25

Мать девочек не слишком разволновалась, узнав, что Линда поранилась, но, когда я спросила, в котором часу мне приходить завтра, ответила, что дочки этим летом достаточно накупались, так что мои услуги ей больше не понадобятся.

Я не стала говорить Лиле, что потеряла работу, а она ни о чем меня не спрашивала, не поинтересовалась даже, как себя чувствует Линда. Когда мы увиделись с Лилой в следующий раз, она была поглощена подготовкой к открытию новой лавки, напомнив мне спортсмена, изнуряющего себя тренировками перед важным соревнованием.

Она потащила меня в типографию, где по ее заказу в огромном количестве печатали рекламные листовки, и попросила зайти в церковь, договориться со священником, чтобы пришел освятить помещение и товар. Рассказала, что наняла Кармелу Пелузо и положила ей хорошее жалованье, гораздо выше, чем обычно платят простой продавщице. Но главное, она затеяла настоящую войну против мужа, Пинуччи, свекрови и родного брата. Правда, рассказывая мне об этом, она не проявляла особой агрессии, говорила тихим голосом, почти все время на диалекте, и попутно успевала переделать тысячу других дел, вроде бы занимавших ее гораздо больше, чем предмет разговора. Она спокойно перечисляла гадости, которые ей уже сделали и продолжали делать родственники, как кровные, так и благоприобретенные. «Они пресмыкаются перед Микеле, – говорила она, – как раньше пресмыкались перед Марчелло. Меня они просто используют, как будто я не человек, а вещь. Отдадим им Лину, повесим ее на стену… Для них я ноль без палочки». Глаза у нее блестели, под ними залегли темные круги, скулы на похудевшем лице выпирали, уголки губ подергивались в нервной усмешке, открывая белоснежные зубы. Но ее слова меня не убеждали, как и ее показная деловитость. Я догадывалась, что она мечется в поисках выхода, и эти метания изрядно ее изнурили.

– И что ты собираешься делать? – спросила я.

– Ничего. Но мой портрет они повесят на стену только через мой труп.

– Да ладно тебе, Лила. В конце концов, что тут такого? Даже приятно – будешь красоваться в рекламе, как какая-нибудь артистка.

– Я не артистка.

– Это правда.

– Тогда о чем мы говорим? Если мой муж продался Солара с потрохами, по-твоему, пусть и меня продаст?

Я пыталась ее образумить: может, не надо выводить Стефано из терпения? Как бы он опять не начал распускать руки! Но Лила только рассмеялась: после того как муж узнал, что она беременна, он и пальцем ее не тронул. Но едва она это сказала, как меня озарила догадка: а что, если фотография – это не больше чем повод? Что, если Лила нарочно дразнит всю эту компанию – Стефано, Солара, Рино, – нарочно их провоцирует, чтобы кто-нибудь из них отлупил ее до полусмерти и избавил от другой боли – той, что причинял ей живой комочек, зреющий у нее в животе?

Мои опасения подтвердились в тот вечер, когда состоялось открытие новой лавки. Лила оделась в какое-то убогое тряпье, а с мужем у всех на глазах обращалась как с лакеем. Священника, которого сама же просила меня пригласить, выпроводила еще до того, как он освятил магазин, демонстративно сунув ему в руку пачку денег. Затем она принялась нарезать ветчину и делать бутерброды, которые раздавала всем желающим, каждому наливая еще и по стаканчику вина. Народ повалил в лавку валом, Лила с Кармелой не успевали обслуживать покупателей, и Стефано, который по торжественному случаю надел свой лучший костюм, пришлось встать за прилавок даже без фартука.

Дома Стефано наорал на жену. Лила, которой только того и надо было, не осталась в долгу: если он мечтал заполучить рабыню, орала она в ответ, то не на ту напал, она ему не мать и не сестра и, стоит ей захотеть, устроит ему веселую жизнь. Она припомнила ему все, начиная со сделки с Солара и махинаций вокруг ее портрета, и не скупилась на выражения. Стефано дал ей выговориться, а потом ответил потоком еще более грязных оскорблений, но поднять на нее руку так и не решился. На следующий день, когда Лила пересказала мне эту сцену, я предположила, что Стефано, несмотря на все свои недостатки, действительно ее любит. Лила отрицательно помотала головой.

– Вот что он любит, – сказала она и красноречиво потерла друг о друга большой и указательный пальцы.

Новая лавка быстро завоевала популярность в своем квартале; от покупателей отбою не было.

– Касса лопается от денег, – говорила Лила. – А все благодаря мне. Я помогаю ему разбогатеть, я собираюсь родить ему сына. Чего еще ему от меня надо?

– А тебе самой чего еще надо? – спросила я, не в силах скрыть досаду, но тут же поспешно улыбнулась, надеясь, что Лила ничего не заметит.

Помню, что мой вопрос ее смутил. Она задумчиво потерла лоб. Возможно, она сама не знала, чего хочет, и это мучило ее и не давало ей покоя.

Приближалось открытие магазина на пьяцца Мартири, и Лила словно с цепи сорвалась. Впрочем, может, я и преувеличиваю. Но факт остается фактом: она извела всех, включая меня, срывая на нас свою злость и недовольство. Жизнь мужа она превратила в ад, кидалась на свекровь и золовку и бранилась на брата на глазах у рабочих сапожной мастерской; Фернандо делал вид, что ничего не слышит, и лишь ниже склонялся над верстаком. С другой стороны, Лила не могла не чувствовать, что, сколько бы она ни сопротивлялась, ее все глубже затягивает в воронку несчастья; в те редкие разы, когда я заставала ее в новой колбасной лавке одну, не осаждаемую покупателями или поставщиками, она с потерянным видом стояла за прилавком, держась рукой за лоб, словно зажимала рану, и силясь вдохнуть.

Однажды после обеда я сидела дома. Сентябрь подходил к концу, но жара на улице стояла страшная. Приближалось начало учебного года; пролетали последние вольные деньки. Мать с утра до ночи пилила меня, называя бездельницей. Где сейчас Нино, я не знала: то ли в Англии, то ли в загадочном месте под названием университет. С Антонио я так и не помирилась и потеряла на это последнюю надежду: они с Энцо отбыли на военную службу. Перед отъездом он попрощался со всеми, кроме меня. Вдруг я услышала, как кто-то окликает меня с улицы. Это была Лила. Глаза у нее лихорадочно блестели. Она сказала мне, что наконец-то нашла решение.

– Какое решение?

– Насчет портрета. Если они хотят его выставить, пусть сделают так, как я скажу.

– И что ты скажешь?

Она не объяснила; возможно, еще сама не все продумала. Но я знала ее достаточно хорошо, чтобы понять: у нее зреет какой-то план. Такое выражение всегда появлялось у нее на лице, когда в темных глубинах ее души рождался сигнал, запускающий бешеную работу мозга. Она попросила сходить с ней вечером на пьяцца Мартири, где должны были собраться все: братья Солара, Джильола, Пинучча и Рино. Ей нужна была моя помощь и поддержка. Я понимала, что она затевает нечто особенное, что позволит ей одним махом переломить ситуацию в свою пользу, заодно выплеснув скопившееся напряжение.

– Ну хорошо, – согласилась я. – Только обещай не сходить с ума.

– Ладно.

После закрытия магазина Лила и Стефано заехали за мной на машине. Из коротких реплик, которыми они обменивались по дороге, мне стало ясно, что муж понятия не имеет, что задумала жена, и мое присутствие его скорей беспокоит, чем успокаивает. Лила наконец-то снизошла до переговоров. Если уж твердо решено, что фотография должна висеть в магазине, она оставляет за собой право самой выбрать, куда и как ее поместить.

– Ты про раму? Или про подсветку? – спросил Стефано.

– Там видно будет.

– Но больше ни во что не вмешивайся.

– Не буду.

Вечер выдался теплый и приятный; в витрине магазина горели лампы, освещая близлежащее пространство. Еще издалека мы заметили огромный портрет Лилы в подвенечном платье, прислоненный к стене. Стефано припарковал машину, и мы вошли в магазин, пробираясь между грудами коробок с обувью, банками краски и стремянками. Марчелло, Рино, Джильола и Пинучча нашему приходу не обрадовались: у каждого из них были на то свои причины, но всех объединяло нежелание в очередной раз вступать с Лилой в споры по пустякам. Единственным, кто изобразил сердечность, был Микеле, который обратился к Лиле в своей обычной издевательской манере:

– Достопочтенная синьора! Вы объясните нам, зачем пожаловали? Надеюсь, не только для того, чтобы испортить нам вечер?

Лила посмотрела на прислоненный к стене портрет и попросила положить его на пол.

– Зачем? – осторожно поинтересовался Марчелло, преодолев смущение, которое всегда охватывало его в присутствии моей подруги.

– Сейчас покажу.

– Не дури, Лина. Знаешь, сколько мы за него отвалили? – вмешался Рино. – Если испортишь, тебе несдобровать.

Солара разложили портрет на полу. Лила, нахмурив брови, огляделась вокруг. Глаза у нее превратились в узенькие щелочки. Она что-то искала, точно зная, что это «что-то» здесь, скорее всего, потому, что сама это купила. Наконец в углу она обнаружила рулон черной бумаги, взяла большие ножницы и коробку с канцелярскими кнопками. На ее лице появилось выражение невероятной сосредоточенности, свидетельствующее о том, что в данный момент внешний мир перестал для нее существовать. Никто из нас и охнуть не успел, а она уже со своей обычной ловкостью нарезала черную бумагу на полосы. Затем, взглядом попросив меня помочь, начала прикреплять эти полосы к портрету.

Я помогала ей с воодушевлением, как в детстве, когда вместе с Лилой участвовала в ее затеях. Мне нравилось быть рядом с ней, понимать ее с полуслова, а порой даже опережать ее намерения. Я чувствовала, что она видит что-то такое, чего не видит никто из нас, и сейчас старается раскрыть нам на это глаза. Меня охватила та же радость, которая переполняла Лилу, струилась у нее из пальцев, сжимавших ножницы и втыкавших в бумагу кнопки.

Наконец она попыталась поднять портрет, словно забыв, что мы здесь не одни, но, конечно, не смогла. Мы с Марчелло бросились к ней на помощь и совместными усилиями прислонили портрет к стене. Затем все мы дружно попятились назад, кто хмыкая, кто хмурясь, кто содрогаясь от ужаса. Фигура Лилы в подвенечном платье исчезла – из-под черных полос проступали часть головы с одним глазом, рука, на которую опирался подбородок, яркое пятно рта и кусок груди, четко прорисованная линия скрещенных ног и полностью открытые взорам туфли.

Первой в атаку кинулась Джильола.

– Я не позволю повесить это у себя в магазине! – сквозь зубы прошипела она.

– Я с ней согласна, – поддакнула Пинучча. – Нам товар продавать, а от этого кошмара все клиенты разбегутся. Рино, поговори хоть ты с сестрой, прошу тебя!

Рино не обратил на нее никакого внимания. Он повернулся к Стефано и тоном обвинителя произнес:

– Говорил я тебе, нечего ее слушать. Потакаешь ей во всем, а потом удивляешься, что она выделывает. Только время зря потеряли…

Стефано молча смотрел на прислоненный к стене портрет, мучительно ища выход из положения.

– А ты что думаешь, Лену? – спросил он меня.

– Мне нравится. Конечно, у нас в квартале я бы такое вешать не рискнула, но здесь – совсем другое дело. Внимание привлечет, это уж точно. Недавно в журнале «Конфиденце» я видела фотографии квартиры Россано Брацци. У него похожая картина висела.

– Что ты хочешь этим сказать? – возмутилась Джильола. – При чем тут Россано Брацци? Значит, вы обе такие умные, а мы с Пинуччей дуры тупые?

В этот миг меня охватило предчувствие опасности. Достаточно было одного взгляда на Лилу, чтобы это понять. Если раньше, когда мы только появились в магазине, она не исключала возможности, что ее демарш не принесет успеха, то сейчас, когда картина была готова, она не собиралась отступаться. Работая над портретом, Лила освободилась от сковывавших ее пут и достигла такой степени самовыражения, что теперь нескоро смогла бы вернуться к жалкой роли жены колбасника. Она не собиралась слушать никаких возражений. И правда, не успела еще Джильола договорить, а Лила уже бросила ей и всем остальным: «Или возьмете эту, или не получите никакой». Она сознательно искала ссоры, ее распирало от желания ломать и крушить, казалось, еще чуть-чуть, и она бросится на Джильолу с ножницами.

Я надеялась, что хотя бы Марчелло поддержит Лилу. Но он стоял понурив голову и молчал, и я поняла, что его былые чувства к Лиле пропали, а в эту минуту исчезали их последние остатки; и то сказать, сколько можно пылать безответной страстью? Зато в дело вмешался его брат, грубовато приказавший своей невесте Джильоле: «Помолчи-ка!» Та возмутилась было, но он, глядя не на нее, а на портрет, рявкнул: «Я сказал, заткнись, Джил!» – и повернулся к Лиле:

– Мне жутко нравится, дорогуша. Твоего лица практически не видно, и я понимаю почему: чтобы переключить внимание на ножки и показать, как они прекрасны в этих туфлях. Превосходно. Ты, конечно, та еще стерва, но если уж ты что-то делаешь, то делаешь как надо.

Стало тихо.

Джильола ладонью утирала катившиеся по щекам слезы. Пинучча переводила взгляд с Рино на брата, безмолвно взывая к ним: скажите же что-нибудь, защитите меня от этой суки, не позволяйте ей меня топтать.

Но Стефано нерешительно пробормотал:

– Мне, пожалуй, тоже нравится.

– Это еще не все, – тут же заявила Лила.

– Чего тебе еще не хватает? – взвизгнула Пинучча.

– Надо добавить цвета.

– Цвета? – ошарашенно повторил Марчелло. – Но мы же открываемся буквально на днях.

– Если надо немножко подождать, мы подождем, – засмеялся Микеле. – Давай, красотка, делай как знаешь.

Стефано задел его хозяйский тон – так говорит человек, который не привык, чтобы с ним спорили.

– Но ей надо работать в новой лавке! – возразил он, желая подчеркнуть, что это все-таки его жена.

– Разберешься как-нибудь, – отмахнулся Микеле. – Тут дела поважнее.