И с этих пор всё своё свободное время она проводила с ним. Анюта уже не боялась его. Маленькие проворные пальчики выбрали все доступные репейники из его псовины, осторожно прядку за прядкой, разобрали и расчесали свалявшуюся шерсть.

Часами она сидела рядом и любовалась им, тревожно прислушиваясь к дыханию, и, слыша буйные выкрики запившего опять отца, боялась только одного – страшного в запое отца, который, обнаружив собаку, мог избить и искалечить Беленького, так любовно теперь она называла его. Слёзы тревоги и страха капали ему на морду. Девочка чувствовала себя спокойнее, находясь рядом с ним, ей казалось, что она сможет каким-то образом защитить и уберечь несчастного пса.

Всё чаще и чаще Беленький открывал мутные пока глаза. Он много пил и с жадностью ел всё, что она ему приносила. С каждым днём он становился крепче и уже подымался, и, пошатываясь, ковылял по сараю. Он явно грустил, часто и тяжело вздыхал, а последнее время она стала замечать в его больших, тёмных глазах что-то другое.

Это сильно пугало Анюту, так как нечто подобное она часто видела в глазах отца, в самые тяжёлые, запойные дни. Это же выражение, она один раз видела в глазах кошки Дуськи, когда соседский пёс загнал ту в угол и она, не имея возможности убежать, злобно и затравленно смотрела на него, изогнувшись для защиты и гневно шипя.

Когда Анюта приходила в сарай, Беленький не вскакивал и не вилял хвостом, как бы это делала любая другая собака. Он просто поднимал свою грациозную голову и внимательно смотрел на неё и только по еле заметному движению хвоста, которое никак нельзя было бы назвать «повиливанием», можно было понять, что он всё-таки рад её видеть. Это немного обижало Анюту, но и вселяло невольное уважение к нему. Он позволял себя гладить, но удовольствия от этого явно не испытывал. И всё равно, несмотря на такое странное, не собачье поведение она с каждым днём привязывалась к нему всё сильнее.

Ей очень хотелось доставить ему радость и выпустить из сарая во двор, может быть тогда, казалось ей, это пугающее, затравленное выражение покинет его глаза. Часто она заставала его лежащим возле двери и видела укор в его глазах, но отец всё пил и пил, и конца этому запою было не видно. С каждым днём он зверел всё больше, и попадись ему сейчас Беленький – последствия могли быть самыми страшными. Счастьем было то, что за всё это время отец ни разу не заглянул в сарай. Одна мысль о такой возможности повергала девочку в отчаянье.

Она понимала, что держать такую собаку всю жизнь взаперти нельзя, видела, как он страдал. Ему бы побегать и просто подышать свежим воздухом, но надо было подождать, пока отец придёт в себя. И она ждала.

И вот случилось то, чего она боялась больше всего. Дверь сарая распахнута и пьяный отец там. Бросив недомытую тарелку, охваченная паникой, она опрометью бросилась к Беленькому.

«Он убьёт его, убьёт!» – эта мысль, как молот стучала в её голове.

Влетев в сарай, и сначала не видя ничего в полумраке, полная самых плохих предчувствий, Анюта остановилась:

– Папа! Папочка, не бей его! – горло судорожно сжалось и, с трудом переводя дыхание, заломив тонкие, худые руки, она сделала несколько несмелых шагов в темноту сарая.

Никогда раньше она не посмела бы слово сказать против отца, но сейчас она боялась только за Беленького и этот страх придавал ей необычную смелость. При одной мысли, что грубый, кирзовый сапог отца может принести боль её питомцу, у Анюты от гнева темнело в глазах. Может быть, впервые в жизни она почувствовала растущую в душе ненависть к этому человеку, которого она всегда боялась. О боли, что он мог причинить ей, она не думала в эти минуты.

Когда глаза немного свыклись с полумраком, она смогла увидеть привалившегося к косяку двери отца и забившегося в дальний угол взъерошенного Беленького, готовящегося к прыжку. Услышала она и негромкое, глухое рычание.

Отец, рывком оторвав себя от косяка, пошатнулся, но удержавшись на ногах, смотрел теперь на неё в упор мутным и тяжёлым взглядом. Жёсткие желваки на его скулах ходили ходуном. Он был зол, очень зол. Он сделал один шаг к ней, но вновь пошатнувшись, остановился, пытаясь вернуть утраченное равновесие. При этом он не отрывал злобный взгляд от дочери. Рычание в углу стало чуть громче.

– Ты, стерва, ты… – он запнулся.

Злоба клокотала в его горле, не давая закончить фразу, в затуманенном, воспалённом мозгу мысли ворочались тяжело, как жернова.

Маленькая девочка инстинктивно попятилась.

– Папочка, пожалуйста, только не бей его! – она молила отца, сложив худенькие руки на груди и пытаясь заглянуть тому в глаза и надеясь увидеть в них понимание. Она знала слишком хорошо, что вряд ли ей удастся достучаться до него, но будучи всего лишь маленькой девочкой, не могла до конца в это поверить.

Отец, казалось, с трудом оторвав от её лица взгляд, вновь злобно уставился на собаку. Со стороны казалось, что довольно простое рефлекторное и естественное движение глаз, потребовало от него тяжёлых и исключительно физических усилий. С трудом оторвал себя от пола и, сдвинувшись с места, пошатываясь, тяжёлыми шагами он направился к собаке.

Коротай зарычал громче, он еле сдерживался, чтобы не броситься на мужика. Обида, поселившаяся в его сердце, переродилась в нём во что-то другое. Это новое чувство было похоже на то, что он ощущал, когда, забыв обо всём, бывало, достигал зайца в поле. Это была лютая, лишающая разума злоба, та, что бросает искалеченную, с переломанными лапами борзую всё-таки бежать, забыв про боль, и достигать уходящего зверя. Но сейчас это было намного страшнее, потому что объектом его злобы впервые стал человек. А это было вековечное «табу», впитанное с молоком матери и переданное ею от далёких прадедов. Никогда до сих пор он и помыслить не мог, чтобы посягнуть на человека. Но сейчас, чувствуя себя загнанным в угол, истерзанный жестокой обидой на хозяина и захваченный бешеной злобой, он уже был готов нарушить запрет.

Увидев, что отец неотвратимо приближается к Беленькому, Анюта кинулась наперерез и, загородив пса своим таким маленьким и уязвимым телом, закричала:

– Нет! Не смей его трогать!!! – в её голосе было столько ненависти, что отец остановился и озадаченно посмотрел на дочь. Никогда раньше его робкая и послушная девочка не говорила с ним так.

А она была полна решимости драться, кусаться, царапаться. Ярость, поднявшаяся в ней, была незнакома ей до сих пор, но это чувство даже понравилось. Страх ушёл, осталась только ненависть, она клокотала в ней и придавала необыкновенную смелость и силу. Никогда прежде она не ощущала себя такой неуязвимой. Отец, остановившись на полдороги, смотрел на неё с удивлением и в этот миг совсем не казался страшным. Его широко открытые глаза на пьяном, помятом лице, выдавали его попытку понять, что же происходит, и это придавали ему несколько глупый и даже жалкий вид.

Анюта, казалось, стала выше ростом. Она стояла, расставив ноги, распрямив худенькие, острые плечи и сжав побелевшие кулачки. Глаза сверкали бешенством на белом как мел, лице. Ей даже сейчас хотелось, чтобы отец ударил её, тогда бы она вцепилась ногтями в его ненавистное, оплывшее от водки лицо. Она чувствовала себя, как огромный и раненый зверь, загнанный в угол, которому нечего терять.

Отец мотнул тяжёлой головой, как будто пытаясь сбросить наваждение. Но голова его соображала плохо, что-то мелькнуло было на задворках его сознания, но поймать эту мысль, которая казалась почему-то важной, он не успел. Снова вдруг вернулась головная боль, к которой он до сих пор так и не смог привыкнуть. Казалось, голова сейчас расколется, как перезревшая тыква. Забыв про дочь, он медленно развернулся и, качаясь, вышел. Ему сейчас надо было выпить водки, чтобы заглушить эту боль, превращающую его, в принципе, не злого человека, в дикого, смертельно опасного зверя.

Анюта, не верила своим глазам. Он ушёл, просто взял и ушёл. Она вдруг почувствовала страшную слабость, которая, неожиданно подкравшись, накрыла девочку своим душным покрывалом. Злость, которая давала силу и мужество оставила её, забрав с собой и то и другое. Коленные чашечки вдруг начали невообразимый танец, остановить который Анюта не могла. Они дёргались и прыгали независимо от её желания, руки тоже начали выплясывать свой собственный, в бешеном ритме, танец, пальцы дрожали и тряслись – это было так непонятно и страшно. Ей вдруг показалось, что все суставы её тела сейчас выскочат с положенного им места и она развалится на куски, как старая, поломанная кукла.

Ноги вдруг сами подкосились и, без сил опустившись на землю, Анюта разрыдалась. Девочка рыдала долго и натужно, грудь разрывалась, сердце сжало болью, но она никак не могла остановиться. Это продолжалось очень долго, так, во всяком случае, ей казалось. Наконец, она затихла, полностью обессилив. Лёжа ничком и тихо всхлипывая, она с трудом разлепила распухшие глаза и увидела рядом с собой того, кого она так отважно защищала.

Коротай лежал, положив голову на передние лапы и, не отрываясь, смотрел на неё. В его глазах девочка увидела, как ей показалось, сострадание и боль. Ползком придвинувшись к нему, она обняла его и уткнулась заплаканным лицом в тёплую собачью шею. Он не отодвинулся. Так и лежали они рядом, собака и ребёнок, согревая друг друга своим теплом.

Коротай, лёжа рядом с девочкой, прислушивался к себе. Ему вдруг показалось, что он умер, ведь вместе со злобой куда-то ушла и обида. Пустота, оставленная ими, на этот раз ничем не заполнялась, а так и оставалась пустотой. Он не чувствовал ничего, ни радости, ни боли – теперь он остался по-настоящему один. Но пустота не может долго оставаться таковой и, почувствовав свободное пространство, в его душу медленно, крадучись, осторожной змейкой, вползла и поселилась чёрная тоска.