдуна – мертвец мертвецом, лишь желваки устроили пляску на восковом лице. Уложили его обратно в гроб, закрыли, а незнакомец достал саблю да надсёк крест на крышке.

− Езжай, мил человек, больше не встанет.

Захотел Прошка поблагодарить, а незнакомца и след простыл, будто и не было. А только случилось всё, как сказал: до Хмары довёз, сдал священнику да обратно отправился. А на вырученные деньги не только приданое справили, но и скотинкой обзавелись.

Бука

Мягко поскрипывают выездные сани, периной стелется накатанная зимняя дорога. Кутается Ивашка в новый белёный полушубок, что батька привёз накануне Рождества, подстёгивает лошадёнку, торопится. Вот явится этаким купчиком, по улице промчится – не чета деревенским. А и правда − статен, румян. Не зря вдовая купчиха Пустошеева выделила, не зря.

Сказать по совести, Ивашка Аграфену Петровну избегает, робеет − шутка ли, лавки у купчихи по всему городу, богатые лавки. А дом! Какой дом у Аграфены Петровны! Что мебель, что посуда. Да такой деликатности в их деревне и не видели.

Одно плохо: старовата она для молодца. Старовата да страшна, худа, как эта вот оглобля, а ведь целыми днями только и делает, что чаи распивает с приживалками, − чудеса!

Надо бы храбрее − не дело, что купчиха сама к нему жмётся, а Ивашка только мямлит невнятно: «Робею-с, никаких дел с барышнями не имел-с, обхожденья не знаю-с». Пустошеева лишь смеётся да глаз своих рыбьих с парня не сводит. Эх, если бы вместо Пустошеевой да Дунюшку в те покои, на перины лебяжьи. Вспомнил Ивашка про Дуню, в жар бросило. Батька, как приезжал, буркнул, будто срезал: «Просватали, слава богу. А ты, пёсий сын, даже думать забудь. Тебе такое счастье в руки плывёт, а через тебя и к нам. Могли ли мечтать?»

Когда год назад Ивашку Плетнёва отец привёз в город к дальнему родственнику, служащему приказчиком у купца Еремеева, сговаривались лишь о скудном жалованье для подспорья многочисленной семьи Плетнёвых. А оно вот как повернулось. Еремеев быстро смекнул, как повыгодней парнишку пристроить можно, а через него и лавочками Пустошеевой управлять по своему усмотрению. Стал он Ивашку в дом Аграфены Петровны с порученьями посылать и не прогадал. Истосковалась вдовушка в доме богатом, но пустом. Да и то, какие у бездетной вдовы развлечения? В Храм съездить да со странницами разговоры за чаем вести? А тут − добрый молодец, кровь с молоком.

На костюм Еремеев не поскупился, пошил сюртук из дорогого сукна с шёлковыми лацканами, штучный бархатный жилет, тесьмой обшитый, плисовые шаровары – чем не жених? Смекнул парень, что богатство само в руки плывёт, только разведи пошире, и ты уже не Ивашка, а Иван Сергеевич Плетнёв, владелец лавок, человек состоятельный. А наука купеческая, чай, не труднее сенокоса, знай, барыши подсчитывай и в чулок складывай.

Когда месяц назад Еремеев позвал к себе Ивашку и стал расписывать сытую жизнь, что ждала молодого купчика, парень только головой кивал: пусть думает, что дурачок деревенский, рад стараться волю барскую исполнять. Эх, ему бы только до венца дотянуть, а там и без советчиков обойдётся с такими-то капиталами. Приживалок сразу вон − ишь, повадились, одним чаем с вареньем в расход вводят. А разговоры! На днях сам слышал, как пугали Аграфену Петровну святочницами. Даже деревенские девушки не верят, что в святки по улицам бродят эти самые чудовищные святочницы, завидят девку или бабу молодую, начинают её рвать длинными ногтями, пока совсем в клочья не разорвут. Откупиться, мол, только бусами можно, рассыпь перед ними, они и бросятся подбирать. Вон этих наушниц, всю деликатность в доме изводят.

Едет Ивашка, торопится до темна в отчий дом успеть. Кутается в полушубок, подстёгивает лошадёнку, но короток день зимний, вот уже и сумерки, а впереди пролесок, кружевом веток будто вуалью невестиной манит. Под сводами совсем стемнело, парнишка даже поёжился, озирается, чудится, что за кустами беда поджидает. Лошадёнка вдруг фыркнула и стала. Ивашка вожжи натянул − ни с места. Ожёг кнутом – на дыбы взвилась, но и шагу вперёд не сделала, хоть плачь. Страх липким потом под рубаху пробирается, затылок леденит, будто и нет на голове лисьего треуха. Застыл Ивашка, прислушивается, чудится, будто со всех сторон хруст ближе, ближе, зло подбирается…

Очнулся − сидит кто-то рядом. Повернул голову и вскрикнул. Заросшее, лохматое, борода в сосульках, тулупчик в прорехах, а глаза… Глаза ярче сухого полена в жаркой печке, того и гляди подожжёт. «Бука», − догадался парень.

А чудовище между тем тянет крючковатые жилистые синие руки, норовит прямо в рот попасть.

− А скажи-ка, добрый молодец, неужто богатство слаще объятий Дунюшкиных?

Закружилось, заметелило перед глазами, померк свет белый.