2021 год

Беседа 2
(На вольную тему)

Ел. Ф.: А давайте поговорим о любви!

Б. Л-Б.: А давайте!

Ел. Ф.: Маэстро! Мне кажется, в XXI веке люди разучились любить, видеть и чувствовать красоту. Много материального, высокотехнологичного и так мало того, что вызывает эстетический восторг, даёт крылья. Нет настоящего накала страстей, а лишь выдуманные истории, калейдоскоп ситуаций и лишь слабая иллюзия чувств. Но без любви нет ни жизни, ни искусства: всё становится картонным, всё суррогат, мыльная опера с второсортными актёрами. А в ком или в чём вы черпаете любовь и вдохновение?

Б. Л-Б.: Любовь черпаю в жизни, вдохновение – в природе и в самом себе. Любовь – это важно! Хотя… я в последние годы так много пишу о сексе, что совершенно нет времени думать о любви. С недавних пор я стал подозревать, что это одно и то же.

Видите ли, Леночка, люди так беззаветно врут ради сокрытия правды, что даже уже и скучно. Преданность, жертва, стоическое терпение – всё ради любви. Что, правда?.. Ради любви?

Вы говорите – в двадцать первом веке… Я жил ещё в двадцатом. Кажется, всё было так же. Врали столько же, то есть – без конца. И всё это враньё называли любовью. Учили, как надо любить, а как не надо… Но за раскрашенной ширмой высокоморальных слов все искали одно – накал страстей, восторг, крылья. Вот я и пишу про секс. Он всё это даёт. Влюблённость, какой бы она ни выглядела идеальной, всегда – срывание тормоза горячих телесных влечений. Влечения страстны и даруют чувства могучие, вспыхивающие мгновенно. Человек делается крылатым. Получив согласие желанной/желанного поцелуем или даже просто словом, он/она начинает бегать, прыгать… а если стар, то останавливается, прижав руку к сердцу, потому что оно бьётся, как невыпущенная птица.

Я знаю, что такое извергать стихи, когда ты попал под страшное напряжение разделённого (а то и неразделённого!) желания. Сам не понимаешь, как это возможно. Тебе вроде и прежде стихи давались без особого труда, но чтобы так?!.. Господи, что это со мной, – думаешь ты, – так ведь не бывает, просто не может, не м о ж е т!!! Это ливень, это потоп, это, наконец, позор, потому что… потому что с такой лёгкостью даётся только позор. И это случается от любви. Только желать надо всецело. Иначе это не желание, это не секс и это не любовь. Это мелочь. Большая любовь – это секс на годы. А если секс невозможен, то это измученная любовь, несчастная.

Но пока любовь надеется на осуществление, она способна рождать шедевры. Нет, возможны, наверно, и другого типа шедевры, но ничего более восторгающего, ничего более окрыляющего, чем шедевры, рождённые страстным любовным желанием, я не знаю. Предельным выражением, осуществлением любовного желания становится любовное соитие. А когда его нет, и именно пока его нет, ты не понимаешь, что с тобой, твои силы титаничны, твои чувства больше тебя, в тебе рождается необъяснимое, произносится несказанное.

Вот вам два стиха разных авторов. Без фамилий. В данном случае это не существенно, существенно то, что оба они сотворены в тоске по любимому.

* * *

 
В краю, где ты живёшь, зови меня своей,
Весенней и пустой, лирической затеей.
По мне томится март в обманутых аллеях
И, помрачневший вдруг, не спит своих ночей.
 
 
Но там, где мы одни, и ты меня несёшь
Меж небом и землёй,
                      там даже птицы знают,
Что так приходит Бог, как будто ты похож
На первый скорый дождь в душистых липах мая.
 
 
И там, где мы одни, бессильны потолки,
А стены, не шутя, раскачивает ветер,
И нет уже вольней пронзительной строки
Моей, что от тебя родится на рассвете.
 

* * *

 
Из-за шторы гляжу на блаженную пьяццу,
и себя уж не тщусь ни понять, ни забыть.
Я устал уставать, я не в силах бояться,
я измаялся не быть, отчаялся быть.
 
 
В золотом осиянье ноябрьского «лета»
непокорною прелестью дышит душа.
В отворённости вен ищет тело ответа,
время циркулем чертит круги, не спеша.
 
 
Ровно, страшно горит этой осени пламя,
и горгоны-судьбы неподвижны зрачки.
Можно б – сном или снами…
                                 но что это с нами?
Это жизнь или смерть пишет книгу стихами?
Это ад? Или… небо коснулось руки?
 

Не то чтобы люди разучились любить, Леночка! Всегда умели плоховато. Прежде много врали про любовь и скрывали любовь, потому что христианским моральным террором всё было запутано и запугано, подавлено под страхом осуждения. А теперь всё стало можно, и люди всё так же продолжают врать про любовь, потому что мгновенно разменяли её на медяки вседозволенности. Без любви – это вы точно заметили – и жизнь не та, и искусство не то. Простая истина любви: Carmen, je t’aime!^[1] Но надо иметь достаточно чувств, чтобы произнести это дрожащим голосом.

Похоже, на ваш вопрос я так и не ответил, хотя вопроса-то, собственно, не было, так что вроде и поговорили.

Беседа 3
Долгий разговор о недолгой карьере в девяти эпизодах

Эпизод первый: «Зачем?»

Ел. Ф.: Давайте, Борис, вернёмся к музыке и поэзии. Как вышло, что почти выпускник искусствоведческого факультета, внук виолончелиста, сын пианистки и лирический поэт стал петь джаз?

Б. Л-Б.: А давненько мы с вами, Леночка, обстоятельно не беседовали, правда!

Ел. Ф.: Да, Борис, давно, с Москвы 2005 года, когда мы познакомились. Я сразу решила непременно написать о вас, но тогда всё ограничилось лишь интервью по поводу выхода в свет в Италии вашего скандального альбома рисунков «Homo Erotikus». А теперь хочется обо всём по порядку и подробно: о вашей жизни, о ваших взглядах и мыслях, о том, чем вы занимались и чем занимаетесь сейчас, короче, о том, кто такой Борис Левит-Броун.

Б. Л-Б.: Хотите вернуться одновременно к музыке и поэзии? Не получится. Моя поэзия с джазом никак не вяжется, хотя однажды я даже посвятил стих великому джазовому трубачу и певцу Чету Бейкеру.

Разговор о моей судьбе в джазе – это долгий разговор о короткой карьере. Разговор смешной, но и небезынтересный. Дайте угадаю, вы, наверняка, хотите спросить меня не «как?», а «зачем?». Угадал?

Ел. Ф.: Угадали. Спросить хочется, потому что, ну правда, – зачем? С чего вдруг поэт и писатель, да ещё и художник-график Борис Левит-Броун превратился в jazz singer Boris Lebron?

Б. Л-Б.: А вы, Леночка, представьте себе джазового певца по фамилии Мамин-Сибиряк или Антонов-Овсеенко.

Ел. Ф.: Ну да, смешно, но я же не об этом, не о сценическом псевдониме. Я о том, что вы и джаз – это как-то…

Б. Л-Б.: Нелепо, несерьёзно? Вы это хотели сказать? Не стесняйтесь, Леночка. Я уверен, мне удастся вас разубедить.

Ел. Ф.: Разубедить в чём? На столе ваши книжки, ваши альбомы, повсюду чёрным по разноцветному – Борис Левит-Броун, и вдруг— почему-то Boris Lebron.

Б. Л-Б.: Э, Леночка, всякому жанру свой сценический образ. Фамилия – это часть образа. На эстраде хорошо звучит Bing Crosby, Mark Murphy, Boris Lebron. А Борис Левит-Броун – это для книжных обложек, вот тех, что на столе.

Ел. Ф.: Ну, вы опять отшучиваетесь. Ладно, тогда вопрос – James Le Bron вам не мешает в интернете? Я, когда ищу ваши записи, регулярно натыкаюсь на звезду американского баскетбола.

Б. Л-Б.: А вы ищете мои записи? Хм… приятно! Нет, James Le Bron мне не мешает. Слишком разный у нас с ним пиар-вес. На него миллионы ссылок, на меня, ну, скажем… сильно меньше. Мы друг другу не конкуренты.

Ел. Ф.: Извините, вот сейчас спрошу дерзко: зачем вам всё это вообще нужно?

Б. Л-Б.: Что «всё это»?

Ел. Ф.: Сценический образ, псевдоним, студийные записи, ролики на YouTube – вообще вся эта история с джазом и популярной музыкой?

Б. Л-Б.: Вы серьёзно?

Ел. Ф.: Ну не так, чтоб уж совсем, но всё-таки… Человеку, написавшему семнадцать книг, сочинявшему стихи, истратившему годы на религиозно-философские труды, при этом ещё пишущему «аморальные» романы и занимающемуся эротической графикой, – зачем ещё и это?

Б. Л-Б.: А я ж ещё в ранних моих стихах предупредил жизнь, что подчиняться её правилам не намерен. Помните:

 
Нет на Моисеевой скрижали
слов для меня…
 

Ел. Ф.: Да, конечно, помню! Я давно уже нашла эту поэму в вашем сборнике «Терзания и жалобы» и с тех пор перечитывала её не раз, так что знаю и люблю. У вас не было опасения, что люди перестанут понимать, кто вы.

Б. Л-Б.: А вы думаете, я сам понимаю, кто я? Просто делаю то, что хочу и что получается.

Ел. Ф.: Ну да, но когда всё успевать? Не возникало ощущения, что надорвётесь?

Б. Л-Б.: Да с чего, Леночка? Где тут возникнуть надрыву? Я родился и вырос в музыке, правда, в классической, долго презирал любой популяр. У меня даже есть в репертуаре одна вещь, определённо в романсовом стиле, хотя вообще-то это традиционная ирландская песенка «Danny Воу». Хотите послушать?

Ел. Ф.: Хочу, конечно!

Б. Л-Б.: Тогда слушаем:

https://www.youtube.com/watch?v=cS8-imdVv70

Но жизнь повернулась так, что я открыл для себя джаз, американскую песенную классику, и всё… резко заболел, так сказать, заразился. Вот, например, «Foggy Day in London» – типичный образец джазовой инфекции:

https://www.youtube.com/watch?v=Jvp6rZhQye4

Ел. Ф.: Ничего себе контрасты! Первая «Danny Воу» спета в почти классической манере, a «Foggy Day» – просто какой-то скорый поезд.

Б. Л-Б.: Именно! Джаз частенько и есть такой блестящий, неудержимо несущийся скорый поезд.

Ел. Ф.: А что именно вас так вдруг инфицировало? Прежде презирали, а тут…

Б. Л-Б.: У меня, видите ли, прорезалось неимоверно острое чувство ритма, прямо какой-то голод, требовавший утоления. Видимо, Жванецкий прав: «У каждого мужчины есть чувство ритма, надо только ему позволить…» Ну вот, жизнь мне позволила утолить мой ритмический голод.

Начал я с того, что в 20 лет стал овладевать ударной установкой – дело, кстати, очень и очень непростое. Со временем втёрся в один халтурный составчик. Думал – так… ненадолго, а проработал с этим коллективом лет двенадцать. Начал барабанщиком и немало лет просидел за установкой. В этом же коллективе начал петь, ещё сидя за барабанами. Потом уже освободился от установки и стал полноценно отдаваться микрофону. Так что моя смешная карьера музыканта началась ещё до всех книг.

Эпизод второй: «Карьера?»

Ел. Ф.: А что, у вас была карьера?

Б. Л-Б.: Знаете, Леночка, это то же самое, что спросить: «А у вас были деньги?» Что считать деньгами. Так же и с карьерой. Если с точки зрения Фрэнка Синатры, то, конечно, смех. А если считать, что несколько лет публичных выступлений всё-таки можно считать карьерой, то да.

Был в Киеве Джазовый клуб. Приходилось и там выступать. Я имел статус единственного в Киеве джазового певца. Женщины-певицы были, а вот мужчин… – я один. Стихи, правда, я тогда уже пробовал писать, но в джаз меня втянуло изрядно раньше. Ко времени, когда наш халтурный составчик распался, при киевском Доме учёных образовался джазовый квартет. Меня туда пригласили ударником, но я сразу сказал руководителю: «Если хочешь, чтобы твой коллектив имел успех, бери меня солистом!» Попробовали, порепетировали, убедило. На том и порешили. В КДУ мы создали джазовую гостиную и назвали её белой. В этой «Белой Гостиной» давали концерты. Между прочим, зал набивался под завязку. От тех киевских времён чудом уцелела даже видеозапись на любительскую камеру. Аналоговая, очень несовершенная, с оборванным началом и кое-где плывущим звуком. Это был 1989 год. Такую сегодня уже и слушать конфузно, разве что как архив. Зато мы там все молодые и, главное, все – живые: руководитель и клавишник Володя, барабанщик Серёжа, басист Валера и флейтист/саксофонист красавец Саша, которого, увы, уже нет. Я люблю эту запись и берегу.

Ел. Ф.: А можем её прокрутить, любопытно же?

Б. Л-Б.: Можем, только, чур, без претензий к качеству. Ни по изображению, ни по саунду она сегодняшнему дню уже не отвечает. Исполняется «Round Midnight» («Около полуночи») – одна из знаменитейших тем прохладного джаза (cool jazz).

https://www.youtube.com/watch?v=j7bd0q39gYI

Ел. Ф.: Ну да, качество, конечно, не сегодняшнее, но всё слышно и всё понятно. И вы понятны. Очень себе нравились?

Б. Л-Б.: Вы, Леночка, наверняка уже заметили, что я самодовольный тип.

Ел. Ф.: Не самодовольный, а уверенный в себе.

Б. Л-Б.: О, так даже лучше! А если серьёзно, что могло бы мне в себе не нравиться? Одна экзальтированная любительница джаза даже воскликнула как-то после концерта:

«Вы – внебрачный ребёнок американской культуры!» А был это всего только киевский Дом композиторов, и спел я всего только «Атласную куклу» Дюка Эллингтона в сопровождении джаз-трио. Ладно, внебрачный так внебрачный! Я не стал возражать, поскольку ни порицания, ни негодования в её возгласе не было. Похоже, это был комплимент.

Ел. Ф.: А как же самокритичность?

Б. Л-Б.: Вручаю, Леночка, вам право меня критиковать! Будете?

Ел. Ф.: Нет, мне тоже нравится, как вы поёте.

Б. Л-Б.: Вот видите, как легко мы договорились! Чем заниматься критикой, давайте лучше попробуем немножко нежности.

Ел. Ф.: Это вы сейчас о чём?..

Б. Л-Б.: Это я сейчас предлагаю послушать то, что проверено временем и нравится женщинам, – одну из самых известных и старых тем неувядающей лирики «Try a Little Tenderness» («Попробуй немножко нежности»). Тут уже совсем иное качество звучания. Это студия.

https://www.youtube.com/watch?v=A7uGaELJzUI

Б. Л-Б.: Ну как, Леночка, отвечает на вопрос «зачем?».

Ел. Ф.: Отвечает, отвечает! Женщины не ошибаются в таких делах. Если им нравится, то… Но давайте остановимся, Борис! Хотелось бы уяснить, пока мы не забрались далекоглубоко, какова всё-таки роль родителей ваших? Как они влияли на вас, как добились, что у вас прорезалось столько талантов?

Б. Л-Б.: Хм, мои родители и мои таланты… существует ли взаимосвязь? Конечно! Они сделали самое главное: сохранили мою свободу, ни к чему не принуждали, а просто прививали мне всё, что могли в диапазоне их собственной культурности. А диапазон был широк.

Мать – выпускница Киевской консерватории, пианистка, человек сильного характера и большой сдержанности. Отец – выходец из странной семьи, дитя нелепого союза фанатичной большевички, происходившей (как я слышал) из еврейского простонародья, и виолончелиста, тонкого, трепетного, влюбчивого человека, имевшего с юности прекрасный культурный кругозор, завершавшего своё музыкальное образование в Берлине у профессора Хуго Беккера. Союз оказался недолгим. А поскольку любовь зла, то бодались дед с бабкой нешуточно, и в результате мой папа получил двойную фамилию: от мамы – Левит, от отца – Броун. Ну а я через него унаследовал от деда-бабки то же самое сочетание Левит-Броун.

Отец – жёсткий, авторитарный человек, энергичный и талантливый. Типичный self-made man, а такие люди всегда жёсткие. Он прошёл через профессию токаря в заводском цеху и многолетнее самообразование. Впоследствии стал известным на Украине и в СССР фотохудожником. Любил живопись, собирал репродукции и делал альбомы, которые я ребёнком листал и на которых воспитывался. Так что не только Леонардо и Мантенья, не только Рембрандт, Веласкес и Вермеер, но и Николя Пуссен, и Рубенс, и Ватто для меня уже с детства были не пустой звук. Когда я подрос, отец повёз меня в Ленинград и открыл мне сокровища лучших в мире коллекций живописи – Государственный Русский музей, Эрмитаж. К делу воспитательному он подходил серьёзно. В Эрмитаж мы с ним ходили как на работу – дней пять подряд. А потом мы объездили великие дворцовые пригороды: Петергоф, Павловск, Царское Село. Нам было интересно обоим – вот в чём секрет эффективности той прививки. Отец был увлечён сам и увлекал меня.

Мать – ну, тут всё проще. Мать – это филармония. С детства – в костюмчике, за руку, с мамой и папой – в концерты. Кого я только не переслушал в киевской филармонии: Анни Фишер и Тиолье, Башкиров и Ростропович, Долуханова и Нестеренко, молодая Марта Аргерих и старый Шура Черкасский… Это только те, кого вспомнил навскидку. Ну, конечно, наш любимый Рихтер. Его концерты мы никогда не пропускали.

Вот в оперу наша семья не имела традиции ходить. Когда я подростком случайно открыл для себя итальянское бельканто, то уже сам собирал пластинки великих теноров и баритонов. К тому времени стали появляться лицензионные записи. Первой мне попалась пластинка Беньямино Джильи. Я просто офонарел! Я ведь всегда думал, что тенор – это Козловский, в лучшем случае Лемешев.