– Дети спят, а я не хочу, – ответила Хельга. Она потупилась, но голос ее прозвучал упрямо.

– Многое изменилось, Хельга, – изрек отец, будто это требовало еще каких-то доказательств. – Ты уже большая, мы на тебя рассчитываем. У мамы больное сердце, ты должна помогать ей.

– Будешь мне приказывать, как своим солдатам? – она с вызовом посмотрела на него.

Ей хотелось, чтобы отец закричал, как всегда, вышел из себя. А он лишь устало потер впалые веки, ослабил галстук, и на шее показалась красная полоска от воротничка.

– Нет, больше никогда. – Он помолчал немного и добавил: – Возможно, скоро мы улетим на юг. Будь готова помочь маме собрать маленьких.

– Лучше бы мы остались наверху, – сказала Хельга с досадой.

– Иди спать, – бросил отец и ушел.

Хельга вернулась в комнату к детям. Пошарив вслепую в чемодане на полу, она нашла лист бумаги и карандаш. Потом вернулась в столовую, села за стол и принялась писать: «22-е апреля. Мой дорогой Генрих! Я, может быть, неправильно поступила, что не отправила тебе того письма, которое написала в ответ на твое. Я, наверное, должна была его послать, и я могла бы передать с доктором Мореллем, который сегодня уехал из Берлина. Но я перечитала свое письмо, и мне стало смешно и стыдно за себя. Ты пишешь о таких сложных вещах, о которых нужно много думать, чтобы их понять, а я со своей вечной торопливостью и папиной привычкой всех поучать отвечаю совсем не так, как ты, наверное, ждешь от меня. Но теперь у меня появится время обдумать все; теперь я смогу много думать и меньше куда-то торопиться…»⁴

***

И опять этот ослепительно-яркий свет. Океан колышется, качает, шепчет, искрится до самого горизонта. Легкий бриз, распущенные косы и белые ленты, ленты, ленты… Они плывут по ветру и нежно трепещут. Белая палуба, длинная, долгая. Скамьи в ряд под белыми зонтиками. Вытянутые скрещенные ноги на шезлонге в белых брюках, а лицо спряталось в бархатной тени за раскрытой книгой.

«Милый мой Генрих, – восклицает Хельга, – мы плывем в Америку!»

Она открывает глаза и видит серый низкий потолок. Свет слепит глаза. Кто-то заходил в детскую и включил его. Должно быть, пора вставать.

Хельга приподнялась и, опираясь на локоть, посмотрела вниз. Сестры – Хильда, Хедда и Хайди, расположились на соседней кровати и играли в куклы. Хольда еще спала, она всегда встает последней. Брата в комнате не было, но стоило Хельге о нем подумать, как он вошел с вислоухим щенком на руках. За Хельмутом в комнату протиснулась взрослая немецкая овчарка.

– Смотрите, кого я нашел в прачечной, – Хельмут поднял щенка на вытянутых руках. Тот свесил толстые лапы, умилительно разинул пасть и сладко зевнул, заострив язык и показав частые мелкие зубы. – Там еще трое, пойдемте, покажу.

Девочки настороженно смотрели на мощную рыже-черную овчарку и не двигались с места.

– Это Блонди. Не бойтесь, она очень умная. – Хельга скинула сорочку, надела вчерашнее коричневое платье и спустилась с верхнего яруса кровати. Она дала Блонди понюхать руку для приветствия. – Мы с ней знакомы. Разве вы ее не помните?

Сестры покачали головами.

– Я не знала, что у тебя щенки. – Хельга погладила собаку по крупному покатому лбу.

Овчарка вяло помахала хвостом в ответ и, вытянув шею, понюхала щенка.

– Это собака фюрера, – гордо заявил Хельмут.

– Да, надо бы отвести ее фройляйн Браун⁵. Хотя, кажется, раньше она ее недолюбливала.

– Папа запретил ходить в нижний бункер, – проворчал Хельмут, продолжая тискать щенка.

Хельга тотчас решила непременно пойти.

– Блонди, ко мне! – она вышла в коридор. – За мной, Блонди! Найдем твоего хозяина.

Хельга взяла овчарку за толстый кожаный ошейник, и та нехотя пошла рядом. Но не дойдя до лестницы в нижний бункер, Блонди свернула в прачечную. Все уговоры оказались напрасными, упрямая собака растянулась на полу и принялась кормить щенков. Хельга опустилась на пол рядом, положила ее голову себе на колени и просидела так с полчаса.

– Наверное кто-то отвязал тебя, – приговаривала она, гладя собаку, – а герр Гитлер ищет…

Он и в правду искал. Кухарка привела его в прачечную.

Хельга не видела его, должно быть, около года. Он разительно изменился с тех пор. Лицо обвисло и потеряло живые краски, посерело в тон неизменному темно-серому кителю. Хельга не помнила, чтобы он одевался по-другому. Волосы его, расчесанные на прямой пробор, поблекли, виски совсем поседели. Щеточка усов над верхней губой нелепо топорщилась. Герр Гитлер, всегда очень чистоплотный и ухоженный, теперь казался обрюзгшим одутловатым стариком. Его левая рука, заложенная за пуговицу кителя, заметно дрожала.

Фюрер ласково погладил Хельгу по голове, поцеловал в макушку.

– Смотри, что она умеет, – сказал он, делая собаке знак рукой. Та села на задние лапы, вытянула шею и тонко завыла. – Блонди, пой глубже. Пой, как Сара Леандер⁶, – приказал фюрер.

Собака тотчас повиновалась, голос ее стал мощнее и глубже.

– Она удивительное существо, – любовно изрек фюрер, одобрительно глядя на Блонди. – Столько сообразительности у животного. Некоторые люди не могу похвастаться таким умом.

Он вышел из тесной прачечной и присвистнул:

– Блонди, за мной!

Собака, которую, казалось, невозможно было сдвинуть с места и оторвать от щенков, вскочила и тут же оказалась у ног хозяина.

– Молодец! – он похлопал ее по боку. – Хорошая собака, послушная собака. Не то что эти псы из моего окружения, которыми мне приходится командовать.

– Я хотела привести Блонди к вам, но она заупрямилась, а вас послушалась сразу, – восхитилась Хельга. – Родители все равно не разрешают мне спускаться в нижний бункер.

– Деточка, ты можешь ходить здесь повсюду, где тебе захочется. Скажи родителям, что дядя Адольф разрешил. Фройляйн Манциали, – окликнул он кухарку, которая возилась с тарелками возле обеденного стола, – дети уже позавтракали?

– Еще нет, мой фюрер, – отрапортовала та, тотчас бросив сове занятие. Она выпрямилась и сложила руки в замок у пояса.

– Тогда накормите их чем-нибудь вкусным, – велел Гитлер. – У нас еще остался клубничный джем?

– Да, мой фюрер, – Фройляйн Манциали почтительно наклонила голову.

Фюрер погладил Хельгу по щеке на прощание, а потом взял за ошейник собаку и повел за собой.

После завтрака Хельга ушла в детскую. Там она расположилась на кровати с карандашом и бумагой и принялась за сочинительство. Она так увлеклась, что не заметила, как вошел отец.

– Что ты пишешь? – спросил он, немного напугав Хельгу.

Она вздрогнула, смутилась.

– Это рассказ… про Людвига. Как он спас одного мальчика в океане. Услышал его зов и приплыл на помощь. Папа, ты не знаешь, сколько живут дельфины?

Отец смотрел в сторону на нарисованное окно на стене и, кажется, не услышал вопроса.

– Ты не знаешь, сколько живут дельфины? – повторила Хельга.

– Не знаю, – отозвался он наконец. – В твоем возрасте я исписал ворох бумаги – и все зря, – изрек он задумчиво. – Ты слишком мала, тебе еще нечего сказать. Лучше заучивай наизусть из «Фауста». – Он развернулся, чтобы уйти. Потом вдруг оглянулся и продекламировал: «Кто мыслью беден и усидчив, кропает понапрасну пересказ заимствованных отовсюду фраз, все дело выдержками ограничив»⁷.

Когда отец ушел, Хельга долго думала над его словами. И опять ей хотелось возражать ему. Почему всегда так получается, что на каждое его слово у нее находится свое, не менее веское и, пожалуй, более правильное. Вот и сейчас она вспомнила совсем другие строчки из того же «Фауста»: «Когда всерьез владеет что-то вами, не станете вы гнаться за словами…» Как может отец судить о том, чего не читал? Какое понятие он имеет о ее способностях? Хельга написала рассказ, потому что для нее это важно, потому что она любит Людвига больше всех живых существ на свете, хоть он всего лишь дельфин. Он вылечил Генриха, когда тот болел. Разве он не герой? А как бы ей хотелось сейчас поплавать с Людвигом, а не сидеть в этом мрачном подземелье с белым светом и серыми стенами. Здесь она чувствовала себя больной, и порой ей казалось, что она не узнает людей. Она не узнала герра Гитлера сегодня. Отец здесь выглядит по-другому, глаза его совсем ввалились и будто остекленели – ничего не видят. Мать бледна и почти не выходит из своей комнаты, а когда выходит – передвигается как тень, опираясь о стены коридоров. И даже дети здесь другие, невеселые и тихие, непохожие на себя.

Хельга отложила тетрадь и, вспомнив разрешение ходить где вздумается, решила воспользоваться им прямо сейчас.

В коридоре нижнего бункера во всем чувствовался беспорядок. Военные разных чинов занимались кто чем. Одни, казалось, были поглощены делом: разговаривали вполголоса, стоя в стороне, перебирали листы документов или ходили взад и вперед, черкая на ходу карандашами по бумаге. Другие дремали, сидя на стульях вдоль стены. Хельгу толкнул локтем пьяный, расхристанного вида офицер. Он, никого не замечая вокруг, спешил, должно быть, в отхожее место. В свете потолочных ламп тончайшим полотном тянулся табачный дым, смешиваясь с едким запахом мужского пота и влажной погребной затхлостью. Хельга знала, что герр Гитлер не любил, когда при нем курят. Должно быть, теперь ему все равно. Каждый вздох давался Хельге с неохотой. Она прошла дальше по коридору, минуя помещение узла связи, где стоял громоздкий телефонный коммутатор, пара столов с пишущими машинками и стулья в беспорядке. Дверь комнаты напротив оказалась приоткрытой. Оттуда доносился резкий клокочущий ненавистью голос. Хельга остановилась и прислушалась.

– …Толстый продажный лентяй! Этот выскочка бросил люфтваффе на произвол судьбы! Его пример позволил коррупции распространиться по всей стране! Я всегда все о нем знал! Этот морфинист смеет заявлять, что я не способен принимать решения?! А завтра он объявит меня мертвым?! – Хельга узнала голос герра Гитлера и поразилась его жестокости. С ней он всегда был ласков, она не подозревала в нем способности кого-то так люто ненавидеть.