Читать книгу «Град огненный» онлайн полностью📖 — Елены Ершовой — MyBook.
image

5 апреля, суббота. Перемены

До Перехода я почти не общался с Рассом. Пересекаясь на заданиях, мы не обменивались и словом. У каждого была своя территория и добыча. Я – офицер преторианской гвардии головного Улья. Какое мне дело до приграничья? Комендант значимая фигура в иерархии васпов, но не преторианец. Он никогда не знал, каково это –слышать в голове тоскливый шепот Королевы. И не узнает, каково это – остаться с пустотой вместо него.

Кошмары о смерти Королевы преследуют меня не реже, чем сны об убийствах.

Я был слишком слаб, чтобы участвовать в сражениях, когда Ульи подвергались бомбардировке, а васпы гибли сотнями, пытаясь защитить свою богиню и мать. Зато я помню боль, похожую на взрыв фугасной бомбы в голове. Пожар, опаливший внутренности и оставивший тлеть не разумное существо – головешку. Помню вой: он вспорол меня, будто разделочным ножом. Меня рвало кровью и желчью, а она звала меня, звала, звала… Этому зову нельзя противиться, его нельзя забыть. Инстинкт вел меня туда, где в муках корчилась Королева, опаленная огнем, отравленная ядом.

– Пойми, – говорил Торий, – тебя так выдрессировали.

Понимаю. Конечно, она не была ни богом, ни матерью. Наша тоска по ней – тоска по прошлому. Но со смертью Королевы умерла часть меня. Она была тем, что соединяет рой, и люди быстро догадались, как обезоружить монстра: они препарировали нам мозг. Нервные окончания по-прежнему посылают импульсы, но они уходят в пустоту. И эта пустота коварна. Она может ждать очень долго, так долго, пока не потеряешь бдительность. Пока не кончатся таблетки – белые, голубые и красные. Пока тоска не станет такой мучительной, а тьма такой беспросветной, что устаешь бороться и сдаешься. И поворачиваешься к пустоте лицом, заглядывая в провалы ее глаз. Тогда она заглядывает в твои…

– Нет, – категорично говорит Расс. – Это слишком простой выход.

Он разливает по стаканам бесцветную, остро пахнущую жидкость. Из закуски только горсть конфет.

– Помянем Пола!

И опрокидывает содержимое стакана в глотку. Пью следом, морщусь. Местная водка довольно крепкая, но совсем не то, что мы распивали в Ульях – настойка на еловой хвое, высушенной траве илас и сильно разбавленном яде Королевы.

– Я звонил в морг, – приглушенно говорит Расс. – Ты знал, что его уже похоронили?

Жар, возникший в горле, опускается вниз и достает до сердца. И оно вспыхивает и начинает биться тревожнее и быстрее обычного.

«У вас внутри огонь», – вспоминаются слова доктора с непроизносимым именем.

Я прижимаю кулак к груди. Качаю головой, без слов отвечая на вопрос Расса. Не знал. Откуда?

– Да, – продолжает комендант. – Родных у Пола нет. Имущества тоже. Думаешь, он покончил бы с собой, зная, что его зароют, как дворнягу?

– Мертвым все равно.

Я отворачиваюсь и смотрю в угол комнаты. У изголовья кровати ворочается и вздыхает тьма. Чем она гуще, тем легче в ней спрятаться чудовищам. Слышится легкий шорох – это мыши скребутся в поисках крошек. Но брать у Расса нечего: он живет в обустроенном подвале, в котором раньше хранили дворницкие принадлежности и ненужный хлам. А теперь половину помещения занимает железная кровать, другую половину – стол. И всю комнатушку можно пересечь в два шага.

– Надо осмотреть квартиру Пола, – говорю я.

Некоторое время Расс думает, жует конфету, потом произносит:

– Я знаком с вахтером из его дома. Дед не злой. К нашим хорошо относится. А за бутылку другом станет. Проверено.

Расс ухмыляется, и я ухмыляюсь следом. В этом мире деньги не только шуршат, но и булькают. Сколько спирта можно унести из лаборатории Тория? Бутылки хватит.

Спрашиваю:

– Когда его можно застать?

– А всегда! Он на вахте и живет, пока домоуправша разрешает. Его дети из квартиры выгнали.

– Почему выгнали? Им жить негде?

Расс фыркает и смотрит так, словно я сморозил величайшую чушь.

– Как же! Деньги им нужны. Квартиру можно задорого продать. И хорошо, что выселили, а не убили.

Мир людей не менее жесток, чем мир васпов. Возможно, Пола тоже убили из корысти? Расс тем временем разливает водку по стаканам.

– За здоровье! – комментирует он и осушает махом.

Я следую его примеру. Когда пьешь – не слишком думаешь о еде. Напряжение последних дней спадает, и пустота исчезает ненадолго.

– Знаешь, что сказал Пол, когда мы виделись последний раз? – спрашивает Расс и отвечает сам: – Переход – лучшее, что с ним случилось за всю жизнь. Да, не все идет гладко. Но у нас появилась возможность выбора. Возможность самим распоряжаться судьбой.

– Возможность жить в подвале и работать дворником.

Дразнить медведя в его же берлоге не лучшая затея, но Расс не понимает сарказма. Он хлопает ладонью по столу и говорит:

– Пусть! Я верю, скоро все изменится к лучшему. Надо только подождать. Перемены уже происходят. Слышал про «Открытые двери»?

Еще бы. Этот благотворительный фонд сразу взял на себя заботу о беженцах с Севера. Иронично, но васпы тоже попали под эту категорию. Еще более иронично, что основатель фонда – женщина.

– Миллер, – вспоминаю режущую слух явно не Южноудельскую фамилию.

– Хлоя, – благоговейно поправляет Расс и подпирает кулаком небритую щеку: – Помнишь рядового Свена? Долговязого пацана из четвертого Улья? Он как раз служил под командованием Пола.

– Я должен знать всех рядовых в лицо?

– А Хлоя знает! – ухмыляется Расс.

Это явная шпилька в мой адрес, маленькая месть за предыдущий сарказм. И пока я перевариваю услышанное, комендант продолжает, как ни в чем не бывало:

– Так вот, Свен обратился к ней за помощью. Пацан молодой. Ему учиться надо. А Хлоя запросила результаты его диа-гнос-тической карты, подготовила это… как его? Ходатайство! – Расс выплевывает непривычное слово, как ругательство. – И выбила ему место в тех-ни-куме! Представляешь?

Он смотрит со значением, будто ожидает, что я упаду со стула от изумления. И когда этого не происходит, заканчивает:

– Если он будет хорошо учиться, то попадет в институт.

Действительно, прорыв. Я должен радоваться за парня, но на душе отчего-то становится кисло.

– Почему он пошел к ней, а не ко мне?

– А что бы ты сделал? У тебя, конечно, чуть больше прав, чем у остальных. Непыльная работа и известность в определенных кругах. Но у людей куда больше возможностей и связей. Да и признай: не каждый рядовой решит добровольно подойти к преторианцу. К тебе тем более.

Он прав. Даже перешагнув через годы унижений и муштры, признав во мне лидера и пойдя за мной, васпы знают, что я носил панцирь Зверя и опасаются этого.

– Место женщины у плиты, а не в политике, – бормочу я.

Расс хохочет в голос и поднимает новый стакан.

– Тогда выпьем за перемены!

Мы пьем. А потом еще и еще. Расс достает пожелтевшую тетрадку с замурзанными краями и начинает зачитывать стихи. Я мало что понимаю в этом. Но делаю вид, что слушаю, хотя мыслями нахожусь далеко. Думаю о Си-Вай. Сумев однажды накрыть осиное гнездо, они смогут проделать это снова. Зачем убирать нас по одному? Куда проще доказать, что мы все те же подонки, и загнать в лаборатории, откуда никто не выйдет живым. Думаю о благотворительном фонде и женщине, которая взялась решать проблемы васпов за моей спиной. Это злит, несмотря на возможные перспективы.

6 апреля, воскресенье. Воспоминания

Записал сразу, как только вернулся домой. Не считаю попойку с комендантом выдающимся событием, но если берусь – довожу начатое до конца. В рапортах я всегда крайне педантичен и четко соблюдаю хронологию.

Итак. Сейчас – четыре часа пополудни. Остаток дня проведу дома. Моя голова похожа на улей, в котором носятся ополоумевшие осы, и я готов выпить всю воду, которая течет из крана, будь она трижды ржавая.

Сегодня я ставлю рекорд: в кои-то веки проспал за сутки не четыре и даже не семь часов, а целых одиннадцать! Ночью – у Расса, на полу. Днем – у себя и тоже на полу. Просто не дошел до кровати и упал там, где подкосились ноги. А еще я не принимал таблетки. Думаю, именно поэтому мне приснились кошмары. Не те, что снятся обычно.

Этот сон отбросил меня на три года назад. Ко времени, когда я стал Зверем и поборол смерть.

* * *

Снег в Даре начинает таять где-то к концу апреля. За май он сходит полностью. Но, дьявол! Какой же длинной оказалась весна…

Каждый раз, погружаясь в беспамятство, я хочу проснуться через десять, двадцать, сорок часов. Или же не просыпаться вовсе. В короткие мгновенья забытья вижу себя со стороны – идущего через буковые леса Зверя. Ветер доносит запах гари и сыплет с неба огненную крупу. Солнце встает за хребтом, и земля трескается, крошится в пыль и пепел под стальными когтями. Я чувствую запах крови и невыносимой сладости, словно пропитанную кровью и жженым сахаром тряпку прижимают к самому носу. Тогда становится трудно дышать и появляется чувство падения – бесконечный полет в антрацитовую мглу, изъеденную воспаленными язвами пожаров.

В разверзшейся жаровне я вижу лица слепых и вечно голодных подземных богов – они беснуются на неизмеримой глубине, бесформенные и лишенные разума. Их голоса напоминают треск помех в радиоприемнике или падение талых сосулек. Я прошу о чем-то, но не слышу собственных слов. Потом их бесформенные тени меняются, становятся выше и прозрачнее. Верхушки вскипают морской пеной и с ревом бьются о скалистые берега – как на картинках в моей детской книжке. Брызги въедаются солью в подставленное ветру лицо, сзади подходит женщина и обнимает за плечи. Ее руки мягкие, ласковые и теплые. От нее пахнет хлебом и молоком.

– Вот видишь, родной. Я показала тебе море, как обещала…

Она целует меня в макушку и начинает отступать обратно, в студеную тьму. Тянусь следом, но ноги вязнут в трясине. Силуэт женщины превращается в бесформенную тень. Она съеживается, руки становятся крыльями, из черного изогнутого клюва вырываются не слова, а хриплое карканье.

– Кыш, проклятый! – кричит кто-то.

Ворон срывается с открытых ставен. До меня долетает запах травы и ягод, нехарактерный для ранней весны.

– Что ты сделаешь для меня?

Надо мной склоняется женщина – не та, лица которой я не помню. Эта знакома мне до каждой складки в углах губ, до морщинок, пересекающих чистый и высокий лоб, до шрамов на ключицах. Ее волосы – снежное покрывало. Глаза – матовое стекло. Женщина слепа, но каким-то иным зрением она видит меня: распростертого на простынях, израненного, обожженного.

– Когда ты вернешься в Улей, что ты сделаешь для меня? – повторяет она.

– Я не вернусь туда…

Губы не слушаются, ожоги стягивают кожу, словно панцирь. Удивительно, как я не ослеп, подобно Нанне. Удивительно, как я вообще выжил.

Ведьма смеется, но смех ее печален.

– О, ты вернешься! – говорит она и гладит по щеке аккуратно, стараясь не разбередить раны. – Ты всегда возвращаешься.

– Я не вернусь, – повторяю. – Я предал Устав. Меня убьют. Королева мертва. У меня больше нет дома.

Опускаю веки. С еловых ветвей падают стеклянные капли, разбиваются о корни. Далекий звон наполняет уши, и сквозь него слышится печальный, уставший голос Нанны:

– Все когда-нибудь проходит. И это пройдет тоже. И наступит новый день и новая весна. И когда это случится, обещай мне… обещай уйти навсегда? И никогда больше не возвращаться.

Сердце замирает, немеют пальцы и губы – стервенеющий жар выедает изнутри.

– Я устала, – продолжает она голосом тихим и текучим, как вода. – Я ждала так долго, что успела состариться душою. Я отдавала тепло так долго, что выстыла изнутри, как брошенная изба. Так долго всматривалась в тебя… Но бездна глубока, и дна не видно. И я боюсь потеряться во мраке. А теперь пришло время перемен. Их, как зерна, принесли весенние ветры и проронили в почву. Дожди напитают их, и они прорастут травою, и ты вместе с ними окрепнешь. Так дай прорасти и мне?

Она гладит меня по голове, по рукам. Наклоняется и целует в обожженные веки. Но я не ощущаю ничего, кроме боли. Проваливаюсь в беспамятство, а потому не отвечаю ей.

Я часто говорил себе и другим, что избавился от человеческих чувств. Но это было ложью.

* * *

Нанна…

Я больше никогда не произнесу этого имени вслух. Моя первая женщина и моя единственная любовь. Любовь ли? Достаточно того, что мы нуждались друг в друге.

Она – ведьма. И я – чудовище. Оба калеки. Оба изгои.

Конечно, я не выполнил ни одного обещания. Наша связь была болезненной и долгой. Но именно тогда, балансируя на грани жизни и смерти, я ощутил раскол.

Весенняя оттепель взломала лед, и в разломе глянцево блеснула вода – еще холодная и черная, выстуженная за долгую зиму. Я заглянул в нее и не увидел дна, а только неизмеримо глубокую бездну, у которой было мое лицо. Тогда я ощутил страх – впервые за долгое время.

Это было время крушения нашего холодного мира. Время ледохода.

Именно поэтому я не люблю весну.

Голые деревья ввергают в уныние. Трещины льда на реке – как лопнувшая сеть капилляров. И эта нескончаемая сырость… И городская какофония… и неоновые огни реклам, и гомон ворон, и трамвайные звонки, и крикливые голоса…

Весна – время кардинальных перемен. Я ведь говорил, что любая перемена болезненна?

* * *

Записи прекрасно убивают время и прочищают мозги. В центре говорили, что у меня высокий по-тен-циал и хорошая обучаемость, мне пришлось прочитать уйму книг и, как оказалось, мне самому нравится писать: буквы выходят ровными, подтянутыми, как солдаты на построении. Это похоже на трудотерапию в центре – рассортировать саженцы, перебрать ягоды, выбелить деревья, покрасить забор. Монотонная работа, отвлекающая от дурных мыслей и занимающая руки.

У людей бытует поговорка: мужчина должен сделать три дела – построить дом, посадить дерево и вырастить сына.