«Кстати!» – внезапно подумал он, – «а почему при мне нет ни карандаша, ни бумаги? Где мои краски? Где все это? Куда все делось? Странно…Где я, вообще, черт побери?!»

Он огляделся – везде, насколько хватало глаз, простиралась равнина.

«Ах, ну да. Я здесь, и это не сон. Но где я?»

Он потянулся и сорвал несколько головок клевера. «Прости, друг, но я устал и голоден. И никто, кроме тебя, мне не поможет».

Подкрепившись и немного подремав, Даниэль продолжил свое знакомство с растением.

«Так, со стеблем мы разобрались. А что у нас с листьями?»

Листья у этого растения тоже были не совсем обычные. Их длинные черенки были скручены, как старый телефонный шнур, и невозможно было определить, как и где они прикреплялись к стеблю. (Даниэль опасался чересчур настойчиво проявлять исследовательскую любознательность, чтобы не заработать еще несколько «инъекций», которые неизвестно чем закончатся.) Сами листы были небольшие, округлые, плотные, сочные и мясистые. Даниэль подумал, что они напоминают кошачьи лапы.

«Кот гулял после дождя. На мокрой размягченной земле оставались вмятинки его следов. Там же неподалеку тянулась лиана, похожая на длинный голый корень или змею, которая притворилась корнем. Этой лиане нужно было очень много воды, но она не могла собственными короткими корешками добывать воду из глубины. Поэтому она питалась соками соседних растений. Со временем растения раскусили характер лианы и сошлись такой плотной стеной, что лиана никак не могла прикрепиться к кому-нибудь. Ей пришлось виться по обочине и самой добывать себе воду. Однажды, после очередного дождя вся вода уже испарилась или просочилась глубоко под землю. И только во вмятинках от кошачьих следов еще стояли лужицы. Лиана потянулась к ним и расположилась ровно по центру, чтобы следы правых и левых лап были одинаково доступны. Со временем от стебля лианы по направлению к каждому следу протянулся пружинистый отросточек, чтобы по нему вода могла поступать прямо в стебель, подобно тому, как мы пьем сок через соломинку. А спустя еще какое-то время на отросточках появились плотные сочные листья, заполнившие вмятинки и принявшие их форму. С тех пор лиане уже можно было не особенно беспокоиться о воде, потому что листочки обеспечивали ей необходимый запас. Лиана перестала быть опасной для соседних растений, поскольку не нуждалась в их соке, и теперь могла тянуться везде, где ей хотелось. Но она хорошо знала, какие опасности существуют для честных растений, и обзавелась шипами, которые охраняли ее от разбойных нападений. Вот такая история, ребятки. Понравилось вам? – Да-а-а! Понравилось! – А вы, Мария Пална, кажется, хотите задать вопрос? – Да, я вот не очень поняла – а какая мораль у этой сказки? – Мораль? Действительно, насчет морали… Хм…я сам еще с моралью не совсем разобрался…тут как-то неоднозначно все получается…ну, что поделать? Такая вот сказочка…»

Даниэль рассмеялся, закончив неожиданный для себя мысленный диалог.

«Да, еще немного, и я действительно свихнусь. Но листик все-таки очень похож на кошачью лапу».

«Эх, как там моя Карума поживает», – вдруг вспомнил он кошку редкой полудикой породы, похожую на гладкошерстную рысь, которая прожив три года в доме его приятеля-сценариста, не признавала никого, даже хозяйку дома, которая ее кормила. И к всеобщему изумлению эта Карума однажды вдруг сама прыгнула к Даниэлю на колени и, повертевшись, уютно устроилась, положив мордочку ему на сгиб локтя. Даниэль был счастлив от такого явного предпочтения, оказанного ему дикой грациозной красавицей, но когда он захотел сменить позу и положить ногу на ногу, он тут же почувствовал, как ее когти легко вошли в мякоть его бедра. Он расхохотался, несмотря на боль, и сказал «Нет, дорогая, так не пойдет». И аккуратно приподняв ее лапы, сел поудобнее. И она подчинилась, что еще больше потрясло публику. Об этом случае хозяин дома рассказывал всем своим гостям, и Даниэль, когда бывал у него дома, всегда подкреплял легенду явью – кошка шла к нему на руки, ложилась на колени и даже позволяла себя немного погладить, но… совсем немного. Даниэль никогда не позволял себе фамильярностей по отношению к ней, и она это ценила. «Не советую никому пробовать повторить этот трюк», обычно говорил хозяин, но никто и не пытался – слишком выразителен был кошачий взгляд…

Даниэль провел пальцем по нижней, «изнаночной» стороне листа, покрытой бархатистым ворсом.

«Ах ты, моя лапочка кошачья», – мысленно произнес он и пощекотал мясистую «подушечку» листа.

И в то же мгновенье в руку его впилось несколько «когтей», молниеносно выскочивших из невидимых под ворсом складок.

«Вот черт! Ну точно, кошачья лапа!» – Даниэль осторожно извлек шипы, но кожа уже начала гореть и зудеть.

«Ладно. Что-то я притомился от всей этой ботаники. Полежу-ка я, подумаю».

Даниэль растянулся в зарослях клевера, раскинув руки. Прохладная свежесть травы облегчала неприятные последствия уколов. Но Даниэль в этот раз не беспокоился о воздействии ядовитых инъекций. Возможно, яд был не такой сильный, или организм уже выработал противоядие, но так или иначе Даниэль расслабленно лежал на спине глядел в синее, почти безоблачное небо и пытался думать. У него было странное состояние – он понимал, что ему надо думать и есть о чем думать, но почему-то не получалось сосредоточиться. Он не мог зацепиться за что-то, что позволило бы ему выстроить единую сплошную нить рассуждений и наматывать ее как клубок на какую-то основу. Как только он напрягал мозг, его охватывала истома, усталость и он впадал, как в невесомость, в глубокое забытье. Все увиденное им во сне исчезало сразу же в момент пробуждения, оставляя лишь смутное беспокойное воспоминание о чем-то ярком. Так и в этот раз, раскинувшись на траве, Даниэль сказал себе «надо подумать», но отключился от реальности, не успев поймать момент перехода в четвертое, пятое или какое-то, еще не посчитанное измерение.

Ему приснился оглушительный гул, в котором солировал монотонный назойливый зудящий и гудящий звук. Казалось, что кто-то хочет просверлить ему лоб, и от близости этой угрозы Даниэль схватился за голову и проснулся. Он именно так и проснулся – сжимая обеими ладонями лоб, который вот-вот готов был взорваться от распирающего его гуда. Поняв, что уже не спит, Даниэль перевел дыхание, но ужасный звук не прекратился. Он продолжался и после сна. Даниэль прикрыл глаза, сделал несколько глотательных движений, но легче не стало. Тогда Даниэль машинально заткнул уши, чтобы не слышать изнуряющего звука, и как ни странно, это помогло. Звук стал глуше. Даниэль выждал какое-то время и тихонько приоткрыл одно ухо. Гудение опять стало слышнее, но все же не так невыносимо, как сначала. Возможно, Даниэль уже немного привык. Внезапно звук приблизился – возникло ощущение, что он исходит прямо из земли, в изголовье Даниэля. Даниэль повернул голову и замер от изумления: рядом с ним, почти касаясь его щеки, покачивался большеголовый налитой цветок клевера. А над цветком кружил и жужжал огромный шмель. Шмель был действительно огромный, Даниэль никогда не видел ни пчел, ни шмелей подобных размеров – примерно восьми сантиметров длиной, а то и больше, с размахом крылышек около двадцати сантиметров.

Страшно было представить, какое же у него жало!

Шмель кружился над цветком клевера, не обращая внимания на Даниэля, который боялся нечаянным неосторожным движением вызвать его неудовольствие. Время от времени шмель перелетал на другие цветки, находившиеся в радиусе одного-двух метров, но непременно возвращался к тому крупному и, очевидно самому сочному и сладкому цветку, который рос прямо над ухом Даниэля.

«Да, брат, похоже, у нас с тобой одинаковые вкусы!» – сказал Даниэль и вздрогнул – ему показалось, что эти слова были сказаны не им, а кем-то другим.

«Шмель, шмель, шмель», – произнес Даниэль, – «пчела, пчела, пчела. Огромная пчела. Огромный шмель».

Стереоэффект повторился. Слова, сказанные им, звучали где-то рядом, вне его.

«Что э-то зна-чит, не по-ни-ма-ю», – сказал Даниэль голосом «робота», и вдруг до него дошло: это он сам говорит! Он слышит себя! Это значит – к нему вернулся слух! Даниэль рассмеялся от радости, и смех громко отозвался в его ушах. Ну, конечно! Даниэль уже успел привыкнуть к своей глухоте и даже как-то приспособиться к ней. Он представлял ее себе, как некую перегородку или стенку из мягкого, вязкого и упругого материала – ну, скажем, типа дрожжевого теста. «Вот оно уже подошло, мама вываливает его из специального глиняного чана на большую деревянную доску, посыпанную мукой. Потом мама месит тесто, уминая его костяшками пальцев». Даниэль всегда любил смотреть, как мама это делает, ему тоже хотелось помесить, но мама не разрешала «у тебя руки грязные». Как-то он улучил момент и потыкал тесто пальцем. Оно было мягкое, вязкое и упругое…» Да, так вот, стенка или перегородка из такого материала типа теста. И любой звук, даже самый тонкий и острый, как иголка, застревает в этой стенке и уже сквозь нее не проходит. Так Даниэль представлял себе глухоту «вообще». Потом он попробовал так же объяснить себе механизм глухоты. Вот берем ухо, наш слуховой аппарат, там есть некая перегородка или перепонка, которая колеблется и вибрирует под действием звуковых волн, и эти вибрации и колебания как раз и помогают нам воспринимать звук, то есть слышать. А если с перепонкой что-то случается – например, она воспаляется, отекает, размягчается и становится примерно такой, как тесто, – то любые, даже очень сильные, штормовые звуковые волны не могут ее поколебать и заставить вибрировать. И мы ничего не слышим. И неважно, откуда исходит звук – извне или от самого человека. Вот человек что-то кричит, звуковые волны от его голоса разносятся кругами, все, кто имеет здоровые перепонки, его слышат. А его собственную разбухшую перепонку эти волны не колышут, не бьются об нее, затухают. Своя речь воспринимается человеком лишь потому, что исходит из его сознания, он ее знает «внутри», так же, как свои мысли, но звучания произносимых слов он не слышит.

«Интересно», – думал Даниэль, – «на самом деле, перепонка при глухоте поглощает волны или они отталкиваются, но теряют при этом полсилы? Да, представляю, как сейчас смеялись бы мои знакомые-технари. Надо было учить физику! Хотя, возражал он себе, что толку сейчас было бы в этом знании? Какая разница, знаю я, почему оглох или нет? От меня ничего не зависит! Он старался отодвигать эти мысли в сторону, чтобы не поддаваться пессимизму и не усугублять свое и без того невеселое настроение.

И вот сейчас, наконец, неожиданно, без всяких лекарств и процедур, само собой случилось излечение от глухоты!

Даниэль проверял свой слух, стараясь распознать – полностью ли вернулась способность слышать. Он то шептал еле слышно «пчела, пчела, пчела, пчела», то кричал изо всех сил – «пчела-а-а! пчела-а-а-а-а!», и каждый раз убеждался – да, слышу! Ему даже показалось, что слух стал острее – он отчетливо слышал шелесты травы, шуршанья, легкий хруст и еще всякие непонятные звуки, свидетельствующие о том, что какая-то жизнь существует совсем рядом. Никогда раньше, «до того», он не замечал этих звуков и не так сильно ценил возможность их различать, и уж меньше всего – находил в этом радость.

А сейчас он так радовался, как, наверное, не радовался с самого детства. За последние тридцать с хвостиком, он никогда не позволял себе бурного проявления эмоций. Когда все гоготали, он усмехался. Когда все чертыхались – он хмурился и молчал. Он создал себе имидж «загадочного и непостижимого художника, обладающего парадоксальным видением сущностей, немного пресыщенного их многообразием, но готового к мгновенному приятию случайности». Так писал о нем один искусствовед, его приятель. Даниэлю всегда было забавно читать многозначительные и замысловато-хвалебные статьи о себе. Забава заключалась не в чрезмерности превосходных степеней – Даниэль не допускал даже мысли о том, что он не заслуживает самых высоких оценок, и ему не претил приторный привкус лести. Ему было смешно, как авторы изощрялись в толковании его творчества, тем самым демонстрируя масштаб своей собственной одаренности. Но как гурман вдруг жадно вдыхает запах картошки с луком из распахнутой обшарпанной форточки полуподвала, или украдкой с наслаждением надкусывает грубо прожаренный пирожок с повидлом, вот так же Даниэлю иногда хотелось исконной естественности человеческих реакций, которые он научился подавлять. В своих интервью Даниэль часто цитировал хрестоматийную ахматовскую строчку «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая греха…». Но в устах модного художника она воспринималась как кокетство, хотя на самом деле он таким образом слабо пытался сказать правду о настоящих истоках создания своих полотен.

Сейчас Даниэль праздновал возвращение в мир звуков. Его радость была сильнее всех имиджей и этикетов. Он вообще не подозревал, что способен так радоваться. Он декламировал «по-чуковски» смешные строчки, и сам смеялся своим дурачествам:

 
Ну и шмель-шмель-шмель!
Ай да шмель-шмель-шмель!
Вот так шмель-шмель-шмель!
Замеча-тель-ный!
 

Потом он сочинил:

 
Ты пчела моя, пчела.
Не ужаль ты мне чела.
Не садись ты мне на плешь,
Лучше клевер ешь, ешь.
 

Даниэль веселился и был счастлив, во-первых, потому, что он снова обрел возможность слышать звуки. Во-вторых, он, наконец, был самим собой, а имидж, как шляпа с перьями, остался где-то в далекой гримерной. Но самое главное – его организм сумел восстановиться, и это означало, что ноги тоже скоро придут в норму.

* * *

Каждый день он часами сидел и гипнотизировал свои ступни «Двигайтесь! Двигайтесь!». Он знал, что это должно произойти, поскольку чувствительность ног восстановилась полностью. Но ему хотелось поскорее встать на ноги, ходить, бегать и вообще – передвигаться по-человечески. Он уже ненавидел свое ползанье – «еще немного – и превращусь в двулапую ящерицу. А ноги отпадут за ненадобностью. И вместо них отрастет хвост крокодилий. И однажды на меня напорется какой-нибудь путешественник или житель ближайшей деревни, и пойдет слух о монстре, проживающем в этих местах. Понаедут исследователи, журналисты, будут пытаться меня выследить и сфотографировать. Они обнаружат следы человеческих…рук! Ха-ха-ха! Но ни одного следа ног или лап. Начнутся ученые споры – это мистификация, фальсификация, розыгрыш, монтаж. «А вы поезжайте и убедитесь сами». И вот снарядят экспедицию с участием сторонников, противников и независимых экспертов. И им действительно удается найти отпечатки рук на земле. А также следы моей жизнедеятельности – вполне человечьи, а также километры примятой травы и объеденный клевер. Кому-то удастся меня заметить и пристрелить… стоп. Такое развитие сюжета меня не устраивает. Или пусть с этого места играет дублер.

Устав от разыгравшейся фантазии и подкрепившись клеверным соком – «интересно, как я держусь столько времени на одном клеверном соке? Я ведь должен был уже истощиться до предела! А я ползаю вполне бодренько, и мозги работают. Даже еще пытаюсь шутить! Странная вещь наш организм!», – Даниэль крепко уснул. И ему приснился эротический сон.

«Он дремлет, раскинувшись на широкой низкой тахте, прикрытый цветным шелковым пледом. Вдруг сквозь сон он ощущает легкий щекочущий холодок, словно кто-то тихонько дует ему в шею. Он, не просыпаясь, хочет поймать этот холодок и дотрагивается до шеи рукой. Но дуновение ускользает и спускается ниже. Он чувствует его на груди, то слева, то справа. Оно играет и как будто дразнит, но Даниэлю никак не удается его поймать. Потом дуновение прекратилось, и некоторое время Даниэль затаясь, выжидал, что оно появится, и тогда уж он постарается поймать его. Но оно исчезло. Немного разочарованный, Даниэль перестал ждать. И все же ждал. И вот он вновь чувствует что-то, но это уже не ветерок, а легкие касания, легчайшие, как морганье ресниц или крылья мотылька. Он замирает, он рад, что «это» вернулось, и он уже не пытается его ловить, чтобы не спугнуть. Мотылек легонько бьется по его груди, и Даниэль чувствует, как где-то глубоко в нем зарождается томление, словно проснулась и начала томиться одна клеточка, и когда ее томление стало очевидным, проснулась другая. И когда первая уже вовсю полыхала, а вторая входила в раж, проснулась третья, и так медленно, мучительно, сладостно, его спящие клетки пробуждались от сна и вовлекались в одно общее действо. А движения мотылька между тем стали более настойчивыми и не такими воздушными. Это теперь было больше похоже на мягкие, бархатные прикосновения барсучьей кисточкой или кончиком кошачьего хвоста. Они проникли под шелковый плед и закружились вокруг пупка, и круги становились все шире. Даниэль чувствовал, как нарастает возбуждение, но он понимал, что это только начало и лежал не шевелясь. Ему хотелось не пропустить ни одной стадии этого непонятного эротического испытания. Мягкое прикосновение спустилось вниз, и тут началась настоящая сладостная пытка. Он чувствовал, как что-то ласкало и щекотало его напрягшийся член, а когда он пытался чуть двинуться, чтобы ласка попала на самое чувствительное место, «кошачий хвост», словно дразня, спускался еще ниже и начинал там свои щекочущие и скользящие поглаживания. Как только это ощущение становилось максимально приятным, бархатное касание перемещалось дальше, и у него сводило зубы одновременно от острого удовольствия и предвкушения того, что будет, и уже все больше от невозможности сдерживаться. И вот, наконец, он почувствовал, что «это» вернулось к тому месту, где оно было нужнее всего, и начало круговыми ласкающими прикосновениями доводить Даниэля до исступления. Он лежал с закрытыми глазами и постанывал, полностью отдаваясь ощущениям. Но в какой-то момент он приоткрыл веки, чтобы узнать, кто ему доставляет такое наслаждение. Каково же было его изумление, когда он увидел огромную пчелу, – или шмеля? – которая ласкала его своим пушистым брюшком и длинными шелковистыми крылышками. Заметив, что Даниэль смотрит на нее, пчела уставилась на него своими неожиданно голубыми глазами, и он мог бы дать голову на отсечение, что она усмехнулась и подмигнула. Затем она стала усердно работать хоботком и усиками, как будто она сидит на цветке клевера и пьет нектар. При этом она перебирала своими мохнатыми лапками, чтобы удержаться и не соскользнуть, и все это вместе доставляло Даниэлю пронзительное наслаждение, которое вот-вот должно было достигнуть апогея. Он пытался отдалить этот момент, чтобы продлить неописуемые ощущения, но потом перестал сопротивляться самому себе. Он почувствовал, что пчела, перебирая лапками, спускается вниз, как по стволу, тесно прижимаясь к нему пушистым брюшком и щекоча его трепещущими крылышками. Потом она стала взбираться вверх «по стволу», продолжая касаться его крылышками, словно заметая следы. Повторив это упражнение несколько раз, пчела, вновь добравшись до самого верха «ствола», сильно обхватила его лапками, как головку клевера, и помогая себе усиками, сделала несколько тянущих движений хоботком. Даниэль содрогнулся и задергался, словно по нему пропустили ток. Наверное, вулкан во время извержения испытывает такое же всепоглощающее наслаждение. Ему стало горячо дышать, дыхание обжигало гортань. Казалось, он, как дракон, может спалить все, что попадет ему под выдох. Содрогания продолжались, и это было похоже на салют, когда каждый новый залп огней сопровождается криками благодарного ликования. Наконец наслаждение утихло, оставив после себя ощущение восхитительного изнеможения. Даниэль лежал без движения, у него не было сил даже шевельнуть рукой. Он был весь в поту и пару, как будто вышел из сауны. Сердце колотилось как бешеное, но мало-помалу упорядочивало свой ритм.