Анна Палома

Instagram: @paloma_blanka

Полдень в Смолистом бору

– Останешься здесь, – мрачно буркнул Остап, не глядя на жену. – Сиди тихо и жди меня. Проверю капканы, соберу, че попалось, и вернусь за тобой. До заката управимся. На, держи ещё, – сунул Анне флягу с водой. – Подходить буду – пальну, как обычно.

Тяжёлые сапожищи мужа секунду помялись, втаптывая в мох чернику, и грузно зашагали в чащу Смолистого бора. Двустволка на мощной спине по-родному покачивалась. Густая стена сосняка быстро скрыла и спину, и винтовку.

22-летняя Анна тяжело опустилась на колени и глубоко задышала. Густым ковром под ногами лежала черника – чёрно-сизая, крупная, сухая. За ведро такой ягоды в городе чистыми дают триста. Третий раз она по ягоду – пять раз справишься в лес, и можно купить ребенку люльку. Не самодел, а с маятником, чтоб мягко качала дитя. Времени у неё на эти вылазки не так много осталось. Пустой бидон у ног подстегнул к работе, и Анна, то и дело придерживая большой живот, сноровисто начала перебирать пальцами, звонко ссыпая ягоды на эмалевое дно бидона.

Жарко. Полдень. Тень от сосен хорошая, густая, а всё-таки пот по спине льёт ручьём. Всё чаще Анна отдыхает, откидывается назад, чтобы прислониться к стволу и подышать. Гладит тяжёлый живот, словно успокаивает, уговаривает, и снова принимается за работу. Эх, не потянет скоро она эти походы в лес, а от люльки отказываться жалко. Привыкшие к работе руки ловко щиплют низенькие кустики, раздевая веточки, освобождая от тяжести ягод. Только внутри тяжесть, наоборот, отчего-то нарастает. Якорит Анну к земле, как булыжник мужнину лодку к тёмному дну Катуни.

Где-то далеко всего разок прокуковала кукушка. Суеверная Анна вздрогнула, перекрестилась. Не любит она в лесу быть одна, нехорошо это. Но с мужем спорить – дело немыслимое. Как сказал, так и будет. Это Анна быстро поняла после свадьбы, когда муж не пустил её на девичник, заперев дверь на амбарный замок. Анна плакала, ластилась, уговаривала, как ребёнок строгого отца, – но Остап только молчал и даже не глянул в ее сторону.

Последний раз раздалось слабое «ку-ку», и ноющий с утра живот закаменел и замер. Страх прикоснулся к сердцу ледяной ложкой, зачерпнул из него больно.

– А-ах!.. – Анна вдохнула знойного пекла и тут же нагнулась, выставив руки вперёд, опустилась на четвереньки. – Только не это. Рано же…

Живот застыл, стал непосильно тяжёлым, словно железные лапы мужа сдавили его изнутри. Анна знала его хватку, хватку рук, способных на убийство и звериную ласку одновременно.

Хватка слегка ослабла, но Анна знала: это ненадолго. Несколько минут она тяжело и глубоко дышала, стараясь собрать разбегающиеся от страха мысли. До дома неблизко. Но если схватки будут разгоняться медленно, то можно добрести. Или встретить кого.

Новая схватка – мощная, острая – подкосила ноги. Нет, уходить – немыслимо. Силы быстро уходят. Нельзя их тратить.

Боль нарастает: меньше минуты на передышку. Женщина закрывает глаза и пытается отдохнуть, набраться сил, прижимаясь то к земле, то к тёплым сосновым стволам. «Богородица дева, радуйся», – шепчет в промежутке Анна, и новый поток боли уносит ее.

Сильнее боли – страх. Страх неизвестности. Как долго это продлится? Сколько ей понадобится сил? Хватит ли их? А что, если ребенок лежит не так? Нет здесь никого, кто сказал бы ей, что всё идет хорошо, что она справится. Анна не знает, выдержит ли. Кто она, Анна знала со слов матери, мужа, братьев. А что может она одна, без никого?

– Мама, мамочка, – по-детски зовет женщина, стоя на четвереньках и вцепившись в сосну руками, – помоги мне!

Воздух словно застыл от жары, и Анна не замечает, как погружается в вязкое марево. Схватки всё так же сильны, но она словно не здесь, боль доходит до нее сквозь толстую пелену. Последний глоток воды из мужниной фляги не оживляет запечённых губ и горла. Сосны качаются в самом верху, чёркают недостижимыми макушками синее небо. Они словно плывут, и Анна плывет за ними. Стоя на четвереньках, Анна раскачивается из стороны в сторону, охая и подвывая, вторя своей боли.

– Давай, Нюта, давай, – шепчет она своё детское имя, – ты можешь, доченька, ты сильная.

Словно ушат воды плеснуло на землю.

– Воды отошли… Видать, близко, – как-то поняла Анна и, следуя необъяснимой звериной чуйке, развернула своё тело на корточки, на расстеленной по земле юбке.

В деревне, да и в городских роддомах рожают лёжа на спине, но инстинкт толкает Анну к иному положению. Боль потуг проходит сквозь неё стихией – потоком, разрывающим дамбу. Дает перевести дух и накатывает снова, в разы сильнее.

Анна взвыла. Голос взвился вверх и потонул в верхушках сосен, оставив долгое эхо. Ещё и ещё раз, напрягая всё существо, из последних, неизвестно откуда берущихся сил…

Лес вокруг затаился, дрожа в ожидании. Каждая иголка будто бы знала, что в Смолистом бору рождается жизнь.

Последний, почти звериный вой Анны слился с криком младенца, извещая мир о том, что женщина стала матерью.

Анна трясущимися руками подхватила из-под себя и прижала к животу скользкого, крошечного, синеватого-красного младенца. Девочка. Чистой нижней сорочкой обтерла ее личико: слепленные глазки, крошечный нос и требовательный кукольный рот. Откинулась назад, прислонившись к тёплому стволу сосны. Прижала дитя покрепче к животу и закрыла глаза. Могучая сила разливалась по венам, ударила в голову, ручейками потекла в обе груди.

Условленный выстрел в лесу известил Анну о приближении мужа. В деревенской церкви на погосте зазвонили колокола.

Ночь перед Рождеством

Накануне светлого праздника дома было грустно. Пили с Нового года, и к Рождеству тёмное, похмельное марево стояло даже в сенях. До самого Крещения домой идти не хотелось.

Дядя Леша и Николай были запойные, тётя Нина, мамина сестра и жена Николая пили хоть и не много, но хмелели по-бабьи быстро и совершенно отупевали. Отец пил с утра, со всеми многочисленными соседями, что неделю не вылезали из-за стола, но долго не пьянел: твердый, как скала, он молча подливал водку, стекленея глазами.