– Ты соскучилась, зая моя, – неслось из телефона.

Голос мужа с игривой интонацией ей не нравился, как и весь набор зоопарка, которым он постоянно называл ее в личном общении. На провокацию Нина не поддавалась, терпела и недовольство не проявляла, а Борис с ее молчаливого согласия каждый раз придумывал новое прозвище.

Заручившись обещанием мужа вернуться с работы пораньше, все оставшееся время она посвятила размышлениям о предстоящей встрече, но информацию, так любезно предоставленную Надей, переваривать в голове мешали назойливые покупатели. Костяшками пальцев стучали они по витражному стеклу, требуя выдать хлеба, мешая сосредоточиться на личных переживаниях, выводили продавщицу из задумчивой абстракции, куда она успевала самолично загнать себя между очередными клиентами.

Очнулась Ниночка лишь под вечер, когда высокий мужчина с красными ладонями и бледно-синей татуировкой «Вова» на пальцах сунул ей в окошко смятую пятитысячную купюру, а перед этим она выдала ему довольно внушительный набор молочки и сдобных куличей. Покупатель отчего-то нервничал, торопился на трамвай, просил поскорее сдачу, но продавщице бумажка показалась странной и на ощупь вызывала сомнение.

– Других денег у вас нет? У меня сдачи не будет, – сообразила, наконец, Ниночка и протянула фальшивую купюру обратно.

– Ну не будет и не надо, – усмехнулась через окно довольная рожа с опухшими глазами.

Выхватив из дрожащих пальцев малеванную бумажку, мужчина через тротуар метнулся в раскрытые двери подошедшего трамвая и напоследок махнул ошарашенной Ниночке бейсболкой. Бледное лицо продавщицы вжалось в стекло витрины так, что нос съехал на сторону.

Подсчитывая первые убытки, она едва сдерживала слезы. Перед закрытием ларька люди снова повалили толпой, и Нина только успевала менять местами пустые латки, полностью сосредоточилась на торговом процессе, хлюпая носом, смахивая скупую слезу. Разрыдалась она в полном одиночестве, когда до конца смены оставалось пятнадцать минут, и в это время хлеб с молоком был уже никому не нужен. Вечерний сумрак покрыл сиротливую без людей остановку, над кофейным киоском и парикмахерской давно горела сигнализация, и только ее заведение светилось изнутри холодным светом пыльной лампочки. Не выкурив за день ни одной сигареты, она чувствовала легкую тошнату, желудок сводило голодными спазмами, а мочевой пульсировал нервными позывами, держась на грани разрыва.

– Чего с-слезы л-льем?

От испуга Ниночка ойкнула и чуть не обмочила трусы. В узкий проем приоткрытой двери через гипюровую занавеску, специально приспособленную теткой от мух, заглядывал широкоплечий мужичок в джинсовых шортах, в майке с неразборчивой надписью. Она узнала его по голосу.

– Ничего. Вам какое дело?

– Мне никакого. А вот если нужна п-помощь, п-помогу.

– Да, – перед любопытным носом Нина моментально закрыла дверь, – много здесь вас, помощников!

– Обидел кто? – Олег обошел ларек, заглянул в раздаточное окошко.

– Если бы обидел… Обокрал!

– Ух ты! Намного?

– Молоко, кефир, хлеб, три кулича. – Цифры складывались на калькуляторе, Ниночке и самой хотелось узнать недостачу. – Выходит пятьсот рублей.

– Средненько, – прокомментировал вечерний клиент.

– У меня зарплата семьсот в день… Вы что хотели? Хлеба? – Ниночка сменила раздраженный тон на дружественный и собралась закрыть окошко, когда на блюдце легла новенькая хрустящая тысяча. Олег получил на работе обещанный аванс.

– Пог-гаси свой убыток, а на остаток мои д-долги спеши. Доброй ночи…

Больше он не сказал ни слова, развернулся и неспешным шагом побрел вдоль трамвайной линии…

Второй день Ниночка возвращалась по темноте с надеждой, что муж давно дома. Но возле крыльца ее встретила хозяйка, баба Нюра, сидя на любимой табуреточке с костыликом в руках. Под козырьком возле фонаря кружило облако мошкары, ночные бабочки бились в тусклое стекло.

– Вы что так поздно? – удивилась Нина хозяйке.

– Томку жду, а она не йдёть.

Теплый серо-грязный платок, повязанный поверх белой хлопковой косынки, закрывал старушечий лоб и доходил до самых глаз. Цвет их невозможно было разглядеть, потому что глаза баба Нюра ни на кого не поднимала по причине подслеповатости, очки не любила, надевала при крайней нужде, а в разговоре с собеседником ориентировалась на голос.

– Так давайте я вас сегодня сама уложу, – предложила Ниночка свои услуги.

Она торопилась приготовить ужин и визуально прибраться к приходу Бориса, хотя бы перестелить постельное белье.

– Так я идоси не ила ишо, – баба Нюра пошамкала беззубым ртом, заправила узенькую полоску выбившейся белой косыночки под теплый платок в глубокую щекастую морщину.

Изначально уговор между теткой и племянницей значился на словах такой: кормление старушки Тамара брала на себя, за Нинкой оставался общий надзор – подать, принести, в аптеку сбегать, постирушку какую затеять, но стирки устраивались крайне редко, а болезни обходили бабу Нюру стороной, дата рождения в паспорте отпугивала модные хвори лучше оберега.

По каким-то отдельным моментам Ниночка уяснила, что тетка уже на протяжении нескольких лет вела за старушкой благотворительный надзор, то проведывала без повода, то кусок пирога по праздникам несла в угощение, то вдруг принималась за генеральную уборку всего дома, надраивала полы, вымывала пыльные окна. Не составляло ей особого труда и наварить борща на лишнюю тарелку, и на пяток больше нажарить домашних котлет. Баба Нюра в питании не вредничала, чем накормят, тому кланялась и спасибо говорила. Чай любила, узвар из сушеных фруктов, не брезговала и пресными оладьями с вареньем.

В благородном стремлении родственницы опекать старого человека Нина по душевной простоте своей никак не могла заподозрить корыстный, тайный умысел или ту легкую наживу, которая так часто прельщает падкого до чужого добра человека нечистого сердцем и помыслами. Такую заботу Ниночка приписывала, скорее всего, одинокому, бездетному существованию супругов Гносенко, избытку свободного времени и дальней родне, в которой всегда находился кум-сват-брат от третьего колена по пятой параллели, а в итоге – вместе росли, ели за одним столом.

Но Тамара о родословной не заикалась, в далекие воспоминания не вдавалась и пожелтевшие фотографии из альбома не показывала. Раз в два дня исправно относила старушке разносолы, перемывала грязную посуду, выметала из-под стола оброненные крошки и зорким взглядом осматривала стены комнат на предмет плесени. В снежные зимы и дождливое лето через фундаментные трещины в дом проникала сырость, и тошнотворный запах затхлости от деревянных полов надолго селился по углам. Но последний месяц Тамара наведывалась к бабе Нюре каждый день, проверяла Нинкино житие, и никогда подобной заминки, чтобы старушка без ужина спать ложилась, не происходило…

– Пойдемте, бабушка, я вас сама накормлю, – Ниночка вспомнила о сырниках, – и чай организуем.

За то время, что прожили они с Борисом во времянке, Нина толком с хозяйкой так и не познакомилась. Ей казалось, что баба Нюра чудаковата немного, если не сказать из ума давно выжила. Лишними разговорами не увлекалась, жила по своему распорядку изо дня в день неизменному и на новых постояльцев посматривала неприветливо, с явным недоверием.

Ниночка помогла старушке подняться по трем облупленным ступеням, завела в дом на кухню, где и усадила сразу за круглый стол. Пока на газе закипал чайник, выставила перед хозяйкой разогретые сырники и даже сметаны не пожалела.

– Молочка нэма? – робко поинтересовалась баба Нюра и впервые за все время посмотрела на Ниночку чистыми голубыми глазами.

Отыскалось и молочко. Вместо надоевшего чая хозяйка с удовольствием выпила кружку молока, прожевала пышные сырники и все посматривала в окно, занавешенное от чужого глаза плотным тюлем. Калитка скрипнула, а у Ниночки запрыгало сердечко. Не иначе как муж слово сдержал, пораньше с работы вернулся. Но на пороге возникла тетка с тарелкой, покрытой бумажной салфеткой, полной жареных карасей.

– Вы уже и повечеряли, смотрю.

Улыбаясь виноватой улыбкой, она присела за стол, заглянула в тарелку с голубой каймой, отбитым краем.

– Чем ты бабу Нюру потчуешь?

– Сырниками. Угощайтесь.

– Ой, спасибо, племяшка, не привыкла жареное на ночь-то есть. Припозднилась я с карасями, завозилась в огороде, то одно, то другое, перед отъездом решила тепличку проветрить. Значит, справитесь тут без меня? Я, Нинка, надумала своих на Пасху проведать. Дня на три в станицу уеду с Ильей.

– Когда? – только и выдохнула изумленная племянница, припоминая, что в станицу тетка недавно ездила.

– Вот поработаю денька два, чтоб ты отдохнула, и поеду. Справишься?

В ответ Нина повела плечами, ее мнение уже ничего не изменит. Торговля в ларьке большой сложности не вызывала, а вот старушка…

– Как же в обед ее кормить? – кивнула она в сторону бабульки.

– Да просто. Ты с утра на стол все выставь, салфеткой прикрой, она сама и поест. Посуду потом перемоешь… Ну договорились, значит. Пошла я, а то поздно уже. Ты, баб Нюр, спать ложись. Постелить тебе?

– Да я сама.

Старушка поблагодарила за ужин и бодренько засеменила в спальню.

– Борьки нет еще? – У самой калитки тетка подняла взгляд, и Ниночка даже в полной темноте заметила ухмылку.

– Обещал.

– Ну жди, раз обещал. Может, и явится. Ты, Нинка, за два дня продуктов прикупи, еды наготовь. Чем бабку кормить будешь? Теперь это твоя забота, племянница, уж не обессудь.

И Тамара, широко расставляя отекшие к вечеру ноги, направилась по освещенной дороге домой.

В ожидании мужа Ниночка выставила под цветущей яблоней легкий пластиковый стол, покрыла полимерной скатеркой и зачем-то зажгла две свечи, оставшиеся после Нового года. В закромах отыскалось вино слишком сладкое и терпкое на вкус, но сегодня ей нравилось и такое. Наполнив бокал чуть ли не до краев, половину она пригубила одним махом и остекленевшим взглядом уставилась в темный угол сада, где в общей куче со сваленными ветками догнивали свой век кроличьи клетки.

Ниночка вспомнила дату свадьбы, на пальцах просчитала срочные командировки, долгие новогодние праздники и совместную недельную поездку в Сочи в качестве свадебного подарка от своих родителей, и по всему выходило, что Борис по полмесяца живет неизвестно где. Но измена намного больнее ранила женское сердце, чем предательские ночевки в родительском дома в тепле и уюте. Любви Ниночка уже давно не ощущала, может быть, ее и не было вовсе, а безысходность и плотское влечение успешно заменили столь редкое чувство. Произошла непроизвольная подмена, но она всех устраивала.

Ей хотелось встретить мужа красиво и со вкусом: под цветущей яблоней со свечами, с кровавым вином в бокалах и горячим мясом. Из распахнутого окна времянки неслись вкусные запахи чеснока и грузинской приправы, едва размороженный цыпленок томился на чугунной сковороде. Даже темная южная ночь не смущала Ниночку. От света уличного фонаря сад приобрел оттенок таинственности и первозданной неги, а от свечей на столе полыхали пляшущие тени, и казалось, что в искусственном свете она выглядит эффектно и соблазнительно.

Счет времени был давно потерян, и какая, в принципе, разница – десять часов вечера или пять минут одиннадцатого – главное, чтобы он пришел. Вино в бокале давно закончилось, ужин остывал, и Ниночка уже подумывала съесть свою порцию цыпленка, хотя бы крылышком утолить голод быстрого опьянения и успокоить урчание пустого желудка. Но за дощатым забором мелькнул свет ярких фар, послышался приглушенный рев двигателя. Машина остановилась возле самой калитки.

Нина вскочила со стула и неторопливым шагом направилась по дорожке, прислушиваясь к ночным звукам, пытаясь угадать действие, происходившее за забором. Хлопнула одна дверь, за ней другая, дважды икнула сигнализация, и Ниночка разочарованно остановилась возле дурманящего жасмина. У Бориса машины не было, значит, не он. Тут протяжно проскрипела калитка. В проеме света возникла знакомая фигура.

Каждый раз ей казалось, что муж является к ней, как гость из другой, далекой жизни. Поражала и та элегантность, с которой он непринужденно носил деловые костюмы, тонкие сорочки и модные галстуки, и та манера начать непроизвольный разговор на пустом месте, словно он отсутствовал не три дня, а три минуты. Ниночка даже залюбовалась, как галантно он повесил пиджак на спинку облезлого стула, ослабил галстук и подлил в пустой бокал немного вина.

– Чем будешь кормить, котенок?

Она очнулась от легкого ступора.

За ужином Борис не умолкал, рассказывал последние новости.

– В командировку меня направляют от автосалона. В Армавир завтра еду. Хозяин новый салон открывает, нужно кредитование наладить. Местных менеджеров поднатаскать, то да сё…

– Надолго?

– За неделю должен управиться. Как дела пойдут… А что? Ты возражаешь? – Нежная улыбка растянулась до ушей.

Про свои возражения Ниночка предпочла промолчать, но Борис не дал ей и рта раскрыть.

– Я же машину купил.

– Машину? А деньги откуда?

Он скривился. Ожидал ликование, искреннюю радость, наконец, удивление, а получил всего лишь непонятный испуг, настороженность, и еще ему не понравилась нервная интонация в вопросе о деньгах.

– Родители одолжили, кредит льготный взял, – он хотел снизить градус неприязни и дальше врал, не задумываясь о последствиях.

– Кредит? А чем отдавать? – женские предрассудки с романтического ужина быстро соскочили на сухой коммерческий расчет.

– Так я же работаю. За два года отдам. Небольшой процент, говорю…

Процентов не было и в помине. Машину купили родители, но сказать правду Борис не рискнул. Натянутые отношения, так прочно установившиеся между Ниной и его матерью с первого дня знакомства, отравляли жизнь всем и в первую очередь самому Борису. Из-за этих отношений три месяца он прожил у тетки Тамары в бедных родственниках, а времянка оказалась последним испытанием в семейном укладе, но молодая жена его не тяготила. Чтобы не вызывать бурю недовольства, он отлично приспособился и к утомительным всплескам материнской любви, и к подозрительно холодным встречам Ниночки, но принимал все за часть какой-то выдуманной игры и менять что-либо в удобном распорядке не собирался.

– Ты представляешь, котенок, у нас своя машина. Поедем завтра, куда захотим. Хочешь на речку, хочешь в лес, а хочешь на море. Удобно, комфортно, первый класс! Сейчас темно, а утром увидишь машинку, спасибо скажешь.

Но Нина настроение мужа не поддержала, отстраненным взглядом уставилась на пустой бокал и молчала. Борис осмотрел ночной сад, вдохнул полной грудью теплый, сладкий запах цветов.

– Хорошо тут. Красиво. Яблоки летом созреют. Ну что, спать идем?

Хозяйская времянка делилась на две крохотные комнаты. В первой располагался стол с электроплитой и холодильник, кухонная утварь размещалась в навесном шкафу. Здесь же, в отгороженном углу, дядька Илья установил простенькую душевую кабинку с двадцатилитровым баком для горячей воды. Во второй комнате, где вместо полноценной двери провисла ситцевая занавеска, поместился старый диван, перекошенный шкаф для одежды, этажерка с полками. Поселившись в таком примитивном жилище, Ниночка домашним уютом его так и не обустроила, а назло тетке старалась подчеркнуть всю убогость «подходящего варианта», лишний раз упрекая родственницу в необъективности. Во времянке все время чем-то пахло. То ли клопами, то ли мышами, то ли отсыревшей глиной турлучных стен, и запах раздражал Ниночку сильнее собственного мужа.

На единственном окошке покачивались занавески, белым дымком чадила индийская пирамидка, но сквозным ветром благовония уносились через распахнутое окно в сад. На раскладном диване Ниночка давно постелила свежую простыню, разложила взбитые подушки. По росту диван подходил только ей, а ноги Бориса чуть свешивались, и ему приходилось все время сгибать их в коленях. Угловатое телосложение мужа доставляло постоянное неудобство. Слишком длинные ноги напоминали циркульные ножки, а локти и коленки были так остры, что походили на осколки стекла.

В объятиях мужа она никогда не ощущала той истомы, которую должна была чувствовать влюбленная женщина. Не имея опыта, все принимала на веру: и тот пресловутый размер, о котором напомнила Надька Шмякина, и ту неожиданную фригидность, случившуюся с ней в первый день интимной жизни. Но больше всего раздражали поцелуи, которыми неумелый любовник не возбуждал страстное желание партнерши, а гасил в едва зародившейся искре. Проникая в женский рот острым языком, Борис непроизвольно наполнял его вязкой слюной, и брезгливая Ниночка от поцелуев старалась увернуться, заменяя их ласками иного рода.

Оставленный под яблоней стол с грязной посудой сиротливо покрывался белоснежными выпуклыми лепестками, а на свежих простынях вершилось любовное таинство, но оно почему-то сильно отличалось от того возвышенного книжного романтизма и мелодрам, просмотренных сотню раз со сладким попкорном и белым вином. Реальность сильно отличалась от надуманных мечтаний, девичьих грез и пахла дешевыми духами.