Дядя, а вы к-конфет принесли?
– И как только догадался? – натянуто улыбнулся Павел и выудил из кармана шоколадный батончик, хотя рука так и тянулась хорошенько встряхнуть попрошайку, но сдержался – даром, что инвалид.
Игнат запалил костер, и оранжевые язычки выхватили из сумрака изломанные силуэты елей, которые, словно сказочные горбуны, обступили лагерь путников и замерли в ожидании, прислушиваясь к разговору.
Туман и не думал рассеиваться, а, наоборот, густел, будто кто-то все подливал и подливал в земную крынку небесное молоко, и оно лилось через края, закрывая выцветшим полотном и небо, и деревья, и двух бредущих по снегу людей.
Я ведь и беды, и воды хлебнул полными горстями. Да не той воды, что жажду утоляет и к жизни возвращает. Не живой. Отравленной. И душа моя теперь – не живая, отравленная. И нет мне ни прощения, ни искупления, да придется привыкать. Вижу, и с отравленными душами на свете живут.
Горе похоже на океанскую волну: накатывает неожиданно, разбивает в щепки пустые надежды, опутывает водорослями, а когда легкие наполняются соленой водой, то человек цепенеет, камнем идет на дно. Потом наступает отлив, будто само время откатывается вспять. И кажется, что ничего не случилось…
Кружится, кружится снежное веретено.
Белой нитью обматывает покореженные сосны, накидывает аркан на кладбищенские кресты, тянет разом, будто выдергивает больной зуб. Из земли вырастают могильные курганы, снег плотным саваном укрывает двух потерянных в тайге людей. Нет никаких дорог, никаких ориентиров – только неистово пляшущая, белоглазая вьюга. Хрустко ломаются ветки, их в щепы размалывают метельные жернова. И нет уже ни земли, ни неба. И никакого спасения тоже нет.
Помнишь, старшие говорили? Прилетит с востока птица вещая, голова человечья, принесет с собой весну. И где она взмахнет левым крылом – там потечет вода мертвая. А где взмахнет правым – живая.