Часть 1: Лита

1960-е годы, Тюменская область

Они жили на окраине поселка Луговской, на берегу великой сибирской реки Обь. Поселок возник в 1930 году, а его жителями стали раскулаченные семьи – так называемые спецпереселенцы⁶, которые были доставлены баржей на необжитой берег великой Оби. Рядом с тремя хантыйскими юртами из сырого сибирского леса мужики за лето построили несколько домишек, покрыли их соломенными крышами, сложили печки и к осени поселились по три-четыре семьи в одном доме. Зимовали тяжело, голодали, ходили в тайгу на зверя и ловили рыбу. В Белогорье выменивали рыбу на картошку и муку. А весной 1931 года стали разводить хозяйство, установили мельницы на реке и организовали колхоз.

Сорокатрехлетний доцент Ленинградского государственного университета имени А. А. Жданова Владимир Красицкий был репрессирован в 1950 году по так называемому «Ленинградскому делу»⁷. А в 1957 году был освобожден, но попал под «минус двенадцать»⁸, что означало запрет проживания в двенадцати крупных городах СССР. Так Владимир поселился в поселке Луговской, где ему было предписано проживать под надзором отдела ГПУ при НКВД РСФСР. Чтобы как-то прожить, он устроился фельдшером в поселковую больницу на мизерное жалование, где кроме него работало еще три врача.

По его инициативе при больнице было создано подсобное хозяйство, в котором были корова, овцы и две лошади. Врачи ездили на вызовы к больным в соседние деревни на лошади – зимой на санях, летом на телеге, а иногда и верхом. А корова и овцы помогали прокормиться самим, да и накормить больных, которые, как и врачи, были спецпереселенцами. Еще при больнице была своя лодка, на которой добирались до отдаленных поселений и юрт по протокам великой реки Ендырская, Малина и Агорная.

Обитатели поселка любили Владимира за скромность и интеллигентность, а благодарные пациенты дарили ему все, что сами могли добыть в тайге и в великой реке: рыбу, оленину, зайчатину, иногда куропатку или рябчика, а летом грибы и ягоды. Он жил при больнице: летом в маленькой каморке по соседству с коровой и лошадьми, а зимой – в больничной нише за печкой. В отдельные зимние дни температура воздуха падала ниже сорока градусов и в летней каморке Владимир просто бы замерз.

И тут в его жизни появилась дочь. У Владимира был короткий роман с идейной комсомолкой из Ханты-Мансийска, которая отвергала стыд как классовый предрассудок. В январе 1960 года она приехала в поселок Луговской на две недели по комсомольским делам. Они познакомились на политинформации в поселковом клубе. В тот день была очередь Владимира идти на политинформацию. После лекции были танцы под разбитое пианино. Школьная учительница музыки исполняла вальсы и танго. И Владимир, который редко посещал сельский клуб, заслушался вальсом «Амурские волны»⁹. Комсомолка пригласила его сама, а он не стал отказываться.

Вальс закружил их, и Владимир двигался свободно, почти не чувствуя своего тела. Комсомолка была счастлива повторять за ним фигуры, его объятия обжигали ее. Когда музыка стихла, она вдруг подумала: «Какой танец, никогда я так не танцевала!» – и посмотрела не него влюбленными глазами. А потом они танцевали чувственное и надрывающее звуками танго «Брызги шампанского»¹⁰. Движения Владимира были гармоничны и непринужденны, комсомолка тесно к нему прижималась, и со стороны они казались единым целым.

Она подарила ему ночь любви, а утром вдруг сказала:

– Ты необыкновенный. Давай поженимся.

– Ты испортишь себе карьеру, – ответил Владимир. – Тебе не нужно связывать свою жизнь со мной.

Она кивнула ему и исчезла так же внезапно, как и появилась.

Прошло почти два года, и Владимир начал забывать о комсомолке. Был чудесный теплый июньский вечер, и листья на березах возле больницы распустились за один день. Владимир возвращался от пациента из деревни Троица верхом на лошади. На скамейке в больничном парке он увидел маленькую девочку в летнем пальтишке. «Интересно, чья она, – подумал Владимир, – и где ее мама?». Он спешился и взял лошадь под уздцы, чтобы не напугать девочку. Комсомолка подошла к нему сзади и низким голосом сказала:

– Привет, как у тебя дела?

Он обрадовался и улыбнулся ей:

– Привет! У меня все по-прежнему.

– Я привезла тебе дочь, – сказала комсомолка, – твою дочь. Я скоро уезжаю на комсомольскую стройку, буду секретарем комсомола на Среднесибирской железнодорожной магистрали и девочку брать с собой не хочу. Пусть теперь она поживет с тобой.

– Как ее зовут? – спросил Владимир.

– А зови как хочешь, я ее никак не зову – не хочу к ней привыкать. Возьми ее, если нет, то я по дороге оставлю ее в детском доме поселка Горнофилинский. Я поплыву пароходом до Тобольска, а он как раз по дороге – там остановка на час. Мне времени хватит.

Девочка смотрела на него большими голубыми глазами, ее кудряшки развивались на ветру. И он подумал о том, что это Божий подарок за все его страдания и потери.

– У нее есть какие-то документы?

– Нет, я ее не регистрировала. В этой жизни ее как бы и нет.

– Хорошо, тогда пойдем, – и Владимир взял девочку на руки.

Девочка не испугалась и не заплакала. Они молча дошли до поселкового совета, где как раз сегодня работала его подопечная старушка Мария Ивановна – потомственная дворянка, которая обожала его.

– Мария Ивановна, я хочу сегодня жениться на этой девушке.

– Доставайте паспорт.

И он достал свой потрепанный паспорт.

Мария Ивановна не стала ему рассказывать о том, что, для того чтобы жениться, нужно пройти испытательный срок, который в те времена составлял ровно месяц. Она лишь ласково посмотрела на Владимира, потом перевела глаза на девочку и сказала:

– Пишите заявление … «прошу сократить испытательный срок и зарегистрировать наш брак в связи с тем, что у нас имеется общий ребенок».

Владимир так нежно посмотрел на комсомолку, что она стала подумывать о том, что ну ее, эту комсомольскую стройку…

– У тебя есть справка о ее рождении?

– Да, у меня есть такая справка, – и комсомолка достала потрепанную справку на желтой бумаге. Между тем заявление было написано, проверено, подписано женихом и невестой, и Мария Ивановна стала составлять актовую запись о браке. Она выводила буквы медленно и аккуратно, время от времени макая перо в чернильницу. Процедура тянулась долго, потому что Марии Ивановне пришлось заполнять от руки два экземпляра записи. Когда они удостоверили запись о браке подписями, Мария Ивановна поставила им в паспорта штамп о браке и спросила: «А как зовут вашу дочь?». Владимир почти не думал, он назовет ее Секлетеей в честь самой любимой и самой желанной женщины – его жены, которая так внезапно покинула этот мир в период расследования «Ленинградского дела», не выдержав страданий.

Комсомолка удивилась: она раньше не слышала о таком женском имени. А Мария Ивановна сказала:

– Какое замечательное и редкое имя! Секлетея по-гречески – это известная женщина или жена сенатора.

Комсомолка поежилась, потому что ей не понравилось слово «сенатор».

– Сенатор – неправильное слово. Cкажите, что она жена коммуниста.

– Пусть будет коммуниста, – сказала Мария Ивановна и принялась старательно выводить имя девочки в актовой записи о рождении. Когда счастливые родители подписали и эту актовую запись, Мария Ивановна каллиграфическим почерком уставного славянского письма¹¹ заполнила свидетельство о рождении Красицкой Секлетеи Владимировны.

– Ну, такое событие нужно отметить, – сказала Мария Ивановна и достала бутылку советского шампанского, которую уже давно хранила для особого случая.

Владимир так элегантно с легким хлопком откупорил бутылку и разлил шампанское по хрустальным бокалам, что комсомолка уже решила на стройку не ехать.

– Я теперь замужем и у нас ребенок. Не поеду никуда, – прошептала комсомолка и маленькими глотками осушила бокал.

Владимир все время держал девочку на руках: она устала и уснула, и он боялся тревожить ее.

– Ну куда же вы пойдете с такою крохой? – спросила Мария Ивановна. – Может быть, ко мне?

Мария Ивановна жила в крошечном доме на окраине поселка совсем одна. Ее муж построил эту избу с одной комнатой и печкой посередине еще перед войной, а потом умер от пневмонии. Мария Ивановна с тех пор жила одна и думала: как хорошо бы ей тоже умереть. Но все жила и жила, а потом полюбила поселок, великую реку и протоки, высокие кедры и даже полюбила свою работу, где составляла важные документы редким каллиграфическим почерком.

– Спасибо, Мария Ивановна, – сказал Владимир и так нежно взглянул на Марию Ивановну, что комсомолка стала ревновать. – Моя жена завтра утром уезжает: ее назначили руководителем на Среднесибирскую железнодорожную магистраль, и ее ждет большое будущее. Пойдемте, я оставлю у вас мою дочь. Сегодня такой счастливый день, я хочу гулять с моей женой всю ночь и провожу ее до баржи. Баржа идет в пять утра, осталось немного времени.

И он налил им еще по бокалу шампанского, а Мария Ивановна принесла шоколадные конфеты.

Когда Владимир и комсомолка вышли от Марии Ивановны, было уже два часа ночи – северной белой летней ночи и из великой реки уже поднималось солнце. Они прошли поселок и вышли на пристань.

– Может быть, ты хочешь поспать? – спросил Владимир, глядя на нее восторженно искрящимися глазами.

– Да, немного, – сказала комсомолка и уснула на деревянной убогой лавке. Владимир взял ее паспорт и аккуратно вырвал страницу со штампом.

В пять часов на горизонте показалась баржа, заслоняя черным дымом солнце и великую реку. Владимир легко потряс комсомолку за плечо: «Пора, моя дорогая. Вот и баржа». Он очень нежно поцеловал ее; она, счастливая, села на баржу и долго махала ему платком. Потом комсомолка вздохнула и подумала: «Какой красивый был день, но меня ждут великие дела на Среднесибирской железнодорожной магистрали, и мое имя впишут в золотую летопись строителей коммунизма».

1967 год, Ханты-Мансийск

Из раннего детства Секлетея помнила маленькую комнату с обмазанной глиной печью и мутное окно, в которое редко проникал свет. Рядом с печкой стояла ее кроватка, с другой стороны – отцовский диван, а напротив – сколоченный из досок стол с небольшим шкафом, в котором хранились продукты и нехитрая кухонная утварь. Самыми диковинными были плетеное кресло, сундук и старинная резная этажерка, которая вся была уставлена научными и художественными книгами. Вечером при свете керосиновой лампы этажерка напоминала двух лебедей, хлопающих большими белыми крыльями, а сундук – крошечный утес посреди моря.

Секлетея ждала вечера и представляла, как лебеди долетели до утеса и стали прекрасными принцами. Она засыпала под треск горящих в печи дров, но к утру печь остывала и в комнате становилось холодно и темно. Секлетея не любила утро еще и потому, что отец уходил на работу и на какое-то время она оставалась одна. Потом приходила хантыйка Эви, которая служила в отцовской больнице нянечкой. Она растапливала печь, готовила завтрак, одевала Секлетею в меховой мешок из оленьей шкуры, сажала на санки, и они ехали к роднику за водой. Когда в морозные дни родник замерзал, Секлетея сидела в мешке на санях, а Эви собирала в ведро пушистый и сухой снег, который они потом топили на раскаленной печке. Темнело быстро, Секлетея доедала оставшуюся от завтрака кашу и начинала ждать отца. Между тем Эви готовила обед и купала Секлетею в алюминиевом корыте.

Когда отец возвращался, Эви уходила. Отец сам накрывал на стол: стелил белую скатерть, ставил тарелки и приборы и зажигал керосиновый фонарь «летучая мышь». А после обеда наступало любимое время Секлетеи, потому что отец читал ей сказки про королей и принцев, про диких лебедей и гадкого утенка, про стойкого оловянного солдатика, про царя Салтана и золотую рыбку. Особенно ей нравились сказки в стихах, которые она быстро выучила наизусть. У нее почти не было игрушек: из кедровых шишек отец смастерил ей куклу и медведя, а жена местного охотника подарила ей маленького зайчика из остатков настоящей заячьей шкурки. Она ставила фигурки на печку и представляла, как они все приехали на бал. Как можно было приехать на бал без платья, она не понимала, потому что в ее книгах картинок не было, и она думала, что балы проводятся на поляне среди высоких кедров.

Секлетея очень любила отца. Сначала она не знала, что кроме отца должна быть и мать. Потом она думала, что ее мать – это Эви. Она укладывала ее спать, когда отец задерживался у больного, и Секлетея постепенно привыкла и привязалась к ней. Перед сном Эви пела ей песни на хантыйском языке, и она стала понимать немного по-хантыйски. Особенно ей нравились песни про священную весну, про трех оленей и про пин юган – священное солнце.

Снег на короткое время таял, вырастали разноцветные лишайники – наступало благодатное время, когда днем и ночью светило холодное северное солнце. В такие дни вечером этажерка становилась балконом замка, а сундук – волшебной дверью в сказочную страну. По выходным отец вставал рано и уходил в тайгу собирать травы, грибы и ягоды. Иногда он брал ее с собой, сажал на плечи или привязывал к себе куском материи. Потом они вместе перебирали добычу, сушили грибы и травы, а из ягод Эви варила ароматное варенье. Секлетея была очень счастлива: она считала себя лесной принцессой, отца – таежным королем, а Эви – придворной дамой.

Однажды она спросила отца:

– А где моя мама?

Он улыбнулся и ответил:

– Дорогая Секлетея, ты – лесная принцесса, а твоя мама – лесная королева, она очень занята, ведь она отвечает за все деревья в нашем лесу. Твоя мама защищает тебя, Эви и всех жителей поселка от лесных разбойников. Она придет к нам на Рождество в самую длинную ночь в году.

И Секлетея ждала Рождества, старалась не уснуть, а когда проснулась утром, отец сказал:

– Мама приходила, но ты уже уснула. Она оставила тебе подарок, – и протянул ей фарфоровую куклу с длинными белыми косами в клетчатом платье и оранжевой шляпе.

Секлетея была счастлива, ведь ее мама – королева леса – подарила ей самую красивую куклу в мире. Куклу назвали Наташей, а Эви сшила ей целое приданое – праздничный хантыйский кафтан и меховую пелерину.

Однажды вечером отец посадил Секлетею на колени и сказал: «Я уеду ненадолго, но взять тебя с собой не могу. Ты останешься с Эви». Когда утром она проснулась, отца уже не было, и это было ее первым детским горем. Эви как могла развлекала ее: старалась вкусно накормить и пела песни, но Секлетея грустила, а вечером отворачивалась к стене и слезы душили ее. Она не хотела обижать Эви и старалась не плакать при ней. И, чтобы как-то утешить ее, Эви принесла из больницы маленького пушистого котенка, и они вместе назвали его Барсиком. Котенок быстро подрастал, и Секлетея с ним не расставалась: они вместе спали и ели из одной тарелки, а когда вечером Эви пела, Барсик мурлыкал и грациозно кувыркался.

Отец вернулся с подарками: он привез Секлетее два новых платья – повседневное и выходное, маленькие коричневые туфельки и сумочку. А вечером он сказал:

– Мы скоро поедем на корабле, а потом на поезде и приедем в большой город, где у тебя будет много друзей. Мы будем жить во дворце с электрическими фонарями, и наша комната будет высоко над землей. Там ты пойдешь в школу вместе с другими мальчиками и девочками.

– А как же моя мама? Она узнает, что мы уехали на поезде?

– Твоя мама – лесная королева, она не может жить в городе. Но она мечтает о том, чтобы ты училась и жила в городе, где мы с ней родились и закончили школу. Мама будет приходить к тебе на Рождество и дарить подарки.

А когда отец согласился взять с собой Барсика, она совсем успокоилась и стала собирать в дорогу куклу Наташу и маленького зайчика. Эви напекла им пирогов с брусникой и грибами, положила в корзинку маленькую баночку варенья и подарила Секлетее хантыйский оберег с орнаментом серхайн юх, что означало «цветущий куст». «Не забывай меня, моя любимая девочка, – на прощание сказала Эви, еле сдерживая слезы. – Береги серхайн юх. Когда ты вырастешь, он принесет тебе счастье».